Но насколько блестящими вышли у Маяковского эти шаржи! С откровенной и на сей раз очень добродушной усмешкой Владимир Владимирович сперва приводил вкратце содержание речи каждого из "предыдущих", а затем комментировал данную речь. Зрители смеялись и аплодировали каждую минуту. Когда поэт кончил говорить, аудитория громкими криками потребовала продолжения. И Маяковский ответил так:
- Пожалуйста, товарищи, я могу и еще… Только что-нибудь дельное я вряд ли скажу… Так разве - побаловаться еще…
Но именно о том и просили слушатели.
Комическая импровизация эта поразила меня своей чисто поэтической инфантильностью. Я сам - пародист. И знаю, что для создания такой комической "бессмысленки" (которая в сути своей всегда есть гротесковая гипербола вполне осмысленных явлений действительности) нужны и вдохновение и именно детская раскрепощенность фантазии от пут логики, которая, казалось бы, совсем отстранена и вдруг возникает в готовом результате с необыкновенной силой преувеличения - очень точного и проясняющего все гораздо лучше, чем строгие силлогизмы.
Я не могу припомнить сегодня всего, что говорил тогда Владимир Владимирович. Да и то, что помню, не произведет нужного впечатления на читателя. Но вот игру веселого вдохновения на лице поэта я помню отлично. Таким добрым, милым, оживленным я никогда больше не видел Маяковского…
Еще иной Маяковский: на диспутах в Доме печати, где, в общем, обстановка была спокойной, но противников, как говорится, "хватало". В этом особнячке в начале Никитского (ныне Суворовского) бульвара особенно часто обсуждали проблемы искусства и литературы. И публика здесь бывала квалифицированная.
Все ведущие режиссеры, критики, актеры, художники, литераторы, публицисты навещали маленький белый зал Дома печати.
И Владимир Владимирович с его обостренным чувством аудитории высказывался на диспутах в Доме печати, пожалуй, свободнее и глубже, чем где бы то ни было. Ведь на его собственных вечерах аудитория состояла в основном из "зрителей" - они же слушатели и читатели. Не все тонкости поэтической теории или театральных систем, живописной техники или журналистики были понятны на таких "афишных" вечерах. И потом: на собственных афишных вечерах надо было завоевывать аудиторию для своего творчества, для Лефа, для Революции даже…
В Доме печати почти не бывало политических противников. А большая часть зала состояла из людей, давно и твердо определивших свои вкусы в искусстве и литературе. С ними можно было спорить. Но пропагандировать их впрямую не требовалось.
И вот мы видели, что в Доме печати Маяковский появился на трибуне как теоретик своей поэтической группы, как человек определенных воззрений не только в политической сфере, но и в области культуры. Я написал слова "на трибуне" и тотчас же вспомнил, что Владимир Владимирович не любил прятаться за деревянный параллелепипед кафедры. Он ходил по крошечной авансцене Дома печати, неторопливо излагая свои мысли. И казалось, что зал на двести мест не вмещает этого мощного голоса, что слова поэта оглушают прохожих на бульваре и долетают до Арбатской площади…
Живая реакция аудитории, реплики из задних рядов и из президиума подвигают Маяковского на скорые ответы. Не буду останавливаться на поразительной находчивости поэта: чересчур много о том уже написано.
Но не дай бог, если реплики нечаянно или намеренно "раздразнят" Владимира Владимировича. Тогда взрывчатый темперамент поэта сразу подымает стрелку "полемического накала", что называется, до отказа. И тут Маяковский не стесняется в резкостях, - разумеется, я говорю о резкости мыслей, а не о грубости выражений. Заступался за свои теоретические и политические воззрения Маяковский с тем же чувством величайшей важности этих мнений, какую он обнаруживал в пропаганде, внедрении своих стихов.
