Да, десятые: шквал событий, водоворот боев и перестрелок, маршей и окапываний, нескончаемая череда выстрелов и взрывов, когда и боев-то вроде нет. Тут не то что спать - подумать некогда. Ан нет, всё было наоборот: при такой насыщенности действиями, поступками жизнь заставляла непрестанно размышлять, вспоминать, загадывать, сомневаться, опровергать себя, нащупывать выходы из лабиринта путающихся, мешающих друг другу, важных и неважных мыслей. Никогда раньше он столько не думал!
Трофименко вздохнул, кряхтя встал, увидел: спит не только старшина Гречаников, спят и другие пограничники - кому положено, и даже те спят, кому не положено. Дремал, привалившись спиной к сосновому стволу и уронив голову на колени, не кто-нибудь - часовой. Вот это да, вот это бдительность! Закипая праведным гневом, но ничем не выдавая его, Трофименко, прихрамывая, подошел к часовому, потормошил за плечо:
- Гороховский! А Гороховский?
Тот схватился за винтовку:
- А? Что? Кто? Это вы, товарищ лейтенант…
- Я, кто ж ещё… Что ж получается, Гороховский? Сон на посту?
- Да я, товарищ лейтенант…
- Я уже третий год "товарищ лейтенант". Ты знаешь, что полагается за такое грубейшее нарушение службы?
Гороховский, худенький, прыщавый, первого года службы городской мальчик, пожал острыми плечами. И это пожатие Трофименко оценил правильно: виноват, за нарушение - гауптвахта, или что похуже, но измотан же, товарищ лейтенант, донельзя. И Трофименко, понимая, что за грубейшее нарушение отправил бы не то что на "губу" - под трибунал, понимал также: какой там трибунал, война сместила и смешала все понятия о службе, уставах и инструкциях, да плюс к тому Феликс Гороховский, при всей своей невзрачности и городской неприспособленности, дрался девять суток не хуже иных. Иные могли и вздремнуть в эту ночь, а вот Гороховского назначили на пост. Не выдержал, сковырнулся мальчишка…
- Чтоб это было в последний раз, - строго сказал Трофименко. - Подводишь себя, но можешь подвести и товарищей… А если б фашисты появились?
- Виноват, товарищ лейтенант, - с покаянными нотками сказал Гороховский. - Честное комсомольское, не повторится…
- Ну, ладно… Скоро всех буду будить…
Нет, конечно: солнечные лучи прорывались и сквозь дым пожарищ, небо понемногу светлело, и понемногу светлело на лесной опушке. Да здравствует солнце, да скроется тьма, как говаривал поэт. Да здравствует - это так, но что нам принесет световой день? Что принесёт - ясно. Чем кончится? Ясно, но не совсем. Будем, однако, уповать на лучшее.
Он взглянул на часы: пять тридцать. Через полчаса полковник Ружнев даст ракету зелёного дыма - о том, что полк начал отход на восток. Ну об отходе мы узнаем и без ракеты - по звукам боя. А когда полк рассечёт вражеские позиции, выберется из полуокружения на свободу - даст три ракеты красного дыма. Или - как было оговорено - пришлет связного…
Отсюда до другой опушки, где сосредоточивается для отхода стрелковый полк, точнее - что осталось от него, совсем близко, метров триста, и иногда слышно ржание обозных лошадей, скрип повозок, людей - не слыхать, соблюдают звуковую маскировку, и огоньков цигарок не видать, соблюдают световую маскировку. Трофименко предложил полковнику Ружневу уходить лесной просекой, там немцев, по-видимому, нет. Провели разведку, и подтвердилось: почти нет, отдельные мотоциклисты спят в своих люльках. Дёргаясь ещё сильней, полковник сказал лейтенанту:
- Основные силы противника навалятся на тебя, учти, пограничник. Но я надеюсь на твой заслон. Держитесь стойко, без моего сигнала ни шагу назад…
- Есть держаться стойко, - ответил Трофименко, прикладывая руку к козырьку и прикидывая в уме, что перед пограничниками примерно два батальона пехоты плюс средства усиления и поддержки, слава богу, танков нету. Два батальона - это тысяча двести человек. А их - двадцать пять. Есть продержаться…
Всю ночь в полку собирали личный состав в подразделения, ставили задачи, готовили оружие, отрабатывали связь при отходе и в бою, намечали маршруты отхода. А пограничники рассредоточились по фронту, обернув его лицом на запад, километра на два, и начали окапываться, готовить огневые позиции. Лишь в три ноль-ноль Трофименко разрешил переспать это дело.
