Развязал вещмешок, достал, что бог и старшина послали, котелок с водой на плитку бросил. Сижу, молчу, чай дожидаюсь. Чего тут говорить, и так все ясно.
- Откуда ж вы будете? - спрашивает старая.
- Это как сказать. Вообще-то я родом из Сибири, а сейчас вот откуда и куда иду, о том говорить не положено.
- Да я не о том. Я спрашиваю, много ли вам верст пришлось пройти?
- Много, - отвечаю. - Если все километры, которые солдат за войну отмерил, сложить, в тридевятом царстве в тридесятом государстве оказаться запросто можно.
- Слушай, сынок, - спрашивает женщина, - а не доводилось тебе случайно встретить солдата по фамилии Носов?
Подумал я, повспоминал - нет, не доводилось такого солдата встречать.
- Ну, да где же на таком пространстве да среди такой толчеи встретить? Это я так, на всякий случай. Не встречал, может, встретишь еще. Всяко в жизни бывает.
- Бывает, - говорю. - А где ж он у тебя?
Старуха вздохнула.
- Если бы знать. Как проводила сыночка в сороковом году, так и не видели его мои глаза. В Бресте он, в крепости, служил. На самой границе. Может, уж и нет на земле сыночка, может, сложил свою головушку.
- А может, и жив, может, воюет, сердцем рвется, а весточку прислать не может.
- Может, и так.
Тут и чай поспел. Нарезал я хлеба, сало разделил, чайку ей в кружку налил. Она велела из чугунка картошку достать, и получился у нас не солдатский, а царский стол. Поужинали, спать собрались. Устроился я на соломе в углу, а уснуть не могу. Слышу: старая тоже не спит.
- Что же вы, мамаша, так из своего блиндажа и не выходите?
- Что ты, касатик, куда уж мне? Вот Анютка прибежит, полог отдернет, так из ямы на свет божий и поглядываю. Не долго уж мне. Видно, тут и могила моя будет. У людей забот меньше: не надо рыть. Одна думка - может, сыночек навестит, если дорога его по нашим местам проходить будет.
Долго еще вздыхала она, шептала что-то.
Чуть свет подняли нас. И дала мне старая на прощание кисет расписной, что Анютка вышивала. Насыпала туда из своей ямы земли, попросила:
- Может, встретишь где могилку сыночка, высыпь на нее эту-землицу.
Вот с тех пор и ношу я эту землю, как самое дорогое сокровище. Кто знает, может, и встречу солдата с такой фамилией, а может, его могилу. Два раза латал кисет, пуля дыру пробивала. Из вещмешка по крупицам землю доставал.
…В тот раз вызывал меня ротный, про золото спрашивал. Рассказал я ему все, отстали.
Сидоров умолк, долго молчал.
- Вот это и есть моя земля, моя память. А другой быть не должно.
САШКА-ПОЭТ
Умирал Сашка-поэт. Он лежал на плащ-палатке, не кричал, не стонал. Он просто лежал, и сердце не хотело, не могло поверить, что через несколько минут случится непоправимое - его уже не станет. Хотелось крикнуть:
- Люди! Надо же что-то делать. Нельзя же так просто стоять.
Но мы стояли и смотрели на его белое лицо, на выбившийся из-под пилотки чубчик, на посиневшие губы и на страшный темный комочек крови, прилипший к самому виску.
Я смотрел и на его руки. Сильные, мужские руки. Еще час тому назад они не знали покоя. В бою они сжимали оружие, в минуты затишья он любил размахивать ими, особенно когда читал стихи. Сейчас они лежали на плащ-палатке без движения. Какой-то старый солдат сложил их на груди, и тогда я не выдержал. Мы не умели плакать. Я просто отошел в сторону и присел. И вспомнил, как комбат, встретив меня однажды, спросил:
- Стрельцов в твоей роте?
- У меня.
