На берегу ее не встречали родные, по той простой причине, что из всей ее семьи никого, кроме нее, в живых не осталось. В 1912 году ее родители вместе утонули на "Титанике", дабы никогда в этом мире не расставаться, и вот все Мартин-Джонсово состояние в семьдесят пять миллионов досталось в наследство крохе, которой не исполнилось еще и десяти. Такие ситуации обыватель обычно характеризует словом "позорище".
Форс Мартин-Джонс (ее настоящее имя было всеми давно и прочно забыто) принялись со всех сторон фотографировать. Монокль упорно выпадал, она непрестанно улыбалась, зевала и возвращала его на место, и потому ни одного изображения не получилось, если не считать снятого на кинокамеру. Всюду, однако, был различим красивый взволнованный юноша, встречавший ее на причале, – в его глазах горел почти что свирепый огонь любви. Звали его Джон М. Чеснат, он уже написал для "Америкен мэгэзин" историю своего успеха; его безнадежная любовь к Форс началась с той еще поры, когда она, подобно приливам, подпала под влияние летней луны.
Только когда они уже удалялись от пристани, Форс наконец обратила на него внимание, причем глядела она безучастно, словно видела его впервые.
– Форс, – начал он, – Форс…
– Джон М. Чеснат? – осведомилась она, изучая его взглядом.
– А кто же еще! – со злостью воскликнул он. – Хочешь сделать вид, будто мы не знакомы? Будто ты не просила в письме, чтобы я тебя встретил?
Форс рассмеялась.
Рядом возник шофер, она вывернулась из пальто, под которым оказалось платье в крупную рваную клетку, серую и голубую. Отряхнулась, как мокрая птица.
– Мне еще нужно объясниться с таможней, – заметила она с отсутствующим видом.
– Я тоже должен объясниться, – взволнованно подхватил Чеснат, – а первым делом скажу, что за все время твоего отсутствия я ни на минуту не переставал тебя любить.
Форс, простонав, его остановила:
– Пожалуйста! На борту было несколько молодых американцев. Тема смертельно мне наскучила.
– Господи! – вскричал Чеснат. – Ты что же, будешь равнять мою любовь с тем, что тебе напели на борту ?
Он повысил голос, прохожие, шедшие рядом, стали прислушиваться.
– Ш-ш! – предостерегла его Форс. – Не надо цирковых представлений. Если ты хочешь хоть изредка со мной видеться, пока я здесь, умерь пыл.
Но Джон М. Чеснат, судя по всему, не владел своим голосом.
– Ты что же… – Он едва не сорвался на визг. – Ты что же, забыла, что сказала мне в четверг пять лет назад на этом самом пирсе?
Половина пассажиров корабля следили за этой сценой с причала, группка остальных подтягивалась от таможни, чтобы тоже поглядеть.
– Джон. – Она начинала злиться. – Если ты еще раз повысишь голос, у тебя будет не одна возможность остыть – я уж об этом позабочусь. Я в "Риц". Повидаемся сегодня вечером, приходи.
– Но, Форс, – хриплым голосом запротестовал Джон. – Послушай. Пять лет назад…
Далее наблюдателям на причале довелось насладиться зрелищем поистине редкостным. Красивая дама в клетчатом, сером с голубым, платье стремительно шагнула вперед и уперлась руками в молодого человека, со взволнованным видом стоявшего рядом. Молодой человек инстинктивно отпрянул, но нога его не нашла опоры, он мягко соскользнул с тридцатифутовой высоты причала и, совершив не лишенный грации поворот, шлепнулся в реку Гудзон.
Раздались крики тревоги, все кинулись к краю причала, и тут голова молодого человека показалась над водой. Он легко передвигался вплавь, и, убедившись в этом, молодая леди – бывшая, очевидно, виновницей происшедшего – склонилась над краем пирса и сложила ладони рупором.
– Я буду в полпятого! – выкрикнула она.
Она весело махнула рукой (джентльмен, погруженный в пучину, не мог ответить), поправила свой монокль, бросила высокомерный взгляд на собравшуюся толпу и неспешно удалилась.
