Как вспомнить этот маленький курортный город, где рядом пункт управления дальним космосом. Трамваи с протяжным скрипом ползут по улицам, киоски цветными стеклами смотрят со всех сторон. И музыка выжидательная оттого, что не сезон.
– Тоска, – ответил Игунин. – Тоска зеленая. Не город – сплошное ожидание и сухарь.
"Сухарь там отменный, – вмешался со знанием дела Славка. – Особенно у "Детского мира". Туда бы Юру. Вот бы накачался, верно я говорю?"
Маэстро тоже вспомнился НИП: чаши антенн по сторонам, утренняя чистая дорога, блестящая, длинная, такая светлая, словно сказочная, мощённая желтым кирпичом.
– А вы где были? – спросила Наташа Чембарисова. Он отвечал серьезно:
– На ТП.
– На космодроме, – пояснил Славка.
– Там и сейчас жара?
– Сейчас нет. Сейчас всё цветет. Тюльпаны. Красных полно, желтых тоже, а черных почти что нет.
– Сейчас там ничего, – добавил Славка. – А зимою тяжко, пусто и деться некуда. Три дома и степь. Идешь иногда ночью по пустоте. Вокруг только поле и грязный снег. А вдалеке светятся огни, там другая площадка, и светят они лишь около себя. Идешь, тень прыгает твоя впереди и свет такой слабый, лунный. Тоска охватит, хоть волком вой, а дойдешь до гостиницы: там свет и люди и телевизор – и, вроде, ничего. А в МИКе и вовсе некогда скучать. Весною ничего, а зимой хуже чем летом.
– А летом?
– Жарко, конечно. И еще красная земля. Пустая и красная..
– А женщины там есть? – спрашивала Инга.
И он чувствовал неловко и за себя, и за неё. Сидит, дундук дундуком, и не уму, не сердцу, и кроме всего прочего развлекай его.
– Есть, но их немного. В архивах, в столовой, в гостинице.
– Вадим, – сказал Игунин, – устраивай меня к себе.
– Кем?
– Ты сам-то кто? Всего начальник сектора? Бери меня тогда начальником сегмента или ответственным по дуге.
– В народе говорят, – улыбалась Наташа, – к вам после запуска вагон наград приходит, и каждый выбирает, что к лицу.
– Награды? Не смешите меня. Посчитать по пальцам из отдела: Иркин, Викторов, бывший ингин муж, да Славка – ловчила. Вертится возле начальства. И всё. Причем, когда в миру успехи, у нас очередной этап. Когда Викторова наградили за "Восток", он как раз огромный втык по "Союзу" получил. Его поздравляют, а он отмахивается.
– В объектовой работе, – добавил Славка, – имеется период, что жить не хочется, а хочется на пенсию.
– Расскажите, расскажите, а то газеты пишут… А на самом деле как?
– Что говорить, – махнул рукой Взоров. – Газеты напишут…Прошлый раз накануне отъезда сборщики перепились. И один из них труп трупом. На него начальник экспедиции кричит: "А ну, марш из машины. На первом же контрольном пункте ссажу". А тот и ответить не может, за него приятели отвечают: "Тихо, тихо", и ругают своих же: "Эх, разноногие, не могли с утра поставить под душ". Приехали на аэродром, посадки нет и неизвестно, когда будет.
Погрузились часа через четыре, а самолет нагрелся – жара. Потом взлетели и стало холодно. Все стали мерзнуть. Пришла стюардесса, сказала: "Готовьтесь к завтраку". Ответили ей: "Всегда готовы". Там были огурчики, и кто-то спросил: "Девушка, а рассольчику не осталось?" "Рассолу?" удивилась она, и трехлитровая банка пошла по рукам, а затем и следующую попросили открыть.
А когда прилетели, больше всего поразила трава. Обыкновенная зеленая трава. Тем, что зелёная. Там, когда едешь, красная пустая земля. Растет там трава такая с колючками, но она неприметная и не травой выглядит. Смотришь, вроде бы голая земля.
– Ну, сейчас мы иначе летели, – вмешался Славка.