Сам он уснул далеко не сразу. Придя от полковника Ружнева вместе со старшиной Гречаниковым, помараковал: как двадцать пять человек растянуть на два километра? Решение напрашивалось такое. Чтобы добить полк Ружнева, фашисты должны войти с ним в соприкосновение (а задача полковника соответственная: оторваться от немцев). Лесом, бездорожьем противник не пойдёт, двигаться будет по дорогам, которых тут три - не булыжник, не гравий, а просто накатанная, утрамбованная земля; кстати, потому-то, наверное, фашистские танки рванулись севернее, по шоссе. Итак, по трем проселкам вероятно наступление немецкой пехоты, и на каждом Трофименко поставил во главе с сержантом заслон по четыре-пять штыков плюс станковый пулемёт или пара ручных, на "максимы" вся надежда, резанут из засады неплохо. На серединном просёлке, где, по его расчётам, по-видимому, попрут главные силы немцев и откуда ему удобнее командовать всеми пограничниками, Трофименко остался с заслоном и резервной группой Гречаникова, которую он смог бы использовать на угрожаемом участке. У него был конь, и это здорово помогло, потому что пёхом развести заслоны по своим местам - упаришься и проканителишься, а верхом - ничего.
Конь был крестьянский, добытый лишь вчера. Заставские кони погибли при первом же огневом налёте: три снаряда один за другим угодили в конюшню, какая лошадь была убита наповал, какая сгорела, какую покалеченную - пришлось пристреливать. И с заставы потом отходили уже на своих двоих, натирая с непривычки - застава-то считалась кавалерийской - белы ножки. Конь был старый, подслеповатый, с прогнутой спиной, никогда не ходивший под седлом (да и где его возьмешь, седло?). Конягу можно было попросту реквизировать для нужд фронта, но Трофименко заплатил хозяину, сколько наскрёб у ребят (рублей сто), дал расписку с обязательством вернуть лошадь или возместить полную её стоимость, когда Красная Армия снова утвердится в этих краях. Крестьянин, старый и подслеповатый, как и его коняга, мусля, пересчитал деньги, повертел расписку, неопределенно хмыкнул, сказал:
- Придёт герман, что я стану делать с вашими рублями? И с вашей бумагой?
- А после придём мы, - ответил Трофименко и посчитал раз говор исчерпанным.
В другом дворе выпросили уздечку, вместо седла кое-как приспособили телогрейку, и Трофименко, отбивая себе зад, раскатывал на коне, имя которого забыл спросить у хозяина, но конь и безымянный охотно повиновался и трусил, хекая селезёнкой. Сейчас он, как и пограничники, спал, понурившись и временами подрагивая кожей.
Как уже уяснил для себя Трофименко, немцы воевали преимущественно днем, ночами - отдых, сон; авиация, правда, работала и ночью. Отрываться от противника стрелковому полку лучше было бы до света, но ночь ушла на поиск и сбор людей, рассеявшихся после боя по лесу. Надо было вывести до единого человека, вывезти боевую технику и вынести полковое знамя. Полковник Ружнев так сказал своим штабистам:
- Зарубите на носу: потеряем знамя - часть расформируют, а нас…
Он не договорил, но штабисты уразумели, что ожидает их всех в этом случае. Уразумел и слышавший разговор лейтенант Трофименко, подумал о знамени своего пограничного отряда: что с ним, в надежных ли руках, не попадет ли к немцам? Ведь знамя - символ воинской чести и славы…
Для заслонов он выбрал удобные, скрытые позиции на господствующих высотах, обзор - отличный. Окопы отрыли полного профиля, кое-где даже обозначились неглубокие траншеи, соединившие окопы и площадки для пулемётов. Замаскировались ветками, дёрном и травой. Неплохо! Гранаты есть, в том числе и трофейные, патронов тоже хватает и к винтовкам, и к двум станкачам, к трём ручным пулемётам, и к пистолётам-пулеметам Дегтярева - у них целых три автомата, в ближнем бою - штука незаменимая. У немцев, верно, все с автоматами, не худо бы разжиться в бою этими "шмайссерами", да всё как-то не получалось. Получится.