II
Пять собак, три горничные и французский сирота расположились в самых просторных апартаментах "Рица". Форс лениво погрузилась в исходящую паром, благоухающую травами ванну и продремала там почти час. По истечении этого времени она приняла пришедших по делу массажистку, маникюршу и, наконец, парикмахера-француза, который восстановил ее отросшую прическу каторжанина. Прибывший в четыре Джон М. Чеснат застал в холле полдюжины юристов и банкиров – распорядителей доверительного фонда "Мартин-Джонс". Они ожидали приема с половины второго и были уже порядком взвинчены.
Одна из горничных подвергла Джона пристальному осмотру (вероятно, чтобы выяснить, полностью ли он просох), и потом его препроводили пред очи мамзель. Мамзель находилась в ванной и возлежала на шезлонге среди двух дюжин шелковых подушек, сопровождавших ее в пути через Атлантику. Джон вошел несколько скованно и отвесил чопорный поклон.
– Ты стал лучше выглядеть. – Форс приподнялась и окинула его одобрительным взглядом. – Краска в лице появилась.
Джон холодно поблагодарил за комплимент.
– Тебе бы следовало это повторять каждое утро. – Без всякой связи с предыдущим она добавила: – А я завтра возвращаюсь в Париж.
Джон Чеснат удивленно открыл рот.
– Я писала тебе, что, так или иначе, больше недели в Нью-Йорке не пробуду.
– Но, Форс…
– Чего ради? На весь Нью-Йорк ни одного занимательного мужчины.
– Но послушай, Форс, может, дашь мне проявить себя? Останься, скажем, дней на десять, узнаешь меня получше.
– Тебя? – Судя по тону Форс, личность Джона Чесната уже не таила в себе для нее никаких загадок. – Мне нужен человек, способный на галантный поступок.
– Ты хочешь сказать, мне следует выражать свои чувства исключительно пантомимой?
Форс раздраженно фыркнула.
– Я хочу сказать, что у тебя нет воображения, – терпеливо объяснила она. – У американцев вообще отсутствует воображение. Единственный большой город, где культурная женщина может дышать, это Париж.
– Значит, я тебе теперь совсем безразличен?
– Если б так, я бы не стала пересекать Атлантику, чтобы с тобой повидаться. Но стоило мне увидеть на борту американцев, и я поняла, что не выйду замуж ни за одного из них. Я бы тебя ненавидела, Джон, и со скуки не нашла бы ничего лучшего, как разбить тебе сердце.
Форс завертелась и начала зарываться в подушки; вскоре она скрылась там чуть ли не целиком.
– Монокль потерялся, – объяснила она.
После безуспешных поисков в шелковых глубинах она вынырнула и обнаружила монокль: беглое стекло висело у нее на шее, но не спереди, а сзади.
– Мне до чертиков хочется влюбиться, – продолжала Форс, вставляя монокль в свой детский глаз. – Прошлой весной в Сорренто я едва не сбежала с индийским раджой, но ему бы кожу хоть на полтона посветлее, а кроме того, уж очень мне не полюбилась одна из его других жен.
– Что за вздор ты несешь! – Джон спрятал лицо в ладонях.
– Ну, я все же за него не вышла. Между тем ему было что предложить. Как-никак у него третье по размеру состояние в Британской империи. Речь еще и об этом – ты богат?
– Не так, как ты.
– Ну вот. Что же ты можешь мне предложить?
– Любовь.
– Любовь! – Форс снова исчезла в подушках. – Послушай, Джон. По мне, жизнь – это ряд сверкающих огнями магазинов, перед каждым стоит торговец, потирает себе руки и говорит: "Будьте у меня постоянным клиентом. Мой универмаг – лучший в мире". Я вхожу, при мне кошелек, набитый красотой, деньгами и молодостью, все мне по карману. "Чем вы торгуете?" – спрашиваю я, а он, потирая руки, отвечает: "Сегодня, мадемуазель, у нас имеется запас первосо-о-ортнейшей любви". Иной раз у него даже нет любви в ассортименте, но, услышав, сколько у меня денег на покупки, он за нею посылает. Что-что, а любовь всегда к моим услугам, причем бесплатно. В этом мой единственный выигрыш.
