- Не говорили. А отвечали… Он был хороший человек? Ну, не буду. Вот мы приехали, нашумели и сейчас уедем, вы останетесь совсем один. Вам это хорошо?
- Мне одиноко… ведь привык.
Из дому выскочил Викентий и, хватаясь раскинутыми руками за дверные косяки, радостно закричал:
- Уехали!.. Я так и знал, что они уедут!.. И прекрасно, я так… ожидаю необузданные… то есть обожаю неожиданные! Всевозможные перемены в моей жизни. Теперь пускай они там снимаются, а я тут буду лесничий в этом домике. - Он неожиданно приметил Бархана, скатился, спотыкаясь, со ступенек и присел перед собакой на корточки. - Кисонька, мурзинька, можно я тебя поцелую… Зачем же мне зубки показывать? У-у, какие! Дай мне носик… А-а, ты хочешь, наоборот, мой носик? Вот если б ты был ма-аленький… со спичечную коробочку, я бы тебе создал будочку у меня на письменном столе, с плюшевой подстилочной, и, когда я засну, выпивши, мордой на столе, ты кусал бы меня за нос. Хочешь?.. Они, оказывается, не уехали! Тут стоят! Подумайте, как странно.
- Собирайтесь, пора ехать! - крикнула Марина в открытую дверь. - Не то без вас уеду! И хватит жрать. Мясо, какое осталось, тащите сюда, Антоша. Тут нужно.
- Ты что ж это, чернильная твоя душа, - сказал Тынов, - опять заблудился? Вот, жалуются, всех куда-то в чащу завел?
- И кажинный раз на эфтом месте! - изумленно откликнулся Наборный. Весь растрепанный, безуспешно пытаясь застегнуть пиджак на отсутствующую пуговицу, он, споткнувшись, выбрался через порог и глубоко со свистом втянул ноздрями воздух. - Как здесь дышится, бальзам! Вот Кеша хочет в лесничие идти!
- И пойду… И буду!
- Понимаешь, Ваня! - продолжал изумляться Наборный. - Я их все правильно вел, в самые папоротники. А там, я прекрасно знаю, красная тряпочка, где надо в ельник сворачивать, верно? А тряпочки я не нашел. Все искололись и вылезли к дому не с той стороны… Но вылезли!
- На месте тряпочка. Я ее тебе сейчас в темноте покажу. Сусанин!
Гуськом они двинулись следом за Тыновым по невидимой в темноте тропинке, в обратный путь к брошенной машине.
Осоцкая старалась идти с ним рядом, почти касаясь плечом, а Викентий то и дело отставал, кричал: "ау!", "люди, где я?" - и хохотал детским дурашливым хохотом.
Наборный начал постукивать связкой шампуров о пустую кастрюлю и что-то напевать, но в лесной тишине это получалось очень уж глупо, и он только стал делать вид, что кавалерски поддерживает Антошу под локоть, когда она спотыкалась, но кастрюлька ему мешала. Впрочем, он все-таки старался шуметь, спотыкался, сам болтал, вообще вел себя так, как, по его представлению, должен себя вести разгулявшийся, выпивший весельчак, хотя пьян он не был.
Вот уже они уходят, сейчас они уйдут, - говорил себе Тынов, но никак не мог заставить себя это понять. С ним это теперь случалось: он как-то тупо, тускло, будто сквозь пленку, слышал и видел все происходящее вокруг него или с ним самим. И только потом, оставшись в одиночестве, без помех все заново видел во всей яркости, в полный голос, со всеми подробностями, каких он даже вроде и не заметил сперва. Так он и теперь шел и все еще не мог как следует поверить, что она приехала, была тут, и вот уходит, и больше ее не будет никогда.
- С ним какая-то нелепая история была, с вашим Палагаем? Правда?..
- Да, - сказал он, думая о том, что вот кончается уже ельник и скоро надо спускаться в папоротниковую низину.
- Это правда, что он попал в историю?.. что-то дикое?.. Он но совсем нормальный был, ваш этот Палагай?
Они выбрались из-под деревьев на открытое место, тут показалось совсем светло от звезд.
- Вот и лоскутик на сучке, тут надо было сворачивать и на тропинку выходить. Видите?
- Да-а, а он нас потащил напрямик куда-то. Тут папоротники внизу. Как озеро.
Они стали спускаться.
- Будто бы он притащил овцу в кабинет председателя и взвалил прямо ему на письменный стол.
- Ну нет, - сказал он нехотя. - Это уж придумывают. Но овцу на заседание он принес. Положил на пол у печки, верно.
- Зачем он это сделал?
- Разве всё делают зачем?.. Надо бы спросить: почему?
- Да, почему?
Они шли в шуршащих сплошных папоротниках, как вброд перебираясь с берега на берег по пояс в воде.