– Что ты сравниваешь? А сборщики, они всё крепятся, а после окончания работ смертельно пьют. У них так: если на работу явится чуть-чуть, то его, во-первых, с позиции, а потом и расчёт на месте.
– Это пишут, – добавил Вадим, – взялись, разработали, сделали. А в действительности у каждого свой кусок и он ковыряется в этом куске.
– Каждый занимается своей системой, – пояснил Взоров.
– Насчет этого ты бы помолчал. А когда работа подходит к концу, продолжал Вадим, – получается, что от начала до конца участвовали только начальники. А потому, как правило, и награждают только их.
– Мы – бурлаки, – пояснил Взоров. – Нам даже поссориться – роскошь. В одной упряжке. Едины. Я не могу без него, а он без меня.
– Без тебя обойдемся, – сказал Вадим.
– Ну, угадала кто? – Инга загадочно улыбалась.
– Чембарисов?
– Нет, золотце, – и Инга увидела, что Наташа расстроилась.
– Игунин?
– Не он.
– Так кто?
– Зайцев.
– Этот лысый?
– Говорят, умница. Ну, где найдешь ещё доктора наук?
– А он – доктор?
– Слава, минуточку… Зайцев – доктор?
– Даже не кандидат.
– А Чембарисов потешный.
– Поразительный кретин. Одно ценное качество – напорист.
– Пробивной?
– Как танк. Прёт, не соображая. Чрезвычайно пробивной.
"Нет, лучше его не слушать. Он зол на весь мир сейчас", – подумала Инга и шепнула Наташе:
– Не слушай его. Он просто ревнует. Мой просто хронически влюбленный кадр.
Маэстро видел, как поглядывали на него. Наверное, шутят. Над ним шутят непрерывно и постоянно, но не хотелось, чтобы и здесь начался обычный балаган. Правда, Инга посмотрела заботливо, и Маэстро успокоился. Он стал думать, что всё устроится, что мир полон настоящих вещей. И если так, то всё устроится. Выпить за это, что ли? Вроде бы неудобно. Все разговаривают, а он вдруг встанет и нальет.
– Курить можно? – спросил он Ингу.
– Пожалуйста, – ответила она.
Маэстро взял сигареты, спички, лежавшие на столе, прикурил, успел затянуться. Вадим внимательно посмотрел на него и сказал:
– Наконец-то, закурил.
– Да? – чтобы что-нибудь сказать, спросила Инга.
– Я все ждал, когда же он, задрыга, закурит. С того хоть конца?
Все засмеялись, а Маэстро покраснел.
– На посошок, наливать тебе? – спросил Вадим.
– Нет, – ответил Маэстро, – не нужно, Вадим Палыч.
– Отчего?
– Вредно.
– Жить тоже вредно, – сказал Вадим. – Кто живет, тот умирает. Ладно, налью. А ты, Инга, мужика своего всё-таки побереги. Слабоват он. Кишка у него тонка. Очень гордый. А у нас, вот, гордиться нельзя. Только поднимешь нос, и сразу по носу. Ну, встали. Хорошо, не в Австралии пили. Какой в Австралии обычай, Чембарисов?
– Гости моют посуду за собой.
– Вот, вот.
– Что вы? – сказала Инга.
… Они шли по ночной Москве, говорили, смеялись. И глаза их, стосковавшиеся по краскам города, жадно впитывали их.
А что для горожанина может быть прекрасней ночного города? Когда небо над головой пульсирует, словно северное сияние, и на фоне его кажутся плоскими силуэты домов. А квадраты окон выглядят чистым золотым. Дома куда-то манят и бегут за горизонт. Гирлянды фонарей сливаются в сверкающую нить, и уменьшаются и пропадают вдали искры красных автомобильных огней.
Они шли довольные и вечером и своей молодостью, любовались городом, не сознавая этого, и на душе у них было радостно и легко.
– Всё хорошо, – сказал Славка вслух.
– Всё хорошо, – подтвердил Вадим. – И Зайцев не напился.
"В твоем доме было пусто и холодно. Таял лед в выключенном холодильнике. Констатировав крах мифа о твоем "экономическом чуде", мы решили покормить твою жену. Для чего послали Зайцева в ближайший гастроном. Слава работникам Октябрьского райпищеторга, не оставившим нас в беде!