Джон Чеснат в отчаянии встал и сделал шаг к окну.
– Только не вздумай бросаться вниз! – поспешно воскликнула Форс.
– Ладно. – Он стряхнул сигарету на Мэдисон-авеню.
– Речь не о тебе, – произнесла она уже мягче. – Пусть ты зануда из зануд, но я привязана к тебе сильнее, чем могу выразить. Но здешняя жизнь – она тянется и тянется. И никогда ничего не происходит.
– Да здесь чего только не происходит, – заспорил он. – Сегодня вот – изощренное убийство в Хобокене и самоубийство по доверенности в Мэне. В конгресс внесен законопроект о стерилизации агностиков…
– Юмор меня не трогает, во мне живет одна совсем не модная нынче тяга – к романтике. Не далее как в этом месяце я сидела за обеденным столом с двумя мужчинами, которые разыгрывали в орлянку королевство Шварцберг-Райнмюнстер. В Париже один мой знакомец по имени Блатчдак как-то затеял настоящую войну, а затем в течение года планировал другую.
– Ну тогда хотя бы ради разнообразия не сходить ли тебе сегодня вечером куда-нибудь со мной? – упорствовал Джон.
– Куда? – презрительно спросила Форс. – Думаешь, я по-прежнему захожусь от ночного клуба и бутылки сладкого игристого? Мне больше по вкусу собственные безвкусные фантазии.
– Я тебя поведу в одно из самых крутых мест города.
– И что будет? Что там такого будет – вот что ты мне скажи.
Джон Чеснат вдруг сделал глубокий вдох и огляделся, словно опасался чужих ушей.
– Ну, сказать по правде, – проговорил он тревожно, приглушенным голосом, – если это выплывет наружу, то мне, скорее всего, очень даже не поздоровится.
Форс выпрямилась, подушки вокруг нее опали, как листья.
– Ты намекаешь, будто связан с какими-то сомнительными делишками? – воскликнула она со смехом. – Рассчитываешь, я этому поверю? Нет, Джон, твой удел – это катиться по накатанным колеям и ничего больше.
Ее губы, сложенные в маленькую кичливую розу, роняли эти слова, как шипы. Джон подобрал с кресла свои шляпу и пальто, взял трость.
– В последний раз: пойдешь со мной сегодня посмотреть то, что я покажу?
– Что посмотреть? И кого? Есть ли в этой стране хоть что-нибудь, что стоит посмотреть?
– Во-первых, – самым обыденным тоном заявил Джон, – ты посмотришь на принца Уэльского.
– Что? – Форс одним движением вскочила с шезлонга. – Он вернулся в Нью-Йорк?
– Возвращается сегодня вечером. Хочешь на него посмотреть?
– Хочу ли? Да я никогда еще его не видела. Всюду упускаю. За час, проведенный вблизи него, я бы отдала год жизни. – Голос Форс дрожал от волнения.
– Он был в Канаде. Сегодня состоится важный боксерский поединок – принц приезжает инкогнито, чтобы его посмотреть. А до меня дошел слух, где он собирается провести вечер.
Форс восторженно взвизгнула.
– Доминик! Луиза! Жермен!
Все три горничные примчались на зов. Комната внезапно наполнилась вибрациями суматошного света.
– Доминик, машину! – кричала Форс по-французски. – Сан-Рафаэль, мое золотое платье и бальные туфли с каблуками из настоящего золота! И крупный жемчуг – все, что есть, и бриллиант, который с яйцо, и чулки с темно-синими стрелками. Доминик, пошли живо в косметический кабинет. И еще одну ванну – холодную, с миндальным кремом. Доминик – к Тиффани, одна нога тут, другая там, пока они не закрылись! Найди мне брошь, кулон, диадему, неважно что, лишь бы с гербом дома Виндзоров.
Она теребила пуговицы своего платья, и стоило Джону поспешно отвернуться, чтобы уйти, оно тут же соскользнуло с ее плеч.
– Орхидеи, – крикнула она ему в спину, – бога ради, орхидеи! Четыре дюжины, чтобы можно было выбрать четыре штуки.
