* * *
Не успокаивали ни привычный письменный прибор каслинского литья, тяжело и темно громоздившийся на столе, ни старая лампа, так похожая на ту, что светила в доме его детства под Смоленском, ни выкуренная папироса, ни стакан крепкого, почти черного чаю - хотелось выйти из здания и, распахнув шинель, шагать по улицам, подставляя пылающее лицо и грудь холодному весеннему ветру. Забрести неизвестно куда по тихим старым переулкам и навсегда потеряться в них, среди потаенных особнячков и бывших доходных домов со сдвоенными окнами, среди гулких подворотен проходных дворов и зажатых глухими стенами узких проулков.
Или взять машину и отправиться за город - бродить среди берез и сосен, слушать шум ветра в ветвях и долго глядеть в небо, наблюдая за медленно плывущими облаками, отыскивая в них сходство с животными или людьми. Хотелось, наконец, поругаться с кем-нибудь - яростно, до сипоты, до хватания за грудки…
Хотя почему с кем-нибудь? Алексей Емельянович Ермаков точно знал, с кем ему хотелось ругаться, не выбирая выражений и даже в качестве самого веского аргумента пустив в ход кулаки. Но нельзя!
Последний доклад у наркома о работе специальной группы оставил ощущение собственной беспомощности перед неотвратимо надвигающейся бедой - страшной, неумолимой, готовой, как безжалостная тупая машина, подмять под себя всех и вся, раздавить, уничтожить, сломать и… двигаться дальше, напрочь забыв о том, что осталось позади.
Брезгливо поджимая узкие губы и щуря глаза за холодно поблескивавшими стеклышками пенсне, нарком молча слушал доклад, изредка делая пометки на лежавшем перед ним листе бумаги. Изловчившись, докладывавший стоя генерал Ермаков сумел разглядеть непонятные закорючки - скоропись, стенография, или буквы неизвестного ему горского языка? Что означали эти заметки?
Потом нарком долго вертел в руках карандаш, поглядывая на свои закорючки, а присутствовавшие ждали его слов, почти физически чувствуя, как давит на плечи повисшая в кабинете тишина: казалось, любой звук расколет ее, подобно внезапному взрыву, вызвав непредсказуемые последствия. И офицеры затаили дыхание, боясь неосторожным вздохом или покашливанием привлечь к себе внимание.
Наконец нарком заговорил. Веско, привычно кривя в улыбке губы и быстро обегая внимательным взглядом лица всех находившихся в кабинете. Пальцы его рук то сплетались вместе, словно сойдясь на горле врага, то расходились в стороны, как будто желая дать тому возможность втянуть в себя еще несколько глотков воздуха перед концом, чтобы продлить мучение.
С уст наркома легко слетали фамилии, имена, воинские звания людей, на которых, по его мнению, а скорее всего, не только по его, следует обратить самое пристальное внимание тем, кто включен в состав особой группы.
Он давал программу действий, заранее указывая тех, на кого должно пасть подозрение, и спорить с ним либо возражать было бессмысленно и небезопасно: это Ермаков уже не только понял, но и хорошо знал. Нарком не терпел возражений и отличался крайней злопамятностью, ничего не забывал и не прощал - ждал годы, но добивался своего.
Сейчас, вернувшись в свой кабинет, генерал раздумывал над тем, как быть, что можно сделать, поскольку самые худшие опасения уже получали подтверждение.
Желание уйти, убежать, поехать за город, бродить по улицам - все это так, минутная блажь, а вот драться! Но не кулаками, нет, ими немногого сможешь добиться, а своими знаниями, работой, опытом, помноженным на опору на честных людей, искренне преданных делу. Один в поле не воин - старая пословица верна, но поле битв разведок изобилует заранее приготовленными противником волчьими ямами и засадами, края его сокрыты мраком и туманами, а идти по нему хорошо, лишь ощущая рядом верное плечо.