Комбат помолчал. Я уже испугался за Сашку, подумав, что он что-то натворил. Комбаты просто так о солдате не справляются.
- А что? - спросил я.
Комбат озадачил меня новым вопросом.
- Ты в стихах разбираешься?
- Люблю. Когда хорошие.
Он усмехнулся.
- Когда хорошие - это, брат, я тоже люблю. А вот как разобраться, когда они хорошие, когда плохие или только такими кажутся. Вот в чем вопрос.
Он достал из планшета листок бумаги, протянул мне:
- Вот эти - хорошие?
Я прочитал:
Озеро многооконное.
Девушка. Книга. Берет.
- Ну как?
- Пейзаж, - категорически сказал я и не очень уверенно добавил: - Лирический.
- Пожалуй. Лирический пейзаж, - оживился комбат. - Значит, у озера… постой, постой… а что это такое - "многооконное"? Почему "многооконное"? Сказал бы "голубое", "синее" или еще как попроще…
Я уже вошел в роль толкователя:
- Поэты просто не могут. Поэты говорят заковыристо.
- Что же они друг перед другом, что ли? - покрутил головой комбат. - Почему тогда у Александра Сергеевича просто:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя…
Все ясно и понятно. А тут - "озеро многооконное"…
Я никак не мог понять, почему комбат затеял этот разговор и куда он клонит.
- Каждый поэт имеет свой индивидуальный творческий почерк, - выпалил я. - А в чем дело?
- А в том, что эти стихи, насчет озера, написал твой солдат по фамилии Стрельцов. Чуешь? Вот нам и надо определить: поэт он или не поэт.
- Зачем? - спросил я.
- Ты что? - вскинул голову комбат. - Каждого солдата командир должен беречь. Каждого - понял? За каждого человека командир в ответе перед его матерью, сестрами, братьями, невестой. А представляешь, какая ответственность лежит за поэта? Пройдет время, найдут его стихи, а стихи окажутся гениальными, чуешь? Где поэт? - спросят потомки. Убит поэт. И вот тогда подумают потомки - что же за командиры были у него, что не могли уберечь гения? И тогда выплывут наши имена. И будем мы с тобой, лейтенант, вроде Дантеса. Чуешь?
Я передернул плечами. Мне не хотелось стать Дантесом.
- Да и имя у него подозрительное - Александр. Чуешь?
Я не чуял. Комбат пояснил:
- Пушкин был Александром, Грибоедов - Александром.
- Блок - тоже, - уныло поддержал я.
- Ну вот видишь, так что ты прими меры, побереги его.
Стал я после этого разговора Сашку Стрельцова приберегать. Как рискованное задание, я его в сторону. Вначале он ничего не замечал, потом удивился, потом возмущаться начал, а под конец форменный скандал устроил.
- Ты что, лейтенант, не доверяешь мне? Думаешь, я ничего не вижу? Так вот, знай: происхождение у меня самое что ни на есть пролетарское, положение - рабочий, комсомолец, репрессированных среди родственников нет, за границей не был, в других партиях не состоял. В чем дело?
Ну что я мог ответить Сашке? Молчал, успокаивал, а свое гнул. Наконец не выдержал, прямо спросил:
- Стихи пишешь?
- Пишу, - не моргнув глазом, ответил он.
- Читай! - приказал я.
Долго читал он, сейчас, к сожалению, уж не помню его стихов. Но были там такие, особенно понравившиеся мне строки, услышав которые, я еще пуще испугался, не гений ли лежит у меня вторым номером за четвертым пулеметом. Вот они:
Да, мы вернемся в бой,
Назад путей не зная.
Как старые друзья,
Обнимемся с грозой.
Да здравствует же
Юность боевая,
Наполненная дымом и борьбой!
- Ну как? - спросил Сашка. - Контрреволюции не нашел? Может, где против Советской власти что обнаружил?