- Да так было. Он поехал в совхоз. Был сигнал: дохнут от голода овцы. Кушать им, знаете, нечего, забыли завезти корма, да тут еще праздник! А овцы ничего этого не понимают, продолжают свое дело, жмутся, трясутся и дохнут. Палагай на них смотрел-смотрел, пока в нем что-то не спуталось или не затмилось, тогда он действительно одну овцу схватил, втащил в машину и действительно - прямо ее в кабинет, где шло заседание. И так объяснил, что "обсуждать данный вопрос она не помешает, но при этом все-таки полезно наблюдать, как именно живая овца мучается перед тем, как подохнуть от голода, голая на морозе".
- Действительно ужасно, но чего же он добился?
- Да разве всегда чего-нибудь добиваются?.. Он не добивался. Просто в нем, очевидно, что-то творилось неблагополучное, что ли, что у благополучных людей оставило очень невыгодное впечатление. Трудно, знаете ли, уловить, что за работа там идет в человеке, то есть внутри… Может быть, например, он слышал то, чего другие не слышали. Это очень просто…
Они шли теперь рядом, но не совсем, он говорил, не оборачиваясь, а Марина все время догоняла его по узкой тропинке, иногда даже задевая сзади плечом, чтоб расслышать получше. Голос его был спокойный, даже как будто с угрюмой усмешкой. Почему-то ему удивительно легко стало говорить. Он сам этого не ожидал. Догоняя его, она нечаянно положила руку ему на плечо, стараясь заглянуть в лицо. Он это очень остро почувствовал и спросил:
- Вы слышите сейчас музыку? Прислушайтесь, как эти стройные скрипки поют согласным хором и низко гудят виолончели… Птичьими голосами высвистывают флейты, а медные трубы гремят… Что? Не слышите? И я не слышу, а ведь на самом деле кругом нас сию минуту действительно вполне реально звучит музыка многих оркестров, и тихие голоса что-то нам поют, а мы говорим: да бросьте вы, нету тут никакой музыки, тишина кругом!.. Верно? А был бы у пас в руках самый паршивенький радио-приемничек, и мы сразу бы столько услышали. А ведь это всего-навсего приемник! Он ведь только одни радиоволны принимает…
А сколько есть таких, что приемничек-то тот не умеет принимать?.. Деревья пилят, мы слышим только пилу, а может, деревья кричат от страха, только мы слышать не умеем… Ну, это так, пустяковые наблюдения и лишние рассуждения лесного сторожа. Просто мне в голову приходило: похоже, что Степан… Палагая Степаном звали, давно уже слышал свой какой-то очень тихий звук… Почему тихий? Тихие и слабые - ведь они-то самые опасные, самые проникающие. Он слышал, а мы, все другие, нет.
- Но все-таки он был не совсем нормальный?
- Вот-вот. Раз не такой, как я, значит, не совсем. Очень даже он был нормальный, если хотите знать… смешливый, легкомысленный, веселый… ну, и всякое такое, и летчик исключительно смелый. На войне… Да, конечно, на фронте…
Он замолчал, чувствуя тепло ее дыхания сзади, у самого уха, слышал напряжение ее затаенного, замершего внимания.
- … и между прочим, - услышал он свой чрезмерно сухой, скрипучий голос, - между прочим, у него никакой родни фактически не было. С детства. Он да сестренка. Он и воспитывал ее. И уже под конец блокады ему удалось побывать в Ленинграде… Два дня, двое суток, он около нее просидел и видел, как люди тихо и долго умирают от голода… Нет, им уже дают еду, а поздно, им уже не надо… не помочь все равно… Мы потихоньку собирали ей шоколад из неприкосновенного запаса в надежде, что вдруг у него получится такой рейс, и он ей отвезет… и он ей привез, она подержала его даже в руках, улыбнулась…
Уже начался подъем, точно они выходили на другой берег, и папоротники становились все мельче, шуршали уже ниже колен.
- А потом? - умоляюще спросила она.
- Я же сказал. Двое суток. А потом? Ему улетать, конечно.
- А она? Она? Неужели…
- Да про что я вам говорю, - сказал он, не оборачиваясь, и они ступили на тугую тропинку соснового леса.
Когда все столпились, влезая по очереди в машину, присмиревший Викентий вяло стал умолять бросить его в лесу.
- Я перестаю себя здесь чувствовать подонком, - голос его звучал трогательно, задушевно. - То есть чувствую, но я себе не так противен.
Его втащила за руку в машину Антоша.
Осоцкая, прежде чем сесть за руль, сказала:
' - Спасибо вам. - И, спокойно потянувшись, поцеловала в уголок губ. - Простите.
Потом она дала машине задний ход, уверенно развернулась на просеке, включила фары и, высунув руку, па прощание помахала из окошка левой рукой.
