В студии собралось самое пестрое общество. Я заметил сонного пошатывающегося типа, который, должно быть, забрел сюда только ради кофе и бутербродов; полдюжины тощих доходяг (трое из них на костылях) явно находились на последней стадии болезни; несколько потрепанных бизнесменов в замшевых перчатках и шелковых шарфах были бы больше к месту на корпоративной вечеринке какой-нибудь счетоводческой фирмы, если таковые еще есть в Париже; высокий добродушный джентльмен лет шестидесяти с седыми висками, типичный техасец в джинсах и стетсоне, пожимал всем руки и громогласно окликал знакомых через всю комнату; пара танцовщиков (так я решил), чью костлявую volupte удачно подчеркивала одежда - трико, свитера, жилеты и леггинсы, явно позаимствованные из репетиционного зала, - водили по сторонам жадными поросячьими глазками в поисках не слишком пораженной болезнью добычи; обнаружились даже две стоящие в сторонке женщины - потрясающая штучка лет двадцати пяти с надменным лицом и скульптурными формами и ее богатая, некрасивая, чтобы не сказать уродливая, несмотря на изысканные манеры, одежду и маникюр, покровительница.
Однако Мик - за которого я, к собственному удивлению, по-прежнему радовался, - оказался прав. Я был аутсайдером, помехой, даже оскорблением этим страдальцам, даже большим аутсайдером, чем Les girls (как мужчины-гомосексуалы любят называть лесбиянок - подчеркивая "s" в артикле), - они по крайней мере, как выяснилось, были так хорошо знакомы со всеми присутствующими, включая Мика, что чмокали их в щечку. Все это, как я уже говорил, напомнило мне вечера, проведенные в "Своднике", так что я изо всех сил старался выглядеть уверенным и спокойным, завсегдатаем, пришедшим на собрание по той же причине, что и все остальные, а не из естественной родственной симпатии, которую один гей может испытывать к другому, ставшему жертвой неизлечимой болезни (многие из выступавших призывали к "безопасному сексу", что вызывало у слушателей лишь безнадежные стоны). Короче говоря, как я обнаружил с чем-то вроде паники, я постарался выглядеть так, будто тоже болен СПИДом.
С того самого вечера я начал страдать от совершенно фантастического предчувствия. Ночь за ночью, обливаясь потом и не в силах уснуть, я снова и снова возвращался к тому затруднительному положению, в котором оказался. Вы только представьте себе: мало того что я был теперь так же лишен фальшивой близости со своими сотоварищами-геями, как сразу после появления в "Берлице", я ведь еще и сделал все, чтобы убедить Скуйлера, Мика и Ральфа Макавоя, всех, кто остался от нашей компании (да и прочих, кому было не лень выслушивать мое хвастовство), будто веду сексуальную жизнь такую же богатую, разнообразную и активную, как и они; так разве со временем кто-нибудь из них, Мик, например (я был уверен, что это окажется именно Мик), не задастся вопросом: а почему это я не страдаю СПИДом?
Это может показаться верхом извращения: любой разумный человек ожидал бы, что я буду испытывать облегчение, величайшее облегчение, которое невозможно выразить словами, оттого что все эти мои россказни о сексуальных подвигах - не более чем гнусные фантазии унылого любителя мастурбации; однако мое главное опасение в тот период заключалось в том, что меня в конце концов выведут на чистую воду. Я уже видел себя в роли единственного гея в мире, не заболевшего СПИДом, единственного оставшегося в живых из всех окаменевших обитателей гейских Помпей, разоблаченного жалкого лжеца, которым я всегда и был на самом деле. Я воображал, как страдающие и умирающие геи, испытывая отвращение к моему оскорбительному для них здоровью и предательству в отношении идеи, единственной идеи, которая теперь что-то значила для гомосексуального сообщества, начнут посылать мне по почте белые - а может быть, розовые - перья. Я начал - звучит это фантастично, но тем не менее это правда, - я начал чуть ли не испытывать желание заразиться ужасной болезнью, если это означало бы, что я опять стану чувствовать себя членом семьи, членом дружеской компании. Я даже обдумывал возможность позвонить Мику и торжественно, но в обтекаемых выражениях сообщить (пытаясь шутить и едва не плача - вроде жеманной героини викторианского романа, улыбающейся сквозь слезы), что я таки заразился.
Но и этим дело не ограничивалось. Я пошел еще дальше: у меня возникло намерение, которое, если бы мне хватило мужества его выполнить, окончательно лишило бы меня и так уже пошатнувшейся способности разумно мыслить и действовать. Я говорил себе: если я и в самом деле позвоню Мику и он - в этом можно было не сомневаться - осенит меня заботливым отеческим крылом, через некоторое время наступит момент, когда "ухудшение" моего здоровья должно будет стать необратимым, видимым невооруженным глазом… и вот тут-то я стал серьезно думать - сумею ли я должным образом загримироваться, убедительно подделать живописные язвы на лице и руках.