Трофименко ополоснулся в ручейке, пятернёй расчесал спутавшиеся, пропыленные волосы, поглубже натянул фуражку с треснувшим лакированным козырьком, с линялым, в пятнах зелёным верхом, но звёздочка алела по-прежнему, как до войны. Вздохнул и начал тормошить Гречаникова. Старшина вскинулся и тотчас скомандовал:
- Па-адъём!
Командовать он умел - зычно, медноголосо, и пограничники вскидывали головы, поднимались, протирали глаза, хрипло откашливались, брели к ручейку ополоснуть осунувшиеся, постаревшие лица. Трофименко молча смотрел на них и думал: "Что же сказать вам, ребята? Ведь сегодня будет не легче, чем было двадцать второго июня. Может, и трудней. Сказать что-нибудь не уставное, не по службе, а по душе, что ли… Где взять эти слова? Нету их у меня, другое просится с языка…"
Таких, по душе, слов Трофименко не нашёл и тогда, перед воскресным рассветом, стоя глаза в глаза с поднятыми по команде "в ружьё!" пограничниками. Только что позвонил комендант пограничного участка, передал приказание начальника отряда: стянуть с границы наряды, занять блокгаузы, быть готовыми к отражению атак на заставу. "Война?" - спросил Трофименко, как бы отшатываясь от произнесённого слова. В телефонной трубке подышали, повздыхали, обронили глухо: "Война".
2
Война наползала на нас медленно, но неуклонно. С апреля уже в закордонное приграничье начали прибывать немецкие войска и техника - танки, артиллерия, бронемашины, автотранспорт; с каждой ночью их становилось больше и больше в лесах, в городках, в селах, они ближе и ближе подтягивались к государственной границе. Рылись огневые позиции, орудия разворачивались стволами на восток. Всё чаще и чаще самолеты-разведчики нарушали границу, забирались в наше воздушное пространство. И чаще и чаще проникали на нашу территорию разведывательно-диверсионные группы, хотя пограничники обезвреживали многих из них. Да, на границе неотвратимо ощущалось; на той стороне затевают войну, и остановить ее мы не в силах. Что по силам - так это встретить нападение достойно, по-чекистски. Не дрогнуть, выстоять, не пропустить врага дальше. Если что - умереть, не запятнав своей чести.
Из приграничных городишек и сёл вдруг стали уезжать еврейские семьи, кочевавшие по округе цыгане тоже подались на восток, оседлав плацкартные загоны. И это по-своему подтверждало близость войны: известно было, что фашисты без пощады истребляли евреев и цыган. Не считая, конечно, коммунистов, - тут национальность не имела никакого значения. Ивану Трофименко запомнилось: на перроне, у рельсов, плакала девочка-цыганка, то ли отставшая от своего табора, то ли брошенная, разбираться было некогда, ее сдали милиции. Что потом сталось с ней, кто знает?