Свет качнувшихся фар плеснул на тесную стену кустов и сосен, и они, как будто ожили на мгновение насильной мертвенной жизнью, окрасились зеленью и тотчас снова утонули в темноте…
Рубиновые огоньки замелькали между стволов, убегающий свет фар еще секунду брезжил бледным заревом на шоссе, и вот уже осталось только затихающее в воздухе жужжание.
"Вот и все, - подумал он, повторил вслух и усмехнулся. - Вот и все!"
Медленно шел он обратно к своему дому. Странно было одному, как всегда, идти лесом по той самой тихой тропинке, где только что они с шумом и разговорами проходили всей компанией. Тут она, точно девчонка, которая боится отстать, поспевала за ним, толкала нечаянно сбоку, чтоб заглянуть ему в лицо или лучше расслышать, а он точно в первый раз с живым человеком почему-то заговорил о том… выговорил корявыми словами то, что надежно замкнутое лежало у него на душе, неотступно давило холодным камнем. И вот, хотя ничему этому, конечно, нельзя придавать никакого значения, осталось такое чувство, будто он сам позволил ее теплым рукам прикоснуться к камню, и тот стал не то чуточку мягче, не то теплее…
Он шел все медленнее, не замечая, что иногда вдруг начинает бессмысленно улыбаться в темноте. Вдруг вспомнил: был один момент, когда она даже положила руку ему на плечо, чтоб не споткнуться или не пропустить ни слова из его разглагольствований. Подумать только, как он разболтался!.. Только про девочку он, конечно, не сказал ей больше ни слова. Этого только не хватало! Все равно не объяснить никому, да и знать никому не надо, не надо!..
Ах да! Было вот еще что! Очень милое движение: как чутко она уловила этот момент прощания насовсем! Что-то подсказало ей, как очаровательно, непринужденно поставить последнюю точку. Оставить ему в подарок на память "простите… спасибо" и легкое, мгновенное прикосновение губ. Немного ей это стоило, конечно, да вот угадала же она, что оставляет ему память навсегда. Угадала, что все оставит ему, совсем чужому здоровенному болвану, которому еще, наверное, долго придется доживать остаток неудавшейся жизни… на долгие годы оставила ему в лесной чаще свое дыхание, слова и все, что не объяснишь словами, - свое живое, прелестное лицо, улыбку, звук голоса.
Странно, что некоторые люди этого не понимают: увидел ты картину - там написаны горы, облака, лица людей, корабли, черные кони, Мадонна - ты долго стоял и все разглядел и понял. Разве нужно после этого стащить ее со стены и унести к себе, чтоб она стала твоей собственностью? Что за чушь! Она уже вошла в твою жизнь и останется с тобой, раз ты познал ее, всю ее прелесть, на чьей бы стене она ни висела!.. "Ах, вероятно, я просто из тех собак, что, добыв себе кость, несут ее к себе в укромный закуток, чтоб там, где никто не видит и не помешает, разгрызать ее с обеих сторон понемногу, наслаждаясь в одиночестве".
- Вот и все! - повторил он, спускаясь в заросшую папоротником низинку, и опять не удержал улыбки при мысли, что никогда больше это папоротниковое озерцо не станет таким, каким оно было до того, как они прошли через него рядом, вместе. С каким-то веселым отчаянием он слышал сухой шелест перистых веток, раздвигаемых на ходу, и повторял: "Вот и все!"
Потом, уже лежа в сторожке, он курил и все думал: скоро кончится осень. Прилетят пушистые легонькие снежинки, нерешительно начнут садиться далеко друг от друга на ветки, на травинки, на черную землю, точно раздумывая, остаться ли здесь, не улететь ли дальше? К утру они ровным пуховым слоем побелят поверху траву, и кусты, и сосновые ветки, застывшие в безветрии. Снег будет все идти и идти, и на морозе, в сухие солнечные дни иногда он будет сухо блестеть, как бертолетовая соль, которой посыпают игрушечные детские елки, по подмерзшему насту, слепящему глаз, побегут завивающиеся змейки, водовороты сухой поземки, и наконец валом повалит, наметая сугробы, пахнущий сырой свежестью, могучий снегопад, в котором наполовину утонет забор и окошки дома.
Все в порядке. И с этой самой минуты все, что с тобой произошло сейчас, сегодня начнет отодвигаться в то самое "давным-давно", где остался нетронутым островок его прошлой жизни, где ничего не меняется, не утихает, не выцветает… Все останется при нем здесь, в тишине, где ничто не помешает ему быть с теми, кто ему единственно дорог… Налагай… Соня… а вот теперь и эта, откуда-то взявшаяся чужая Марина Осоцкая, ненароком ступившая, ничего не подозревая, на самый краешек его неприкосновенного островка. И, главное, прекрасно, что никогда она не узнает, не заподозрит, что ступила, вот что хорошо!