Всегда ощущалось, что ему самому мысли и стихи, чувства и образы его выступлений гораздо дороже, гораздо важнее, чем аудитории. Вот он накалил своих слушателей, казалось бы, до предела. Все смотрят на мир его глазами, слышат только его стихи или мысли, его речь. Он может повести за собою несколько сот человек, слушателей куда хочет. И все-таки его волнение превосходит порыв загипнотизированных им людей…
Надо ли говорить, что такое свойство - редчайшее; что нет на свете ничего лучше и чище именно этого вида общения с массами…
А Маяковский, который, повторяю, считал свои выступления таким же творчески важным для него делом, как и сочинение стихов, - он умел, искусно применяясь к характеру аудитории, находить нужную интонацию для каждого нового зала. Разумеется, он менял тактику, а не цель выступлений. Цель всегда была одна и та же: польза Революции и пропаганда искусства, которое целиком и полностью стояло на позициях советской власти и Коммунистической партии. Теперь это кажется чем-то само собою разумеющимся. Не так оно было в двадцатые годы, но об этом мы уже говорили…
Еще одно впечатление от выступающего Маяковского. Начало 1930 года. Маяковский читает во многих местах вновь написанную им пьесу "Баня".
Я узнал, что такое чтение состоится в клубе электриков "Красный луч" на Раушской набережной. И я пошел туда. На пьесу я опоздал, присутствовал только при обсуждении- и даже не при обсуждении, а при заключительном слове поэта, после обсуждения пьесы.
Очевидно, крепко критиковали "Баню". (Вообще надо сказать, что при появлении "Баня" мало кому понравилась. И, как это было когда-то даже по отношению к Пушкину, начало кому-то казаться, что Маяковский изжил себя, повторяется и прочее…) Автору пришлось защищаться. А мы знаем, что Владимир Владимирович был силен в полемике. Но тут перед ним были рабочие, не искушенные в литературных дискуссиях. И надо было слышать, как мягко отвечал Владимир Владимирович на высказывания, которые - даже в его собственном цитировании - казались мне очень злыми.
Наверное, так ведет себя боксер, когда он обучает ребенка своему суровому спорту. Это было почти что игрой в поддавки. Даже выражение лица было непривычным для Маяковского на трибуне: мягкое, спокойное, ясное…
А вероятно, он был очень огорчен отрицательной оценкой пьесы.
И вот - Маяковский на трибуне своего открытого вечера, окруженный вереницей студентов, которых он проводил бесплатно и сажал на рампу, ставил у стен по бокам эстрады, вдоль проходов…
Основная задача вечера - популяризаторская. Маяковский считается с тем, что надо людям объяснить сперва, показать наглядно свой творческий метод, систему своего стихосложения, свои мысли и т. д. Но и это сопровождается краткими, нетрудными для аудитории экскурсами в полемику, в область поэтической теории и прочее - для тех из слушателей, кто, так сказать, может быть причислен ко 2- му курсу "маяковсковедения". И тут же - короткие злые удары по противникам и пошлякам, приходившим с целью лягнуть копытом советского поэта. А лягать, пожалуй, легче всего было именно Маяковского, потому что тон вечера, заданный самим поэтом, - тон полемики, находчивости, грубоватого остроумия и доставшегося в наследство от футуризма демонстративного самовосхваления - помогает завистникам, и просто пошлякам, и врагам, и ревнителям "чистого искусства"…
На таких вечерах Маяковский опубликовывал к широкому сведению все то, что создано было и в теории, и в литературной практике лефовской группой. А ведь литературная жизнь, сопряженная с жизнью страны, всегда требовала каких-то реакций на события, кампании, демарши литературных противников.
Вечера Маяковского никогда не ограничивались опубликованием только его стихов (допустим, даже новых). Аудитория всегда узнавала нечто, что прямо не относилось к чтению стихов. Вступительное слово, ответы на записки, иногда разраставшиеся до размеров небольшой речи, послесловия к выступлениям - все это "работало" не меньше, чем мастерское исполнение стихов.