Нарком жаждет власти еще большей, безграничной, внушающей животный страх и заставляющей остальных падать ниц и дрожать. Для этого он готов пойти дальше Ежова, мечтавшего превратить своих сотрудников в замкнутую секту, во всем послушную его воле. Да что готов, уже идет, только по-своему, более хитро и менее прямолинейно, внешне вроде бы неприметно делая свои страшные шаги - крадучись, бочком, пряча лицо и глаза. А ставшие известными, популярными в народе и воюющей армии военачальники - серьезная помеха на пути к безграничной власти, конкуренты, а во многих случаях - личные враги.
Да, теперь можно с полным основанием сказать, что боялся Ермаков не зря - названы имена, очерчен страшный круг. Но время еще есть: нарком не любит спешить, сегодня он пустил пробный шар, проверяя реакцию подчиненных, проследил за выражением их лиц и глаз. Наверняка он так же делал не только здесь, но и в самых высоких сферах - иначе не решился бы на такое.
Возможно, первоначально круг имен был значительно шире, и его пришлось скорректировать, несколько сузив, но не исключено, что все наоборот: круг после беседы "наверху" только расширился - круг тех, кого теперь проверят особо тщательно.
И непременно найдутся желающие отличиться, отыскать "червоточинки", услужливо поднести их наркому. Но на это опять же нужно время, а он, Ермаков, должен использовать его по-своему - отвести подозрения от невиновных, пока этот круг не приобрел жесткость стальной западни, из которой уже никому не вырваться. Сколько у него осталось времени, какие сроки поставил себе нарком для завершения своей операции? Неизвестно…
Взгляд упал на письменный прибор каслинского литья, который напомнил об Урале, куда улетел Волков.
Позвонил Козлов и по своей обычной привычке попросил разрешения зайти.
- Заходи, - вздохнул еще не отошедший от своих невеселых мыслей Ермаков.
Через несколько минут появился Николай Демьянович с неизменной синей папкой в руках. Поглядев на него, генерал отметил, как сдал тот за последнее время: под глазами появились мешки, резче обозначились морщины у глаз, кожа на лице словно бы истончилась и приобрела сероватый оттенок.
"Нервничает, - подумал Алексей Емельянович, - но виду не хочет подавать, крепится. И спит мало. Хотя кто сейчас много спит? Поговорить бы нам друг с другом открыто, обсудить создавшееся положение, да вряд ли он пойдет на откровенность. Могу ли я на него положиться, первым начав разговор? Или, может быть, не говорить прямо, обойтись намеками, некими иносказаниями? Подполковник неглуп, поймет, о чем речь".
- Мы проанализировали расписание поездов, - сев к столу, раскрыл папку Козлов. - Проверки машин на дорогах пока ничего не дают, вражеская агентурная станция не обнаружена.
- Так, а почему именно поезда? - прищурился генерал.
- Во время проверок на автомобильных дорогах службой пеленгации зарегистрирован очередной сеанс связи немецких агентов со своим радиоцентром, - спокойно пояснил подполковник, - а на основе анализа расписания движения поездов и примерного места работы вражеского передатчика, продолжающего перемещаться во время сеанса, наметился кое-какой круг.
Слово "круг" неприятно резануло слух Ермакова, напомнив о докладе у наркома, и он недовольно буркнул:
- Хитрят. Сосунков сюда не отправят, вот они и наводят тень на ясный день, ведут передачу с параллельной дороги во время прохождения эшелонов или пассажирских поездов, зная расписание их движения.
Николай Демьянович помолчал, перебирая лежавшие в папке листы, потом ответил:
- Время прохождения поездов через квадрат, в котором работает вражеская станция, у нас есть. Дороги перекрывали все, до единой, вплоть до проселков. Кстати, Волков с Урала передал, что не исключена возможность связи радиста с информаторами на заводах или в городе при помощи железной дороги.
- Конечно, - горько усмехнулся генерал, - ему оттуда, с Урала, виднее, - но тут же пожалел о своем резком выпаде и, пытаясь загладить возникшую неловкость, спросил. - Операторы радиоперехвата не ошибаются? Станция действительно движется, меняет свое положение во время сеанса? А то мы будем на них полагаться, распылимся, отвлечем внимание в сторону, а враг за это время сменит тактику. Думаю, стоит прочесать квадрат.