- Приказ я выполняю, - сказал я Сашке. - Приказано мне тебя беречь. Понял, дурень? Может, ты гений будущий, черт тебя знает. И опять же, имя такое - Александр. Пушкин - Александр, Грибоедов и Блок тоже Александрами были, и ты…
- Перестраховщики вы с комбатом, вот вы кто, - взъярился Сашка. - Жаловаться я буду!
- Ну-ну, ты потише, так и наряд вне очереди можно схлопотать, - предупредил я.
- А я на все согласный. Ничего вы со своим комбатом со мной не сможете сделать. Дадите наряд или на губу посадите? У нас тут на фронте у всех наряд вне очереди, а губы нет. В штрафной пошлете - так я только горячего дела и жду. И потом, гонителями поэта будете. Стихи на вас напишу.
Подумал я, подумал, и выходило так, что, в самом деле, ничего я с Сашкой не могу сделать. Махнул рукой - куда судьба вывезет. Сашка часто читал свои стихи. Прочтет, а потом пристает: "Ну как, какие замечания?" Хвалили мы его, хотя не все нравилось. Но и критиковали. Прочел он как-то такие строки:
Тишина, как туча, нависла
Над могучею вольной рекой.
Только там, где широкая Висла,
Громыхает без устали бой.
Вначале стихи всем понравились. Потом кто-то хлопнул себя по лбу:
- Стоп, ребята. Это что же получается?
- А что? - встревожился Сашка.
- А то, что у тебя две Вислы. Одна тут: рядом с нами, и над ней, как туча, нависла тишина. Так?
- Так, - озадаченно подтвердил Сашка.
- Так да не так. А что за Висла у тебя там, вдали, где бой громыхает?
- Фу, черт, в самом деле, неувязка какая-то, - согласился Сашка и тут же забормотал себе под нос.
Куда ни пошлешь Сашку, отовсюду стихи в роту тащит. Поставишь часовым. Уж тут, кажется, какие могут быть стихи: стой, гляди по сторонам. Нет, на следующий день Сашка машет руками:
Стоят часовыми сосны,
И мы, часовые, стоим…
И вот он лежит недвижен и смотрит, не видя, в синее небо, и волосы упали на лоб, а рука не может поправить живой еще чуб.
Час назад мы продвигались в город. Бежали, согнувшись, с трудом таща за собой пулеметы. Чертыхались и матерились, обливаясь потом, стараясь как можно быстрее проскочить трижды проклятую ложбинку, пристрелянную немецкими пулеметчиками. Падали ребята. Одни - споткнувшись о кочку или сучок, другие - убитые наповал и потому молчаливые. Раненые, упав, кричали от боли и ужаса. Это ведь только в кино, кроме команд, в бою не слышно человеческого голоса. В жизни не так: люди кричали, звали и бога, и мать, клялись и просили, грозили и молили, и вот эти крики и стоны были не менее страшны, чем канонада и смерть.
Огонь все усиливался. Наконец, настала минута, когда чувствуешь, что продвигаться дальше нельзя. Мы залегли, чтобы отдышаться и оглядеться. Били два пулемета. Они зажали нас с флангов. С одним мы, пожалуй, бы справились. Справились, несмотря на то что немцы окопались в полный рост, что у них давно пристреляна каждая кочка. Пожалуй, уничтожить не смогли бы, но заставить замолчать на время, пока наша пехота не проскочит ложбинку, было возможно. Второй пулемет был страшнее. Он бил очередями, часто меняя позиции, и никто не мог представить, с какого места в следующую минуту рубанет по бойцам смертоносная огненная струя.
Хорошо бы вызвать огонь минометов. Но нельзя было сдерживать темп наступления, того порыва, который так трудно вызвать еще раз.
Я заметил, как кто-то справа от меня броском метнулся в сторону, и сразу понял мысль бойца. Он решил вступить в единоборство с пулеметом. Немцы заметили бойца. Вначале они не обращали на него особого внимания. Полоснут очередью и снова переносят огонь на нас. Но вот забеспокоились, видно решали, куда стрелять: в нас, в бойца?