О том, как Владимир Владимирович умел исполнять свои произведения, мы читали много раз. Но один эпизод мне хочется рассказать, ибо в нем есть своеобразие.
Существует и сегодня патефонная пластинка, на которую записано чтение Маяковским стихотворения "Необыкновенное приключение…". Запись относится к 20-му году. Голос поэта звучит на этой пластинке, очень сильно скованный ритмом стиха. Бытовые интонации, свойственные этой вещи, почти отсутствуют.
Я говорю о пластинке потому, что летом 22-го года мне привелось услышать то же стихотворение из уст Владимира Владимировича в кабаре "Нерыдай". В кабаре бывала публика всякая. В основном, конечно, - "нэпманы", богатдельцы. Но и артисты, литераторы навещали этот полукабачок-полутеатрик. В тот вечер Маяковский сидел за столикомс неизвестной мне красивой блондинкой.
(Я-то присутствовал в компании молодых своих друзей за длинным "актерским" столом, на который подавали удешевленные блюда; расчет хозяев был таков: молодая богема не могла тратить значительные суммы, а ее присутствие придавало пикантность всей программе, за актерским столом возникали веселые экспромты и реплики, оттуда кто-то подымался на сцену для исполнения не предвиденных программой номеров и т. д.)
Так вот публика стала требовать, чтобы выступил Маяковский.
Владимир Владимирович реагировал так: он поднялся со стула, жестом попросил тишины и произнес:
- Милостивые государи! Я выступлю только при условии, что вы пожертвуете сейчас на голодающих в Поволжье.
Аудитория изъявила согласие на это. Кто-то из участников спектакля прошел по залу с тарелкой. Значительные суммы легли на тарелку в советских дензнаках и даже в долларах, фунтах и прочей валюте.
Тогда Маяковский поднялся на сцену и начал читать свое "Солнце". Читал он спокойно и внятно. Очевидно, это стихотворение полагалось им в числе "делового репертуара": легкая для восприятия сюжетная вещь, соединяющая юмор с патетикой и характерная для творческого лица автора. "Необыкновенное приключение…" было очень уместно всюду, где не стоило читать ни чисто лирических, ни политических стихов…
И в самой интерпретации Маяковским стихотворения проступало стремление быть понятным не слишком изощренной аудитории. Не сегодня возник покой в произношении строк "Приключения". Чувствовалось, что все уже хорошо отработано автором-чтецом.
По сравнению с пластинкой 1920 года очень выросли бытовые подробности и отступил, спрятался ритм стиха. Иеще: на первое место вышел теперь юмор. Поэт и выражением лица, и мимикой, и жестами подчеркивал нереальность события, изложенного в стихах как фактическое происшествие. Он иронизировал над собою и над теми слушателями, которые вдруг повверили бы в реальность визита солнца…
А вместе с тем Владимир Владимирович играл, изображал все, о чем говорил.
Комическим был испуг автора при появлении солнца в саду. Смешным был и сам образ солнца - тяжелого, большого, горячего… Ему трудно передвигаться по земле. А вот - пришло в гости, потому что нельзя не прийти к такому человеку. Но п в комизме этом нельзя было спрятать огромной индивидуальности автора, его неповторимой поэтичности.
Стихотворение начиналось и разворачивалось как интермедия с четким сюжетом. Но только самому Маяковскому под силу было изображать обоих собеседников этой беспримерной встречи поэта с солнцем. Впоследствии я не раз слышал чтение данного стихотворения. И всякий раз было неубедительно: непохожи исполнители ни на Маяковского, ни на солнце… Только И. В. Ильинский, начавший читать эту вещь еще при жизни и с одобрения Владимира Владимировича, да покойный Яхонтов могли донести удивительный, я бы сказал, космический замысел пьесы…
Зрители "Нерыдая" (а среди них было немало нетрезвых ресторанных "гостей") притихли сперва. Потом, приглашенные к тому Маяковским, они стали смеяться над неосторожностью автора-исполнителя (он же - действующее лицо происшествия) и появлением неуклюжего светила. Конечно, это был смех, так сказать, просветленный и ритмом и чувствами эпического стихотворного сюжета… И вдруг в конце вещи смех оборвался, перейдя в сочувствующую тишину.