Горничные заметались по комнате, как испуганные птицы.
– Духи, Сан-Рафаэль, открой чемодан с духами; достаньте розовых соболей, подвязки с бриллиантами, прованское масло для рук! Это тоже возьмите! – И это… и это… ой!.. и это!
Проявив приличествующую случаю скромность, Джон закрыл за собой дверь апартаментов. Шестеро доверительных управляющих, в позах, выражавших усталость, скуку, отчаяние, все еще толпились в наружном холле.
– Джентльмены, – объявил Джон Чеснат, – боюсь, мисс Мартин-Джонс устала с дороги и не сможет сегодня с вами говорить.
III
– Это место, без особых на то причин, называют Небесной Дырой.
Форс огляделась.
Они с Джоном находились на крыше, в саду, раскинувшемся под ночным апрельским небом. Над головой мерцали холодным светом подлинные звезды, на темном западе виднелся ледяной серп луны. Однако там, где они стояли, царила июньская теплынь, и пары, обедавшие и танцевавшие на полу из матового стекла, не обращали внимания на зловещее небо.
– Отчего здесь так тепло? – шепнула Форс, пока они пробирались к столику.
– Какое-то новейшее изобретение. Не дает теплому воздуху подниматься. Не знаю, на каком оно основано принципе, но здесь даже зимой можно находиться под открытым небом.
– А где принц Уэльский? – требовательным тоном спросила она.
Джон обвел глазами площадку.
– Пока не прибыл. Раньше чем через полчаса не появится.
Форс глубоко вздохнула.
– Прямо сердце замирает. Такое со мной впервые за четыре года.
Четыре года – а его любовь к ней длится на год больше. Джон задумался: когда ей было шестнадцать и она, очаровательная юная сумасбродка, просиживала ночи в ресторанах с офицерами, которым предстояло назавтра отправиться в Брест, в исполненные печали и муки дни войны, когда существование слишком быстро утрачивало свой блеск, – была ли она в те дни так хороша, как сейчас, под этими янтарными огнями, под этим темным небом. От возбужденно горящих глаз до каблуков туфель в полосках из настоящего золота и серебра она походила на один из тех удивительных корабликов, вырезанных внутри бутылки. Она была сработана так тонко и тщательно, словно над нею не один год трудился мастер, специализировавшийся на ювелирно-тонких изделиях. Джону Чеснату хотелось взять ее в руки, повертеть так и сяк, поизучать кончик туфли или кончик уха, рассмотреть поближе волшебный материал, пошедший на ее ресницы.
– Кто это? – Форс внезапно указала на красивого латиноамериканца, сидевшего за столиком напротив.
– Это Родериго Минерлино, звезда кинематографа и кольдкрема. Может, позднее он будет танцевать.
Форс только сейчас обратила вдруг внимание на звуки скрипок и барабанов. Музыка доносилась словно бы издалека, из студеной ночи, похожая на сон и оттого еще более отчужденная.
– Оркестр на другой крыше, – пояснил Джон. – Новейшая выдумка… Гляди, начинается представление.
Внезапно в круг резкого – вырви глаз – света выскочила из замаскированного прохода молодая, тонкая как тростинка негритянка, спугнула музыку, перешедшую в неупорядоченный минор, и затянула ритмичную трагическую песню. Дудочка ее тела вдруг переломилась, она принялась выделывать медленный бесконечный степ, без продвижения и без надежды, как провал убогой мечты дикаря. С истерической монотонностью, безнадежно, однако непримиримо, она раз за разом выкрикивала, что потеряла Папу Джека. То одна, то другая оглушительная труба пыталась сбить ее с упорного такта безумия, но ей был внятен только глухой рокот барабанов, которые переносили ее в некий уголок времени, затерявшийся среди множества забытых тысячелетий. Когда умолкло пикколо, негритянка вновь вытянулась в тоненькую коричневую струнку, пронзительно, душераздирающе вскрикнула и исчезла во внезапно наступившей темноте.