Благодарение Богу, этот период помрачения рассудка был сравнительно коротким. Впрочем, может быть, благодарить следовало мое неудержимое либидо, которое продолжало меня подстегивать, не желая принимать во внимание опасность, которой я подвергся бы, реализовав свои фантазии и продолжая удовлетворять его все растущие аппетиты. Ведь риск теперь уже никак нельзя было игнорировать: безжалостная смертельная болезнь делала слишком мало исключений и послаблений и явно собиралась остаться с нами надолго. В результате мне скоро пришлось бороться с новыми опасениями. Учитывая, каким смирным стало сообщество геев и какие метаморфозы переживали самые неразборчивые в связях гомосексуалы (все мы только и слышали о друзьях, друзьях друзей и так далее, внезапно сделавшихся образцами монашеского воздержания), я начал бояться, что если не успею получить свою порцию секса немедленно, то могу вообще лишиться его навсегда.
Этого, клялся я себе, я не допущу. И однажды жаркой ночью, когда я нагишом метался на прохладной простыне, меня внезапно осенила идея о том, как я мог бы использовать общественное бедствие к собственной пользе. О, я совсем не был так расчетлив, как можно заключить из вышесказанного. Я никогда не собирался целенаправленно подражать Дон Жуану. Но если, в возбуждении говорил я себе, покров страха и предчувствий, опустившийся на сообщество геев, означает, что игроков на поле все меньше и меньше, то одновременно это означает - я даже почувствовал, как по мне побежали мурашки, - что те, кто все-таки не отказывается от возможности потрахаться, сколько бы их ни предостерегали от незащищенного секса, неизбежно должны будут снизить планку и предъявлять меньше требований к возможным партнерам. Из того, что я видел в студии, куда меня пригласил Мик, - многие из собравшихся там открыто флиртовали друг с другом, - я сделал вывод, что такие любители непременно найдутся. Я тут же вспомнил анекдот, который рассказал Барри Тисдейл во "Флоре", когда увидел, как Мик целуется с официантом. Помните: если на театр упадет бомба и все артисты погибнут, тут-то старлетки и получат свой шанс. До меня наконец дошло - и я понимаю, что любой мужчина традиционной ориентации (если таковые станут читать эту книгу) сочтет подобное сопоставление застольного трепа с величайшей трагедией человечества примером гейской поверхностности, - так вот, до меня дошло, что именно так и случилось: на мир гомосексуалов упала бомба. Так почему бы мне не воспользоваться шансом, который дает СПИД?
Кима я встретил в книжной лавке, "Минотавре", которую на рю Бью-Артс держали двое сорокалетних гомиков и где продавались мемуары кинозвезд, "интеллектуальные" комиксы, монографии по истории искусств и сюрреалистически-порнографические альбомы, а самым почетным посетителем (по крайней мере я там его несколько раз видел) был Ален Рене. Однажды утром в свой выходной день я просматривал кипу старых номеров журнала "Позитив", когда услышал высокий, но тем не менее несомненно мужской голос, который задал вопрос (по крайней мере интонация явно была вопросительная), который озадачил обоих хозяев лавочки, да и меня тоже.
- Леди Путти? - вот что мы услышали.
Покупателю было предложено повторить вопрос, но он смог только робко протянуть:
- Леди Путти, ессри можно.
Старший из владельцев лавки пожал плечами и с усталым вздохом, с трудом удержав-шись от грубости, ответил:
- Desole, mais… - и снова уткнулся в роман в мягкой обложке, который читал, когда за пятнадцать минут до того я вошел в лавку.
Я все еще не видел лица покупателя. Глядя на него со спины, я мог бы сказать одно: он невысок, волосы у него черные и жесткие, а тонкие руки - парень был в белой футболке без рукавов - покрыты пушком. (Ах, как же я обожаю пушок на руках!) Леди Путти? Лиа де Путти! Он, конечно, имел в виду Лиа де Путти, одну из тех звезд, что скользили, как бледные слабоумные призраки, по экранам немого кино. Сам того не заметив, я произнес ее имя вслух, заставив уже выходившего из лавки парня обернуться и благодарно улыбнуться мне. Мое сердце растаяло, а член напрягся.