Неожиданно для аудитории, которая не была знакома со стихотворением, шуточное положение выливалось в патетическую декларацию двух "высоких договаривающихся сторон": поэта и солнца…
Как ставшую ненужной кожуру, отбросил Маяковский комическую мимику и бытовые интонации. Его голос зазвенел неподдельным волнением. Крохотный залик был весь заполнен словами солнца, которое теперь изъяснялось всерьез:
Пойдем, поэт,
взорлим,
вспоём
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое, а ты - свое,
стихами.
И опять-таки: никакого сомнения не было у слушателей, что буде солнце заговорило бы, его голос, горячий темперамент, проникновенность его речи были бы именно такими, как их воспроизводил Маяковский.
После слов солнца Маяковский как бы отступал для последнего, завершающего призыва к слушателям. Им казалось, что декларация солнца - уже кульминация всей вещи. И в самом деле, трудно человеку, дотоле не читавшему стихотворение "Солнце", представить себе, что можно "перекрыть" вышеприведенное предложение со стороны светила…
А Маяковский произносил взволнованно и быстро следующие фразы:
Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма - сияй во что попало!
Еще быстрее проговаривались строки:
Устанет то,
и хочет ночь прилечь,
тупая сонница.
И внезапно для слушателей ритм замедлялся, голос делался еще более громким. Жесты и мимика приготовляли к чему-то крайне значительному:
Вдруг - я
во всю светаю мочь…
Самое существенное, что и тут ни у кого не возникало сомнений в том, что появление поэта после ухода солнца - событие воистину равное, нет - еще большее, нежели восход настоящего солнца…
Какая же убежденность в собственной силе, в таланте, в нужности людям была у Маяковского, чтобы осмелиться на эти строки и в написании стихов, и в их произнесении!..
А Маяковский уже гремел (именно гремел, а не произносил) последнее четверостишие. Оно звучало, как "тутти" оркестре, которым заканчивалась симфония. До этих аккордов уже
двадцать тактов весь состав оркестра играл форте и фортиссимо.
Кажется, что больше ничего нельзя
прибавить к силе звука, к волнительности мощного контрапункта. Но вот еще и еще напружились поднятые кверху руки дирижера, он глянул в сторону медной группы и ударников, кивнул концертмейстеру первых скрипок, бросил рассеянный взгляд на флейтистов и кларнетистов, и вы слышите, что все предыдущее перекрыто новым громом, который заставляет трепетать самих оркестрантов. И тут действительно- конец симфонии: дойдя по предела возможностей, музыка не затихает, а обрывается в тишину, которая- так кажется - вся еще наполнена отзвуками того, что мы слышали…
Так вот и четыре завершающие строки Маяковский выдыхает, словно в его распоряжении не голосовой и дыхательный аппарат одного (пускай даже очень крупного) человека, а полный состав оркестра. Это - итог симфонии, то есть маленькой поэмы о посещении солнцем поэта. Он звучит как лозунг. Как девиз ко всей жизни поэта. Как приглашение к людям следовать по его пути:
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца, светить -
и никаких гвоздей! Вот лозунг мой - и солнца!
Маяковский выделяет голосом слово "мой". После этого "мой" скромнее произнесено "и солнца". Маяковский подчеркивает и здесь, в финале, что он сам важнее солнца. Почему?