Береги жену, Мокашов. Береги честь смолоду. Береги московскую прописку. До новых встреч в очередной День космонавтики. Ур-р-ра".
На этом письмо закончилось.
Глава 21
Последние полчаса самолет летел над тайгой. Летел вопреки её неписанным законам звериной мудрости и извечной осторожности, шумом упреждая своё появление. Грохот моторов раскатывался вдоль таежных речек, цеплялся за деревья, увязал в непроходимых зарослях. Ветки поначалу впитывали звук, колыхались неистово, в резонанс, затем уставали и успокаивались. Но ещё долго дрожал в воздухе расплывающийся самолетный вой. В безликом, монотонном звуке не было ни задыхающейся усталости, ни животной радости приближения к дому. Был только ровный механический шум, и лишь привычное ухо пилота могло уловить в нём какие-то перемены.
Они разговаривали, хотя в салоне было шумно. Маэстро, не слушал, но всё, о чём говорилось, его касалось. Ему казалось, что всё меняется и изменилось уже.
… Регина, в снах его кланялась на шоссе или кормила голубей на площади у дворца культуры в Краснограде… Трепещущие голуби взлетали с её рук…Но сквозь неё уже всплывало другое незнакомое пока лицо, нежное и загадочное.
"Забавно в мире устроено. Он может стать обладателем Ломоносовской премии или лауреатом, и не быть счастливым человеком, как, например, Чембарисов. Судьба, словно магистральная автодорога и на ней очень мало выходов, но они есть и ими нужно пользоваться".
– Вадим Палыч, а можно отгулы оформить? – спросил Маэстро.
– Для чего, Юра?
– Мне нужно вернуться.
– Что по ТП соскучился? Не все тюльпаны собрал?
– А представляете, почём тюльпаны нынче на рынке? – вмешался Славка.
– Зачем, Юра?
– Нужно.
– Что, Юра? Вспомнил справочную красавицу ГВФ? – спросил Славка. – Я ей говорю: вон, видите, космонавт? Голова, как пивной котел. А она: не может быть, космонавты – летчики. Тогда я ей фотографию показал: мы у ракеты с Гагариным. Поверила. "Давайте, говорит, я вас в депутатский зал проведу".
Все рассмеялись. Но Маэстро не слушал их. Что-то огромное, невообразимо сильное подхватило его, развернув не по правилам, как в невесомости. И перед глазами возникло улыбающееся лицо. Цветы в корзине. Много цветов… Косынка надвинута на глаза. Улыбка скептическая и волосы длинные, по плечам. Платье оборками снизу и босиком…
Что он наделал? Он просто не сделал ничего, а так нельзя и что ему делать теперь?
Вышел второй пилот и закричал, несмотря на самолётный шум:
– Сейчас же по местам. Разбалансируете самолет.
– Где мы летим? – спросил Вадим.
– Пролетели Уральские горы.
– Пролетели Гипербореи, – сказал Вадим.
– Что?
– Гипербореи – Уральские горы.
– А, – сказал пилот.
– Отчего это так шумит? – поинтересовался Взоров.
– Может это у кого в животе бурчит? – сказал Вадим. – Закурить не найдется?
Они покурили, и пилот вернулся в свою в кабину.
Самолёт вызвал у диспетчеров беспокойство, пропав с экранов радаров. Но такое не раз случалось. Плохо просматриваются эти места. Существует какая-то аномалия. А с моторами мудрили перед вылетом, задерживая вылет, и пора, в конце концов, менять изношенный парк. Самолёт теперь опять пропал с экранов.
Глава 22
В этот день отдел кадров объявил очередную проверку. Табельщицы, заметно стесняясь, занимали намеченные места. Они должны были отметить время прихода. А потому их поставили на основных направлениях, чтобы успеть, когда повалит народ.
В комнату теоретиков непрерывно звонили:
– Чембарисова, Зайцева.
– В командировке.
– А Вадима Палыча?
– Ещё не пришел.