- Будет исполнено, - заверил Козлов, - но версию с железной дорогой считаю перспективной. По ней надо усиленно поработать.
- Поработаем, - вздохнул Ермаков, доставая из коробки папиросу. - У нас теперь будет много работы.
Прикуривая, поглядел поверх пламени спички в глаза Козлова. Тот не отвел своего взгляда.
"Понял? - засомневался Алексей Емельяновмч. - Или раздумывает, как уйти от разговора?"
Подполковник собрал документы, неторопливо завязал тесемки папки и, положив на нее руки, удивленно поднял брови:
- У нас и так работы хватает, товарищ генерал. Стоит ли все понимать буквально, пока нет конкретных приказов?
"Сообразил, - откидываясь на спинку стула, удовлетворенно вздохнул Ермаков. - Попробуем пойти дальше?"
- Наверное, потребуется дополнительное увеличение состава спецгруппы? Как полагаешь, Николай Демьянович?
- Мне кажется, в этом пока нет необходимости, - чуть заметно улыбнулся Козлов.
"Этот не кинется очертя голову искать шпионов среди своих, - наблюдая за ним, решил генерал. - Или я ничего не понимаю в людях и зря проработал с ним столько лет бок о бок. Как же падки у нас некоторые на отличия и награды, как готовы на все, лишь бы только угодить начальству, ловя его невысказанные желания и косые взгляды, брошенные на сослуживцев. Но враг есть, и искать его надо, обязательно надо".
- Будем постоянно советоваться, - давая понять, что разговор закончен, многозначительно оказал генерал. И добавил: - Постоянно!
- Понял, Алексей Емельянович. Непременно будем, - вставая, ответил подполковник. - Полагаю, наши сотрудники за рубежом не ошибаются, утверждая, что изменник один.
- И я того же мнения, - провожая Козлова до дверей кабинета, Ермаков крепко пожал ему руку. - Желаю успеха, Николай Демьянович…
* * *
Через несколько дней Сушков стал своим в камере, более или менее освоившись с тюремным бытом. Его тоже вызывали на допросы, приволакивали избитым, и приходилось тащить бесчувственное тело бывшего переводчика, брошенное солдатами у дверей, на нары, класть ему на лицо и руки холодные мокрые тряпки, держать за плечи, когда он порывался в бреду встать, куда-то пойти, кому-то рассказать…
Придя в себя, Дмитрий Степанович обычно просил извинения за доставленные им хлопоты и иногда пускался в воспоминания о детстве и старом Петербурге, об учебе в университете и Первой мировой войне, на которой, как выяснилось, он был офицером.
- Да, холодный Питер семнадцатого… - устроившись в уголке нар, негромко рассказывал Сушков Семену и лохматому Ефиму, к которым присоединялись некоторые сокамерники.
Рассказы Сушкова стали редким развлечением, помогали хоть ненадолго забыться, уйти в иной мир, навсегда потерянный и невозвратный.
- Помню, давали концерты Бутомо-Названовой в Консерватории. Она пела Шуберта, а в Академии художеств читала стихи Анна Ахматова. Божественная женщина! Я ее потом совершенно случайно видел уже в Москве, на Сергиевской, в библиотеке Агрономического института. Первопрестольная тоже была холодная и голодная, как и вся Россия тогда. Редкие трамваи, редкие прохожие, стрельба по ночам…
Временами Сушков замолкал, уходил себя, задумчиво улыбаясь разбитыми губами и нервно теребя пальцами край пиджака, но собравшиеся вокруг него терпеливо ждали, пока он снова вернется из своих воспоминаний в мрачную камеру смертников тюрьмы СД в Немеже.
Иногда Слободе казалось, что его сосед по нарам помешался. Тихо и незаметно сошел с ума от допросов и пыток, которым его подвергали несколько раз в неделю. И теперь, витая в прошлом, слабо отдает себе отчет в действительно происходящем вокруг него, вспоминая то Петербург, то Москву, то свое офицерство на Империалистической, то работу в школе. И тем не менее Сушков ему нравился: он не скулил, не жаловался на судьбу, старался даже здесь, в камере, неизменно оставаться вежливым и аккуратным, правда, это не всегда удавалось.