Потому что солнце светит, в сущности, всюду и всем. Всегда. А Маяковский - наше советское светило. Его "свет стихами" сопряжен с тем, что дала и дает нам Октябрьская революция, партия, советская власть. В этом огромная доля величия поэтической деятельности Маяковского. И это дает ему право ставить себя наравне и даже выше солнца…
Что говорить - аудитория была не очень подходящая для такого стихотворения. Но то обстоятельство, что Владимир Владимирович завоевал своим выступлением эту неподходящую аудиторию, только подчеркивает силу его творчества. А на собственных вечерах, когда в зале девяносто процентов была сочувствующая ему молодежь, Маяковский непременно вызывал овацию этим стихотворением в сто строк…
МАЯКОВСКИЙ У НАС В ГОСТЯХ
Как уже сказано, я дружил с О. М. Бриком. Он бывал сравнительно часто у нас в Москве (в то время я был женат на Ирине Константиновне Ивановой). Очевидно, дома у себя Осип Максимович рассказывал о нас и Лиле Юрьевне и Владимиру Владимировичу. Да он - Осип Максимович- не раз и сам говаривал:
- Вот я вчера описал дома, как это было у вас здесь…
В результате и мои отношения с Маяковским стали в какой-то мере ближе. Я не смею сказать, чтобы я сделался даже приятелем поэта. Но при встречах нам уже было о чем толковать: каждый из нас имел информацию о другом из уст доброжелательного единомышленника…
Осенью 1927 года я переехал с женой в Ленинград, так как получил приглашение стать заведующим литературной частью Ленинградского театра сатиры. Вернулись мы в Москву только в начале 1928 года.
И вот в Ленинграде приехавший туда для своих выступлений Маяковский однажды вечером после чтения стихов в Ленинградской капелле на Мойке по моему настойчивому приглашению навестил нашу ленинградскую квартиру. Я сам заехал за Владимиром Владимировичем в Капеллу и привез его к нам на Семеновскую улицу (угол Литейного).
В этой квартире мы с женою снимали небольшую комнату, но там же жил главный режиссер нашего театра Давид Григорьевич Гутман с супругой Людмилой Ивановной Загора и - в третьей комнате - Николай Павлович Смирнов-Сокольский (он выступал в Театре сатиры). В нашем общем распоряжении был еще огромный и с безвкусной роскошью обставленный зал.
Принимали Маяковского мы все вместе. Особенно волновался Смирнов-Сокольский. Я дружил с этим артистом задолго до нашей совместной жизни в Ленинграде. И точно знал, что Маяковского Смирнов-Сокольский чтит и любит как поэта. Но был в их отношениях один деликатный момент: Смирнов-Сокольский в своих эстрадных фельетонах почти всякий раз упоминал о Маяковском в сатирическом плане. Очень часто такие уколы вызывали смех аудитории. Кстати, Смирнов-Сокольский всегда говорил:
- Покуда публика смеется на мои остроты о ком-либо, Дотуда этот человек обладает популярностью. А если перестали смеяться, значит, объект шутки уже вышел в тираж. О Маяковском могу сказать, что, судя по реакции моей публики, его слава растет…
Общеизвестен ответ Маяковского на демонстрацию Сокольским своей "вечной" ручки - подарка от Демьяна Бедного с медной табличкой, на которой названы были и даритель и одаренный. Маяковский отозвался тогда так:
- Вам Демьян подарил, а мне кто подарит? Шекспир уже умер.
Это было сказано в тот вечер на нашей ленинградской квартире.
Итак, Смирнов-Сокольский не был до конца уверен в том, что поэт не сердится на него за остроты в эстрадных фельетонах. Однако вечер наш показал, что Маяковский ничуть не обижался на своеобразную "рекламу", какую делал ему популярный артист эстрады…
Когда я сказал Гутману и Смирнову-Сокольскому, что вечером у нас в гостях будет сам Маяковский, а особенно- когда я поехал в Капеллу за Владимиром Владимировичем, мои сожители и друзья пришли в приятное волнение.