Теоретиков давно уже пересадили в просторную общую комнату, и все их привычные аксессуары перекочевали на её стену. И орангутанг Буши, и календарь с Линдой Кабальеро, а за Маэстро висела пустая рама, и на стене несколькими штрихами был нарисован овал и три волоска. Но сходство было, и все безошибочно узнавали. На сейфе громоздился трухлявый обрубок с надписью: И-го-го.
В комнате было пусто. На просторном столе Вадима наносил на широкий лист миллиметровки точки машинного расчета Тумаков. Он был не в духе. Перед уходом на работу он обнаружил исчезновение детской коляски, оставленной как всегда в подъезде под лестницей у стены. "Может, пошутили? – подумал Тумаков. – Или вкатили по ошибке?" Коляска была неудобной – большой и громоздкой, и совсем не нравилась Тумакову. Но не новую же покупать.
Из-за истории с коляской, он опоздал в проходную. И хотя на рабочее место он явился ровно за минуту до звонка, нужно было писать объяснение.
На стене перед ним висела карта Луны и листок с телефонами. Половину фамилий можно было вычеркнуть: ушли с предприятия. Но и справа и слева было множество приписок. Над столом висела металлическая пластина: По склону не ходить.
Зазвонил телефон:
– Взорова.
– Что, Взорова? – недовольно спросил Тумаков.
– Попросите Взорова.
– Не могу я попросить Взорова, – жестко сказал Тумаков. – Позвоните попозже.
Заглянул Воронихин.
– Кто у вас вместо Вадима Павловича?
– Вася, – сказал Тумаков, но тут же поправился и фамилию назвал.
Васю Зотова по прозвищу Мешка Сказок каким – то временным распоряжением недавно перевели к ориентаторам, и он остался даже в роли старшего вместо Вадима. Он понимал: это – временно и занимался только хозяйственными вопросами, а в дело не вникал.
– Скажите, пусть зайдёт ко мне. А вы возьмите эскизный проект "гибрида" и тоже зайдите.
Тумаков уныло кивнул. "Жалко нет Маэстро и Вадима нет. Где они застряли? Не с кем посоветоваться".
С Маэстро он неизменно советовался. Улетая на ТП, Маэстро оставил ему листок. В него Тумаков не смотрел до тех пор, пока не зашёл в тупик. А взглянул и надо же: в листке он увидел выход. Он даже сперва расстроился, решил: "подарок с барского плеча". Но ведь в концов получилось, вышло, и не хотелось отвлекаться. Однако приказ есть приказ. И он побежал в спецотдел брать эскизный.
– Сережа, – останавливал он в коридоре встречных, – одолжи десятку.
– Десятку, перед получкой? Перекрестись.
– А я тебе анекдот.
– Давай анекдот сначала?
– Встретились три лягушки. У одной магнитофон, у другой бутылка водки, а у третьей совсем ничего…
– Ищи дурака, – говорил встречный. – За эту старую рухлядь он хочет десять новых рублей.
– Прошу. Выручи.
– Он ищет выручки, – смеялся встречный. – Давай я тебя лучше тебя наведу. Одолжи у Воронихина: одинок и получает прилично. Не пьет, не курит.
А Вася – Мешок Сказок сочувствовал:
– Говорят, у вас коляску стащили, – говорил Вася. – А я и не знал, что вы женаты. Когда успели?
– Побочный эффект. Уговаривали Зайцева, а уговорили меня. Я более сговорчив. Не одолжите ли до получки?
Денег ни у кого не было. Но на советы не скупились.
– Купи открытую, – советовали в архиве. – Дочь – невеста. Ей нужно видеть окружающий мир.
– Шагающую покупай, – говорили на модели.
– Это напоминает мне шагающий экскаватор, – возражал Тумаков.
Его позвали к телефону.
– Какому, внутреннему?
– Нет, к секретарю.
Звонила Капитолина.
– Ну, что? – спросил его Мешок Сказок, – нашлась коляска?
– Нашлась. И как это я забыл? В другое место переставил вечером.
– Смотри тебе график девочки построили.
Расчетчиц всегда называли девочками. На желтом в мелкую клетку фоне миллиметровки, проваливаясь и выпячиваясь на экстремумах, шла плавная кривая. Тумаков посмотрел на неё с одной и с другой стороны, почмокал губами и сказал: "Мистика".