А тот упорно все полз и полз вперед. Его автомат стал уже всерьез беспокоить фашистов. Чего доброго, так он скоро и гранату метнуть сможет. Тогда они решили расправиться со смельчаком. Вот уже и второй пулемет, захлебываясь, бьет по солдату.
Но времени, на которое он отвлек врага, оказалось достаточно, чтобы наши бойцы рывком преодолели ложбину.
И вот я стою и смотрю на Сашку, на Сашку-поэта. Он спел свою последнюю песню, бессмертную песню солдата.
БЕЗ ОБЕДА
Бои в Берлине затихали. Лишь кое-где звучали еще отдельные выстрелы или автоматные очереди, рвалась мина или фаустпатрон. Комбат наказывал:
- Ребята, по одному не ходить. Город большой, незнакомый. Держись кучками.
Заблудиться в Берлине в то время было немудрено: кругом развалины, завалы, улицы загромождены искореженной техникой. Ни табличек, ни указателей. Спросите сейчас, в каком районе, Западном или Восточном Берлине, мы были, - не отвечу.
Для меня до сих пор остается загадкой, как на фронте, в самых сложных условиях, нас находили полевые кухни. Видно, у поваров на этот счет свой, особый нюх есть. Бывало, заберемся ночью в лес какой-нибудь или в немецких траншеях сидим и стоит по своим делам отбежать на полсотни шагов, потом битый час своих ищешь. А повара всегда дорогу к нашим желудкам отыскивали. Только примутся солдаты по привычке ругаться, они тут как тут. Бренчат поварешками, кричат весело:
- А ну, орлы, на заправку. Эх, и супец нынче - пальчики оближешь.
Зазывают, будто торгуют: не похвалишь - не продашь. И еще одна закономерность: чем больше повар свой суп хвалит, тем неудачнее он получился.
Вот и на этот раз отыскала нас в Берлине кухня, встала на видном месте, повара, знать, по случаю первого обеда в столице, белые передники понадевали, зазывать принялись.
Мы дружно потянулись к дымку. Проголодались, так как в Берлине трудно было что съестное отыскать. Вначале мы думали, что жители все от нас попрятали, потом только узнали причину. Дело в том, что жители Берлина еду по карточкам получали. Вначале она приличная была, потом все меньше, меньше, а последние две недели гитлеровцы совсем о людях забыли. Не до этого им было: о своей шкуре думали. И остался огромный город без снабжения.
Ну, а мы запасов не делали, одним днем жили. Знали: подвезут, накормят. Иногда, правда, в немецких офицерских блиндажах кое-что реквизировали. Хватало, одним словом. В ту пору голодными не бывали.
А вот в Берлине после боя, на ночь, без обеда и без ужина устраиваться пришлось… Дело так оборачивалось. Потянулись солдаты к кухне, присматриваются, принюхиваются, каждый прикидывает, чем его в фашистском логове накормят. По всем статьям праздничный обед полагается. Не каждый же день столицы брать приходилось. И чувствуем: чем-то вкусным пахнет. Опять же повара без воодушевления скликают, значит, по всем признакам выходит: супец удался. Я, конечно, в сторонке стою. Офицер все-таки. В общей очереди неудобно толкаться. Жорка в котелок наберет - мы с ним из одного похлебаем.
Стою, посматриваю по сторонам и замечаю: из-за камней, из подвалов робко выглядывают ребятишки. С кастрюлями, чашками, кое-кто с бидонами даже. И хочется им к кухне подойти и боязно.