Как выяснилось, ему было восемнадцать и приехал он из Сеула. Работал он, правда, в Токио - стажером-maquilleur в фирме Эсте Лаудер, а в Париж был командирован на неделю прет-а-порте. Кроме того, оказалось, что он фэн (меня тронул столь изысканный вкус у такого молодого человека) самых экзотических звезд немого кино, как женщин - Лиа де Путти, Бригитте Хелм, Полы Негри, так и мужчин - Рудольфа Валентино, Рамона Наварро, Рода ла Рока, хотя, как я понял из его объяснений на очень неуверенном английском, он, естественно, предпочитал коллекционировать их изображения, а не смотреть фильмы с их участием. Я наблюдал, как он увлеченно листает бессистемные подборки потрепанных рекламных кадров, извлекая оттуда пополнение для собственной коллекции, а потом под взглядами цинично улыбающихся владельцев лавки помог ему выбрать из пригоршни мелочи, извлеченной из маленького синего бумажника, нужное количество монет.
Ким выглядел тощим, как гончая. Если возможно быть низкорослым и долговязым одновременно, то именно таким его и следовало бы назвать. Хотя я сразу понял, что он гей, ничего женственного в нем не было, даже когда он хихикал, а случалось это часто. Его французский оказался совершенно неразборчив, английский - ненамного лучше, так что первый раз в жизни я испытал глубокую благодарность "Берлицу" за используемый там метод общения. Что касается внешности, то спектр сексуальных вкусов, как известно, весьма широк, так что я не вижу смысла подробно описывать Кима: это было бы, пожалуй, и бесполезно, и контрпродуктивно; достаточно сказать, что он был "моим". Читатель может сам представить себе Кима в соответствии с собственными предпочтениями.
Когда мы вышли из лавки, я угостил Кима сандвичем и швепсом во "Флоре", и поскольку день у него был занят тем, что полагается делать гримерам на показах мод, мы договорились встретиться в девять вечера на площади Сен-Жермен-де-Пре.
Я попытался убить время в кино, но сюжет фильма начисто ускользнул от меня: слишком отвлекали меня сомнения в том, придет ли Ким на свидание, и воображаемые картины нашей близости, если все-таки придет.
Ким пришел. В кино, несмотря на свое беспокойство, я заметил, что в фильме, напыщенном и банальном голливудском вареве тридцатых годов, множество пейзажей южных морей на заднем плане. Так вот, торопясь по бульвару Сен-Жермен и увидев вдалеке одинокую фигурку Кима у входа в аптеку, я испытал ощущение, будто все вокруг - сама аптека, рю де Ренн, подсвеченная башня Мен-Монпарнас, заслоняющая небо подобно клавиатуре гигантского аккордеона, - всего лишь проекция кадра, снятого в чуждом и мрачном мире, к которому Ким - будущая звезда моего вечера - не принадлежит.
Поскольку на протяжении недели прет-а-порте Киму предстояло делить комнату с другим сотрудником своей фирмы в отеле на Правом берегу, мы отправились в "Вольтер", обманув бдительность ночного портье: сначала мы зашли в бар, а через полчаса проскользнули через безлюдную кухню наверх. Мне не разрешалось приводить в свою комнату гостей после десяти вечера, и меня несколько беспокоили те трудности, с которыми я мог столкнуться, провожая Кима ночью или на рассвете, но я сказал себе, что перейду этот мост (или брошусь с него), когда до него доберусь.
Оказавшись в моей комнате, Ким поразился скудности обстановки и спросил на своем очаровательном ломаном английском, может ли воспользоваться "туаретом", что я для себя перевел как "туалет". Я сообщил ему, что такового моему номеру не полагается, а ближайший ватерклозет - общий для двух этажей - расположен на лестничной площадке. Правда, сказал я ему с бешено колотящимся сердцем, он может воспользоваться раковиной в комнате, как я обычно и поступал. Ким хихикнул и тут же расстегнул пуговицы ширинки (сообщив мне, что "морния - это не эрегантно"), потом повернулся ко мне спиной и пустил холодную воду. Сначала, похоже, ничего не произошло. Ким снова хихикнул.
- Не поручается. На пубрике трудно, - вздохнул он, оборачиваясь ко мне с белозубой улыбкой.
Я больше не колебался. Подойдя к нему сзади, я взглянул на его вялый член, зажатый между большим и указательным пальцами, как шарик, который забыли надуть, и сказал (хоть и догадывался, что Ким не поймет):
- Мамочке не помочь?
Обхватив собственными пальцами основание члена Кима, я встряхнул его. Ничего. Я встряхнул сильнее. Снова ничего. Тогда левой рукой я отвернул кран на полную мощность, и неожиданно, блестя, как роса, хлынула моча - я чувствовал ее ток через тоненький шланг, его милый маленький шланг, - и Ким радостно засмеялся. Закончив, он сказал мне:
- Поградь его. - Так что я принялся гладить и гладил до тех пор, пока вялость не сменилась под моими осторожными пальцами напряжением.