График был из большой серии графиков, и чтобы в них разобраться Тумаков ввел трехзначную нумерацию. Однако этот он не стал нумеровать, а только разглядывал. Он был заключительным. Он подтверждал "случай Тумакова". Нет, "Тумакова-Зайцева", – поправился он, – вернее "Зайцева-Тумакова". И нет пока такого случая, а налицо только шаг к нему, но всё равно смотрится хорошо. Его прямо-таки распирало, но кому рассказать об этом?
– Не суетитесь, – скажет Вася, – небось, думаете, вы – первооткрыватель, а всё до вас было уже изобретено.
– Уже?
– Конечно, было.
– Было да не всё. Ну, скажем, был прежде, например, День космонавтики?
– Был.
– Двенадцатое апреля?
– Да, у шумеров четыре тысячи лет тому назад. Шумеры встречали новый год весной. Звался – вавилонские праздники. Они начинались с первого апреля и длились ровно двенадцать дней. Двенадцатый день считался заключительным.
Но где это Маэстро застрял? И чтобы он делал без Маэстро? Ковырялся бы в частном вопросе, отчёты писал: "по поводу…" или "к вопросу …" Сначала он показался ему чудаком, а теперь? Юра стал для него самым близким, нужным, простым, надежным, знающим. Словом, самым, самым.
Вчера, купая дочь, они заговорили о Маэстро.
– Юру нужно женить, – сказала Капитолина.
У женщин – практический склад ума. А что: тридцать лет, а шатается по столовкам, живет в общежитии, проводит свободные вечера в читалке.
– А ты вместо того, чтобы болтать попусту, – сказал он строго, – конкретно подумала. У тебя масса подруг. Но ему знаешь, какая жена нужна? Ведь он-то какой.
– Какой? – спросила она.
И он не знал, что ответить ей.
Глава 23
Ведущему Лосеву хотелось встретить ориентаторов прямо на взлетном поле. Ему не терпелось выдать им, как говорится, по первое число. В их дерганой жизни почти не встречалось положительных эмоций, но то, что теперь случилось, выходило за всякие рамки. Чёрт дернул его подписать извещение на ТП, меняющее экономический режим на форсированный.
По смыслу, вроде, всё было верно: у края Земли так легче было справиться. Но вот беда – пуск получился нерасчетным, изменились видимости, траектория получилась вытянутой и в радиотени. На крайнем дальневосточном НИПе режим не выключили. Объект так и ушел в форсированном, а вернулся с полупустыми баками, исключив серьезное продолжение. Что из этого следует? Уволят всех. Это как пить дать. К чёртовой матери, и в лучшем случае. А в худшем?
Он знал, что ответят ориентаторы:
– Это же нерасчетный режим: нештатная на нештатную. Толкуй теперь. Просто машина невезучая. И ещё нужно было не мариновать нас в Москве, а отправить сразу на пункт дальней радиосвязи. И вообще ты, Лосев, паникёр.
Но следовало договориться о совместных действиях.
Самолет задерживался. Такое раньше бывало и пока не особенно беспокоило. Пока. Но что действительно там, в тумане, в таежной глуши: погода или техника? И пугал выработанный ресурс.
Вторую половину дня Тумаков непрерывно улыбался. Снова взглянув на кривую, он прошептал: "Мечта". В обед, проходя территорией по асфальтированной дорожке, он неожиданно остановился, посмотрел в сторону, где поднимались над проходной белые строящиеся дома, и произнёс: "Сказка".
Не выдержав, показал Васе график, но Вася не понял, спросил:
– Всё изобретаете?
– Тыр-пыр, восемь дыр, – отвечал Тумаков, занимаясь своим делом, но желание показывать пропало. – У старевшее нам не пример. Мы сделаем хуже.
И снова залюбовался графиком, что-то бормоча себе под нос.
– Василь Васильевич, – заглянул в комнату завхоз с пышными кавалерийскими усами в украинской расшитой рубахе под пиджаком. – Вы за Вадима Палыча?
– А что? – осторожно ответил Мешок Сказок вопросом на вопрос.
– Говорят, у вас лишние стулья?
– У нас на столах сидят.