– Если бы ты жила в Нью-Йорке, то не спрашивала бы, кто это, – произнес Джон, когда вновь вспыхнул янтарный свет. – Следующим будет Шейк Б. Смит, комик, что называется, худое трепло…
Он смолк. В тот самый миг, когда перед началом второго номера погас свет, Форс глубоко вздохнула и всем телом подалась вперед. Ее глаза остекленели, как у пойнтера на охоте. Джон увидел, что ее взгляд прикован к компании, которая вошла через боковую дверь и стала в темноте рассаживаться за столиком.
Их столик был отгорожен пальмами, и вначале Форс видела только три неясных силуэта. Потом она различила четвертого, расположившегося как будто в самой глубине, – бледный овал его лица венчался густо-желтыми волосами.
– Ага! – воскликнул Джон. – Вот и его величество.
Тихонько всхлипнув, Форс затаила дыхание. Происходящее она воспринимала смутно: комик как будто стоял на танцевальных подмостках в ярко-белом освещении, какое-то время что-то болтал, в зале не смолкали смешки. Но взгляд ее оставался неподвижен, околдован. Она видела, как кто-то из компании склонился и что-то шепнул другому, как горела спичка, как замерцал на заднем плане яркий глазок сигареты. Долго ли она оставалась без движения, Форс не знала сама. Затем с глазами у нее что-то случилось, их застлало белой пеленой и отмахнуться от этого было никак нельзя. Форс резко повернулась и обнаружила, что на нее направлен сверху небольшой прожектор. Где-то поблизости звучал голос, он что-то ей говорил, по залу стремительно прокатывался круговорот смеха, но Форс слепил прожектор, и она невольно привстала.
– Сиди! – шепнул ей Джон через столик. – Он каждый вечер выбирает себе кого-нибудь.
Тут Форс поняла: это был комик, Шейк Б. Смит. Он обращался к ней, рассуждал о чем-то, что вызывало у публики бурный смех, Форс же представлялось невнятным бормотанием. Вначале ее ошеломил яркий свет, но теперь она овладела собой и изобразила улыбку. Таким образом она продемонстрировала редкостное самообладание. Эта улыбка говорила о ее полной невовлеченности в происходящее, Форс словно бы не замечала света прожектора, не замечала попытки комика сыграть на ее привлекательности; она с бесконечного расстояния забавлялась им – с тем же успехом он мог бы метать свои стрелы в луну. Она уже не была "леди" – леди в такой ситуации выглядела бы раздраженной, жалкой или глупой, Форс же свела свою позицию к тому, чтобы просто красоваться, оставаясь недосягаемой для всего прочего, и комик в конце концов ощутил такое одиночество, какого никогда прежде не испытывал. По его сигналу прожектор внезапно погас. Сцена завершилась.
Сцена завершилась, комик ретировался, в отдалении заиграла музыка. Джон наклонился к Форс.
– Мне очень жаль. Но ничего было не поделать. Ты была великолепна.
Она с улыбкой небрежно махнула рукой и вздрогнула: за столиком на том конце зала остались только два человека.
– Он ушел! – расстроилась она.
– Не волнуйся – вернется. Видишь ли, ему приходится осторожничать; наверное, пережидает снаружи с кем-нибудь из своих ассистентов, пока снова не выключат свет.
– А зачем ему осторожничать?
– Посещение Нью-Йорка у него не запланировано. Да он и приехал инкогнито.
Свет опять померк, и почти сразу же из темноты появился высокий мужчина и приблизился к их столику.
– Не позволите ли представиться? – быстро проговорил он с надменной интонацией британца, обращаясь к Джону. – Лорд Чарльз Эсте из сопровождающих барона Марчбэнка. – Он пристально посмотрел на Джона, словно хотел понять, догадался ли тот, что означает это имя.
Джон кивнул.
– Это между нами, как вы понимаете.
– Конечно.
Форс нащупала на столике свой нетронутый бокал шампанского и одним глотком его осушила.
– Барон Марчбэнк приглашает вашу спутницу на время этого номера присоединиться к его обществу.
Оба мужчины обратили взгляды к Форс. На миг наступило молчание.
– Хорошо, – согласилась она и вновь вопросительно посмотрела на Джона.