За двое суток до событий уехала и Кира с детьми и матерью, то есть Ивановой тещей. Дабы не сеять панику, эвакуация командирских семей в принципе не поощрялась, но поскольку об отъезде Киры и детей в Куйбышевскую область к матери в гости было известно раньше, командование отряда разрешило Трофименко проводить их. И на том же перрончике, где плакала и звенела украшениями девочка-цыганка, он стоял у открытого окна, глядел на Киру, на Бориску, который сидел на руках у жены, и на Верочку, которая сидела, на руках у тещи, и пытался запомнить их навсегда. Малыши тянулись к нему, тёща всплакнула: "Как ты тут, Ванечка, будешь без нас?" А Кира была непонятно безучастной. Вагон дернулся, поплыл. Трофименко сделал несколько шагов за ним, прощально махая фуражкой. Было предчувствие: долго не увидит их, может, никогда не увидит…
Ну а потом было то, что было, наверное, на всех западных заставах. В три ноль-ноль поднятые по команде "в ружьё!" пограничники, усиленные стянутыми с границы нарядами, заняли заваленные боеприпасами блокгаузы, изготовились к обороне. Вот тогда-то, поспешно проходя по траншеям к блокгаузам и проверяя, всё ли в порядке, Трофименко мог бы что-то сказать людям людское. А говорил о секторах обстрела, об организации огня, о расходовании патронов и гранат и шагал дальше. Как будто люди и не ждали от него другого, да он и сам не ожидал от себя другого. Уже вернувшись в канцелярию и тщетно дозваниваясь до коменданта или соседей - связь нарушилась, - подумал, что, пожалуй, не прав, ну да ладно, главное - дело, главное - служба.
В четыре ноль-ноль за кордоном грохнули пушечные залпы, и снаряды обрушились на заставу. Трофименко броском, под разрывами, преодолел два десятка метров от канцелярии до хода сообщения, свалился в него кулем, запаленно дыша, подумал: "Какое счастье, что об артналете мы узнали заранее! Спасибо перебежчику, кто он - мне неведомо, но спасибо…" А что было бы, если б личный состав, свободный от службы, в этот час спал в казарме? После пристрелки снаряды легли в неё, разворотили, вздыбили, огнём охватило рушащееся здание. Снаряды густо рвались в расположении, накрывая командирский флигель, конюшню, питомник, склады. Накрывало и блокгаузы, но накаты в три-четыре бревна выдерживали, лишь земля сыпалась сверху, да амбразуры заволакивало дымом.
Горела застава, горел командирский флигель. А если б в нем находились Кира и дети? Если б находился политрук Андреев? К счастью, и его там не было: должен отдыхать, а вызвался проверить наряды, не службист, а вот проявил усердие, оно и спасло ему жизнь. Сейчас Андреев в правофланговом блокгаузе, сам Трофименко обосновался в центральном, оттуда сподручнее руководить обороной заставы. Неужели после огневого налета пойдут в атаку? А ты думал…
Да я ничего, я что, я просто хочу побыстрей прийти в норму, побыстрей привыкнуть к тому, что повседневная пограничная служба канула в прошлое и теперь будешь воевать, как положено воевать армейцам. Как там армейцы, как там в городке, что в пяти километрах от границы? Городок обстреливают из тяжелых орудий и, кажется, бомбят. Один из батальонов стрелкового полка по оперативному плану должен прийти на помощь заставе, взаимодействовать с ней. Жаль, связь была прервана и со штабом полка. Полное неведение, что там и как. И армейским неизвестно, что происходит на заставе. Что там полковое начальство - своему, отрядному как доложишь, если нет связи? Могут только догадываться…
Трофименко приник к амбразуре, опасаясь пропустить начало вражеской атаки, хотя разумел: пока идёт артобстрел, пехота не сунется. Сколько ещё будут гвоздить? Глянул на часы: четыре десять. Десять минут гвоздят по заставе, а мерещится - час, два, три. На склоне холма, перед блокгаузом, там и сям рвались снаряды: тугой, раскалывающий землю удар, всплеск огня, красного дыма и комьев суглинка, черный круг на месте взрыва, едко курящегося по краям. Дым засасывало и в амбразуры; в блокгаузе было нечем дышать, бойцы чихали и кашляли. Трофименко вытирал рукавом гимнастерки слезящиеся глаза и всматривался, всматривался. Когда ветром дым раздергивало, виделся изъеденный взрывами склон, на переднем плане перепаханные клумбы с розами, подальше - перепаханные островки мальв. Ах, как ещё вчера пахло розами, теперь пахнет гарью, дымом, а спустя день-два запахнет ранами и тленом, жара в этом поможет.