Солдаты тоже увидели ребят. В нерешительности на месте затоптались. Гляжу, Заря не выдержал, поманил пальцем одного мальчишку, к себе зовет. Тот испуганно на своих оглядывается, решает, идти или не идти. Но правду говорят: голод не тетка. Решился, подошел. Заря его впереди себя в очередь поставил, руку на плечо положил. За Зарей Джанбеков другого мальчонку подозвал, тоже в очередь определил. Ну, а потом ребята осмелели, сами подходить стали. Солдаты и их пристроили. И увеличилась очередь вдвое. Ну, а за ребятишками старики, старухи потянулись. Посовещались о чем-то между собой, тоже очередь организовали. В сторонке. Дают понять, что очень-то не рассчитывают. Мол, если останется сколько, их счастье. На большее не претендуют.
Только вижу я: повара наши заволновались. В первые минуты степенно вели себя, даже посмеивались, а как такая картина образовалась, их трясучка взяла. За головы хватаются, передним в очереди объясняют, что у них супа на всех не хватит.
Дело серьезное. Подошел я к кухне. Повара офицера увидели, бросились ко мне.
- Что делать? - спрашивают. - Мы на немцев не рассчитывали, у нас только для своих. И без добавок.
И я не знаю, как поступить. Свои солдаты голодные. Война в Берлине не кончается, нам надо дальше на Запад двигаться. А что за солдат, если он голодный. Стою, думаю. Поднял голову, встретился взглядом с глазами ребятишек и такую в них мольбу прочитал, что дрогнуло мое сердце, чем-то теплым его захлестнуло. Хотел уж скомандовать, чтобы отдали этот суп проклятущий голодным мальчишкам, а сами как-нибудь ночь перебьемся. Благо, не в первый раз, привычно. Но тут увидел комбата и обрадовался: он старший, ему и решать. Подошел и говорю:
- Вот какая карусель получается. Что же нам делать-то? Незваные гости, но дети же… хоть и немецкие…
Сдвинулись брови у комбата.
- Они прежде всего человеческие дети и за фашистов не в ответе. Тут никакого вопроса нет. Вот с солдатами как быть?
Мне хорошая мысль пришла.
- Товарищ комбат, - говорю, - солдатский обед, им и решать. Как скажут; тому и быть.
- Дело, - одобрил комбат. - Пусть солдаты решают.
Подошел он к кухне, забрался на подножку и с этой трибуны стал речь держать.
- Такое дело, солдаты. Нас вместе с немецкими ребятишками много, а вместе со стариками и старухами, старыми людьми то есть, еще больше. И судя по всему, они несколько дней не жрали, не ели, то есть. Я извиняюсь за такие выражения, отвык по-хорошему говорить. Война кончится, научимся. Суть вам ясна. Вопрос: как быть?
Над развалинами тихо стало. Задумались солдаты. Я понимал их: только что на праздничный суп нацелились, уже и запах учуяли, а тут такое.
- Полкотелка немцам, полкотелка нам, - робко предложил кто-то.
Комбат вопросительно на поваров поглядел. Те качают головами - все равно не хватит, мол.
- Все равно не хватит, - сказал комбат.
Опять тихо стало.
- Не знаю, как другие, - сказал Заря, а я свой паек ребятишкам отдаю.
Сказал и отошел в сторону.
- И я, - сказал Джанбеков. И тоже в сторону.
За ними другие потянулись. Немецкие ребятишки с удивлением головами крутят, ничего не понимают. Старики и старухи зашептались между собой. Дети к кухне не подходят. Не поняли, в чем дело, стоят, озираются. Солдаты им знаки дают - идите, мол, за супом, мы отказываемся. Тут повара закричали.
- Сами отказываетесь, по доброй воле, - предупреждают. - Потом не говорите, что мы вас в Берлине-логове голодными оставили. Учтите.
- Давай, давай, - откликаются ребята. - Не ваша забота. Знай - разливай…
Заработали черпаки, зазвенели котелки, чашки, бидоны, а мы восвояси отправились.
Наш взвод "сидор" Сидорова немного поддержал, а как другие из положения вышли - не знаю. Может, и у них свои Сидоровы были.