Ким оставался в моей комнате до двух часов ночи и выскользнул, сумев не привлечь внимания ночного портье, - по крайней мере мадам Мюллер претензий мне не предъявила. Все время, что он провел со мной, Ким просто не мог удержаться - как случается с мальчишками его возраста, что геями, что нет, - чтобы не играть со своим членом, тянуть его и теребить, словно четки. Но ведь что на свете, как не пенис, свой или чужой, дает столь немедленное и длительное ощущение удовлетворения при одном прикосновении? Я помню, что подумал тогда: если бы Бог не имел в виду, что мальчишки будут играть со своими гениталиями, он не дал бы им руки как раз такой длины, чтобы дотянуться до промежности. Член - одно из чудес света; да что я говорю - это самое главное чудо света, - и мало что в мире может сравниться по чудовищной несправедливости с тем, что существуют миллионы и миллионы членов ("миллионы и миллионы членов" - что может сравниться с этим божественным словосочетанием?), которые видит Бог, этот везучий всевидящий тип, но из которых мне суждено увидеть жалкую часть. Это тем более несправедливо, что наверняка в близком или отдаленном будущем наступит время, когда с изобретением какой-нибудь невообразимой пока что технологии каждый получит по крайней мере виртуальный доступ к гениталиям любого другого человека и станет с жалостью и удивлением оглядываться на невежественный двадцатый век как на век невероятных сексуальных лишений. Я вспомнил слова советского поэта-диссидента Андрея Вознесенского: говоря о ком-то из особенно реакционных членов тогдашнего Политбюро, он сказал - цитирую по памяти, - что их лица так отвратительны, что их лучше прятать в штанах. В то время так пошутить на публике требовало немалого мужества, не говоря уже об остроумии, но, боже мой, какое же это оскорбление самому таинственному предмету в мире! Этот метафорический, метаморфный член, смуглый, пахнущий мускусом мускул, этот желудь, скрывающий в себе могучий дуб, этот двусмысленный объект, одновременно комичный и величественный, который был бы мерзким уродством, если бы торчал из подмышки или, скажем, ноздри, но который на своем месте, на предназначенном ему месте, образует такой завораживающий треугольник с ногами и делает мужскую наготу настолько более интересной, настолько более непредсказуемой, чем женская! (Мужчина может мысленно раздеть женщину, но как, хотя бы с минимальной надеждой угадать, что скрывает выпуклость в его штанах, может женщина мысленно раздеть мужчину?) Скрывать лучшее произведение Бога под одеждой? Будь я всемирным диктатором, я осудил бы на смертную казнь любого, кто спрятал бы свой член в штанах! Я сделал бы обязательным для всех мужчин и мальчиков на планете, для всех неисчислимых миллионов, включая Вознесенского, подставлять свой голый пенис ветру! Я бы…
Баста! Все, что я хотел сказать этим гимном пенису, этим последним словом собственного члена, этим последним "ура" моему либидо, - всего лишь констатация того, что я мог бы провести всю ночь, шаля с членом Кима: тот хоть и был небольшим, но зато очаровательно пухленьким и резвым; у меня не возникло ни малейшего желания перейти к более решительным действиям. Так что отчасти из-за сноровки Кима, но главным образом из опасения испортить - если я предложу более тесный контакт - то, что по сравнению с предыдущими разочарованиями выглядело почти идиллией (именно так я теперь об этом думаю), я их и не предпринял. Я не трахал Кима. Он не трахал меня. Мы не занимались оральным сексом. Я только, как ящерица, касался языком его сладких, сладких яичек и попросил его сесть толстенькой смуглой задницей мне на нос (удовлетворив тем самым мою старую мечту). Все это, впрочем, тут же привело меня к семяизвержению: как всегда, мое тело поторопилось, и Ким уже не смог бы сделать мне феллатио.
Часть 7
Я настолько был на высоте блаженства (если позволительно так сказать, я нашел азиатские члены определенно предпочтительнее европейских), что мне даже не пришло в голову побеспокоиться: не желает ли Ким более энергичных объятий, тем более что он вроде бы тоже получал удовольствие от наших сдержанных подростковых игр (хотя, может быть, и не такое, как я). Однако, когда Ким начал одеваться - около двух часов ночи, как я уже говорил, - он искоса взглянул на меня и сказал, почти слово в слово, то же самое, что давным-давно сказала мне Карла: "Ну и чудной ты парень, Гидеон". Когда я вытаращил на него глаза, не зная, обижаться на это или нет, Ким пояснил: "Ты рюбишь Бемби-секс". Потом он поцеловал меня в губы, отпер дверь и выскользнул из комнаты. На следующий день он должен был улетать обратно в Японию, и больше мы не виделись.