Но как же немцы посмели, как же решились на такое? Разжечь войну просто, а вот загасить? На что рассчитывают? Смять внезапным ударом? Так это мы их разгромим одним ударом. Красная Армия могуча и непобедима, и пограничные войска тоже покажут себя! И, наблюдая в амбразуру, Трофименко чувствовал, что растерянность уходит, сменяется гневом и уверенностью. Мы ещё покажем фашистам, где раки зимуют, они еще заплатят за свое вероломство! Важно выстоять в первые часы, а там подоспеет подмога и из отряда, и из стрелкового полка. И тогда долбанем гадов, будем бить на их территории!
Гнев требовал выхода. Выход - это бой. Полезут фашисты, и начальник заставы поведет своих орлов в контратаку. Два года он варился с ними в одном котле, дни и ночи вместе проводили в дозорах и секретах, не раз над ними посвистывали пули нарушителей, можно сказать - обстрелянные. Так разве его ребята дрогнут? И сам он не дрогнет, что бы ни случилось. Ничего, ничего, господа фашисты, вы отведаете нашего кипяточка, ошпарим, шкура поползет клочьями.
Обстрел продолжался ещё с четверть часа, и, когда снаряды вдруг перестали рваться, Трофименко был оглушен этой как будто довоенной тишиной. На секунду возникло нелепое, неосуществимое желание удержать её, продлить, ничем не нарушая. Хотя и в этой тишине слышно было, как ржут покалеченные и сгорающие заживо лошади, как визжат покалеченные и сгорающие заживо овчарки, как гудит пламя, как трещит в огне кровля, как стреляют головешки. Но вскоре послышалась и иная стрельба, и тишины в этом ее значении, какое секундно ощутил Трофименко, уже не было. Стреляли немецкие пулемёты и автоматы, и под прикрытием ружейно-пулемётного огня пехота, цепь за цепью, выходила из кустарника и поднималась по склону.
В бинокль увиделось - почему-то снизу вверх - и как отпечаталось: сапоги с короткими голенищами, в них заправлены серо-зелёные бриджи, распахнутые на груди серо-зеленые френчи с погонами, серо-зелёные пилотки надвинуты на лоб и на уши - под пилотками веселые, красные, вроде бы хмельные рожи; к животам приставлены автоматы: идут и поливают перед собой очередями. Серо-зеленую немецкую форму Трофименко не однажды зрел на той стороне, даже как-то привык к ней. Но чтоб зреть её на этой стороне, на своей земле? И как идут немцы - в рост, не остерегаясь, нагло идут, будто уверены в безнаказанности. Врешь, наказание будет! Едва ли кому сходило безнаказанно нарушение государственной границы. Хотя бы одиночками, хотя бы и небольшими группами. А тут массовое нарушение. Да нет, не нарушение это, война это. Тем более - поплатитесь!
Ударить бы в штыки - так почуяли б, что это за штука, русский игольчатый штык! Ударим, ударим, только погодя, сейчас прежде всего выдержка, подпустить поближе и стебануть кинжальным из пулеметов, что в блокгаузах, и из винтовок - стрелки рассредоточились по траншее, каждый в своем окопчике. Трофименко подаст команду: "Огонь!" - и залпом, залпом по гадам.
Стиснув зубы и стараясь не сутулиться, он вышел из блокгауза в траншею, снова поднес к глазам бинокль, в перекрестии окуляров - словно увеличившиеся в размерах немцы. Метров двести? Подпустим ещё ближе…
- Огонь… залпом… пли! - прокричал Трофименко, срывая голос и понуждая себя не нажимать на спусковой крючок дегтярёвского автомата: его убойная сила - до двухсот метров, зачем зря жечь патроны?
Захлебнулись длинными очередями "максимы" и "дегтяри" - ручные пулемёты, защёлкали, застучали винтовки и карабины, - залпа не получилось, но огонь был внушительный, плотный, и в немецких цепях многие попадали. Остальные, будто не замечая, что рядом падают, продолжали подниматься по склону, топтали раздавленные мальвы и готовились топтать раздавленные розы. До роз мы вас и не допустим!
- Огонь… залпом… пли!