Сам Семен уже невообразимо устал от допросов и однажды с удивлением обнаружил, что ждет их прекращения, как некоего избавления - пусть ему останется после этого всего неделя или даже меньше, но кончатся вопли следователя, не будут больше входить в комнату дюжие немцы в нижних рубахах с закатанными рукавами, перестанет резать глаза яркий свет лампы, от него отвяжутся, отстанут и дадут побыть наедине с собой хотя бы последние дни.
И вдруг допросы прекратились. Что-либо подписывать он отказался, и Штропп, закурив очередную сигарету, небрежно помахал ему рукой:
- Иди, мы теперь не скоро увидимся!
Когда Слободу выводили из следственного кабинета, он слышал за спиной издевательский хохот немца.
Ночью забрали старика-старосту, о котором вездесущий и всеведующий лохматый Ефим сообщил Семену:
- Он был военным капелланом у поляков. Понимаешь?
- Нет.
- Экий ты, - досадливо поморщился Ефим. - Ну, военный попик ихний, уразумел?
Камера проводила своего старосту стоя. Вместе с ним забрали еще несколько человек - всех с вещами.
- Да спасет вас великий Господь! - сказал староста, уходя навсегда. За ним молча вышли остальные.
Громко стукнула дверь камеры, лязгнул задвинутый засов, глухо донесся топот многих ног по галерее старой тюрьмы. Потом заурчали во дворе моторы грузовиков…
Оставшиеся долго не спали - казалось, стало пусто и сиротливо без старика, к которому все так привыкли, пусто стало на нарах, пусто в душе. Забившись в угол, Семен пытался задремать - сегодня второй день после прекращения допросов. Скоро и его вызовут под утро с вещами и повезут в Калинки, заставят там раздеться при свете направленных на смертников автомобильных фар, потом поставят на краю рва и дадут залп. Кончатся тогда все надежды, не будет больше ничего впереди и умрет вместе с ним его неуемная жажда жизни. Отсюда уже не убежать, да и сил не хватит. Пилить решетку на окне - нечем, да и куда из него выберешься, если даже перепилишь?
Неожиданно он почувствовал, как лежавший рядом переводчик потихоньку дергает его за рукав. Немного помедлив, Слобода повернул к нему лицо.
- Что?
- Тише, - едва прошелестел Сушков, - пожалуйста, тише! Не надо, чтобы нас слышали другие.
Приподнявшись, Семен поглядел на сокамерников. Повернувшись к ним спиной, свернулся в калачик лохматый Ефим, другие лежали еще дальше. Чего опасается бывший переводчик? Не иначе, действительно свихнулся.
- В чем дело? - ложась на бок лицом к Сушкову, спросил пограничник.
- Вы должны выслушать меня, - жарко зашептал ему почти в самое ухо Дмитрий Степанович. - Выслушать и понять. Мне здесь больше некому довериться.
- Почему? - не понял Семен. - Здесь все в одном положении.
- Ах, не то, не то вы говорите, - чуть не застонал Сушков. - Я слышал, как про вас говорили немцы, вы столько раз бежали. Я же свободно владею их языком… Может, и теперь вам удастся?..
- Перестаньте, - отодвинулся от него Слобода. Не иначе бредит переводчик, или точно свихнулся. Вон как лихорадочно горят в полутьме его глаза, губы прыгают, выговаривая слова, щеки трясутся. Такое бывает, видели в лагерях, когда человеком овладевает навязчивая идея побега и он сходит с ума, каждому по секрету выкладывая фантастические планы освобождения, один грандиознее другого.
- Не думайте, я не сумасшедший, - настойчиво потянул его ближе к себе переводчик. - Просто в моем положении не остается ничего другого, как довериться здесь кому-нибудь. Я долго думал и выбрал вас. Вы молоды, можете выжить, поэтому прошу, выслушайте меня, а потом станете судить.