В те незапамятные времена, когда еще не было войны. В те неправдоподобно далекие времена, до войны, была комната в Ленинграде на Фонтанке, где жили Степа Палагай с младшей сестренкой Сонькой. Вся их семья была - они двое. Когда-то, лет трех, мать сунула Соньку в удивительно скверный детдом около Старой Руссы, а сама вышла замуж и уехала куда-то совсем. Степану в то время было не больше четырнадцати, однако он по какой-то липовой справке работал как взрослый на деревообделочном комбинате в Ленинграде. Он приехал навестить сестру в Старую Руссу, сразу же разобрался, что к чему. Вскоре он вытащил и увез опаршивевшую, прыщавую и обозленную Соньку из этого детдома, и с тех пор поил, кормил и воспитывал ее совершенно самостоятельно, отбиваясь от всех попыток определить девочку в интернат или городской детдом. Удивительная у них была комната, где все было хорошо. Неизвестно почему, но было хорошо. Узкая, длинная комната с роскошным лепным потолком, выгороженная из какого-то парадного зала особняка. За толстыми зеркальными стеклами окна внизу текла Фонтанка в каменных берегах, обведенных чугунными коваными перилами, медленно несла щепки, набухшие полу-утонувшие кругляки дровяных поленьев, под мост, украшенный черными вздыбившимися конями. И это тоже почему-то было удивительно хорошо.
Вообще все на свете было хорошо, и все было просто, ясно: черное было черно, а белое - бело. Была единая их общая, высшая мечта - стать летчиками-истребителями, а что дальше - и раздумывать нечего. Целое лето у них еще было впереди, когда Палагай ему как-то сказал, что сговорился со студенческой артелью в ночную смену работать на разгрузке. Прямо завтра надо начинать. "А на кой черт это надо?" - удивился Тынов. "Да не нам, - ответил Степан, - Соньке. Растет, все ей мало делается, надо все покупать". - "А-а, ну понятно!" Больше и разговора никакого не было. На следующую ночь они пошли в порт.
Теперь уже совсем позабылось, вспомнилось с трудом, как у них ныли спины, точно переломленные, и ноги мелко дрожали от усталости к концу работы в первые дни. В памяти осталось только, как прекрасно было уже потом возвращаться из порта ранним-ранним весенним ленинградским утром, когда на улице светло как днем, но еще почти безлюдно и так тихо, что слышно, как воркуют голуби и где-то за домами погромыхивают первые трамваи.
Возвращались в комнату с черными конями за окном.
Сонька ждала их и поила сладким чаем с булками.
Зорко приглядывалась, делая вид, что не замечает их слегка осунувшиеся лица. Все подливала им чаю и щедро сыпала сахарный песок в кружки и развлекала их бодрыми разговорами.
- Бедненькие, голодненькие малюточки, хиленькие вы мои, тщедушные ребятишки. Мешочки на вас наваливают небось самые легонькие, жалеют вас? Пароходики дают разгружать самые маленькие? Зато я вас буду учить, как вести себя в приличном обществе, если вас туда вдруг пустят. Ты, Ваня, за собой следи. Прихлебывать чай с блюдца надо так, чтоб во дворе ничего не было слышно… Вот уже лучше, а то люди подумают, что кто-нибудь захлебывается, в Фонтанке тонет!.. И булку не надо сразу всю в рот запихивать, как слон в зоопарке. Откусил полбулки и заглотай. Потом вторую половину… А я вам пока почитаю, я для вас тут нашла… "Вокруг света", - закрывшись развернутой газетой, она делала вид, что читает, а они, не переставая жадно есть и прихлебывать, ждали, заранее усмехаясь: - От нашего корреспондента: как нам сообщают, видный маститый ученый Кренделевич выдвинул теорию о происхождении видов. В тот период, когда эволюция еще не вошла в полную силу… ну, тут неясно написано, вам трудно будет понять, оказывается, что обитавшие на земле слоны сперва были совсем маленького роста, ну, просто с небольшую собачонку. Зато моськи были просто громадные!.. Господи, эти невежественные люди еще хохочут?.. Вот что значит набивать себе рот хлебом с чаем! На приличном дипломатическом завтраке в шесть часов утра собрались бы буржуазные аристократы, а вы обфыркали бы сладким чаем какому-нибудь лорду его ценный заграничный костюм… Самим пришлось бы бегать в чистку да еще извиняться… Вон тряпка, вытри стол, где нахрюкал! Нечего хихикать, представьте себе только, как целое стадо таких слонов спасается бегством, скачут, только уши хлопают, от одной-единственной злющей Моськи? Чего смеешься, дурак! Это загадка науки. - И сама хохотала, ни за что не признаваясь, что все выдумала.