Его слова и тон, какими они были сказаны, заставили пограничника несколько изменить свое мнение: вдруг у Сушкова действительно есть что-то за душой и он не хочет унести это с собой в могилу, отправившись в Калинки на немецком грузовике, а старика-старосты, готового терпеливо выслушивать любого обитателя камеры, больше нет. Что же, придется это сделать ему, Семену Слободе.
- Слышали про Чернова? - приподнявшись и поглядев через плечо пограничника на дремавших сокамерников, тихо спросил переводчик.
- Приходилось, - уклончиво ответил Семен, еще не понимая, куда клонит сосед, но почувствовав, что дело действительно серьезное.
- Он хорошо меня знает, - улыбнулся Сушков. - Мы вместе воевали в Гражданскую.
- И что? - пограничник был заинтересован. Вот уж чего он не ожидал от Дмитрия Степановича.
- По его личной просьбе я остался в городе в сорок первом. Работал переводчиком в городской управе, потом у штурмбанфюрера фон Бютцова. Впрочем, зачем я рассыпаюсь по мелочам… Хотя, слушайте, я не подозревал, с кем работаю, но всегда все передавал людям Чернова. Немцы об этом уже знают, поэтому я не боюсь говорить. Меня скоро… Ладно, я не стану больше отвлекаться, простите, путаюсь немного. В общем, к моему шефу приехал важный чин из Берлина и они были на охоте. Там мне удалось подслушать один их разговор. Речь шла об изменнике среди наших генералов.
- Что?! - чуть не подскочил Слобода.
- Тише, - Сушков зажал ему рот грязной ладонью. - Тише, ради Бога! Нас могут услышать… Я узнал имя изменника и хочу назвать его вам. Я шел на явку, когда они меня взяли, понимаете? Не успел передать своим.
Услышав непонятный звук, Дмитрий Степанович замолк, вглядываясь в лицо лежавшего рядом пограничника. Тот смеялся - скрипуче, натужно, горько.
- Что с вами? - встряхнул его за плечо переводчик. - В чем дело? Дать воды?
- Не надо, - немного отдышавшись, ответил Семен. - Нет, вы действительно сумасшедший, уважаемый Дмитрий Степанович. Хотите доверить тайну и имя предателя тому, кто, возможно, раньше вас отправится в Калинки? Я же унесу ее только в ров, уже полный трупов.
Он снова скрипуче засмеялся, недоуменно вертя головой и приговаривая:
- Труп рассказывает трупу… Ха-ха!
- Прекратите балаган! - неожиданно больно дернул его за ухо Сушков, и боль несколько отрезвила Слободу, вернула к реальности, заставила вновь прислушаться к шепоту переводчика.
- Все мы здесь смертники, - сипло дыша, говорил он, - но кто-то умрет раньше, кто-то позже. Вы знаете сокамерников лучше меня и сможете передать тайну другому, взяв с него слово передать ее, в свою очередь, дальше, пока не придут наши или что-то не изменится. Ведь не может продолжаться кошмар оккупации вечно, а зло, страшнейшее зло предательства своих, должно быть обязательно наказано.
Услышав, как заворочался на нарах лежавший сзади пограничника лохматый Ефим, Сушков замолк и настороженно поднял голову. Убедившись, что все нормально и никто их не подслушивает, он зашептал снова:
- Поймите, это единственный выход! Другого просто нет. Нет!
- Пожалуй, - поразмыслив, согласился Семен.
- Боюсь, что та явка, куда я шел, может быть, тоже провалена, - придвинувшись ближе, шепнул Дмитрий Степанович. - На всякий случай я дам адрес и пароль запасной явки. Запомните: Мостовая, три, стучать в окно около двери два раза, потом еще два, когда откроют, спросить Андрея. Пароль: "Я слышал, вы в деревню на менку идете, хочу свои чоботы на картошку сменять". Запомнили? Теперь ответ: "Чоботы зимой пригодятся, не боишься остаться разутым?" Скажете тогда: "Дядька обещал новые купить, надеюсь, не обманет". Запомнили?
- Запомнил, - буркнул пограничник. - Только кто туда пойдет и будет все это говорить?