- Ну вот. А дней через пять стоял я уже в строю, на митинге. Стоим, призывы слушаем. И, откуда ни возьмись, над нашими головами самолет появляется. Глянули наверх и ахнули. Фашист! А было это в небольшом городке. Как сейчас помню, чистенький такой, уютный. Ребята все врассыпную. Я увидел рядом канализационный колодец. Был он плотно закрыт тяжелой чугунной плитой. Я ее вмиг откинул, плюхнулся туда и крышкой этой многопудовой прикрылся. Сижу, сердце в груди, что твой тракторный двигатель, бухает. Однако пришел в себя, осторожно приоткрыл крышку и вижу: посреди площади стоит один-одинешенек политрук, который только что перед нами речь говорил и с колена целится куда-то. А вокруг него брызгами пули рассыпаются. Глянул я в то направление, куда целился политрук, и опять свою крышку захлопнул. Фашистский самолет прямо на него летел. И тут мне стыдно стало. До того стыдно, что стыд мой пересилил страх. "Там, - думаю, - человек один на один с самолетом борьбу не на жизнь, а на смерть ведет, а я тут в своей вонючей яме отсиживаюсь". Откинул я эту чугунку к чертовой бабушке, ищу винтовку, а найти не могу. Самолет сделал разворот и опять на политрука пошел. А у меня винтовки нет! Аж слезы на глазах от обиды выступили. Схватил я камни, что в этой яме валялись и ну пулять в проклятую машину. Немного успокоился, выскочил из ямы, рванулся к политруку, а он лежит уже, двумя пулями пробитый. Самолет там временем улетел. Склонился я к политруку, а он что-то шепчет. Прислушался и разобрал:
- Спокойно, ребята, спокойно. Не осилят они нас.
Отважных кровей был человек. А ребята во взводе долго вспоминали этот случай. Во-первых, все приставали, чтобы я опять голыми пальцами ту чугунку отворотил. Но сколько ни пытался - не осилил, а тогда, как фанерку, отбрасывал. Во-вторых, все просили поделиться опытом, чтоб научил я их камнями самолеты сбивать. Ну, на эту глупость я вообще внимания не обращал.
Стало совсем светло. Я было поднялся, намереваясь уйти.
- Ты куда, мил человек? Так мы с тобой не договаривались. Придется тебе посидеть, подождать нашего разводящего. У тебя, браток, надо еще документы проверить. Я ведь тебя в лицо не знаю, что ты за человек.
Я удивленно глянул на солдата, с обидой проговорил:
- Что же ты мне байки рассказываешь? И потом, если бы захотел, давно от тебя улизнул. Когда ты ушел пароль спрашивать.
Солдат хлопнул себя по коленке, охнул, сморщился от боли, сам себя упрекнул:
- Новая рана, никак еще привыкнуть не могу. Ну, а улизнуть ты никак не мог. Я ведь не один здесь. Тебя мой напарник все время на мушке держит. Так что сиди, слушай мой рассказ дальше. Вот… Вскоре мы взяли в плен первых фашистов. Холеные такие, кожа белая да гладкая. А мы что? Пообветрели в беготне по лесам, пообтрепались. Расселись они, как хозяева, и пальцами показывают - кушать, мол, хотим. Харчи в ту пору у нас были. Сварили мы им в ведре кашу, из-за обмоток ложки подоставали - пожалуйста. Они глянули на ведро, брезгливо поморщились, а один взял да и пнул его ногой. Наша миленькая каша так по траве и растеклась. Мы тоже гордость показали, не стали собирать ее.
Долго наша группа бродила по лесу, под конец наткнулась на своих. Обогрели нас, накормили, дали чуток отдохнуть. Потом приходит к нам майор.
- Ну, орлы, - говорит, - направим мы вас в отличную часть. В кавалерию. Уж больно боевые вы - один вид чего стоит.
Посмотрел я на себя со стороны - не на орлов, на мокрых куриц похожи. А майор свое:
- Встретят вас там лихие ребята, рубаки что надо. Так что уж не подкачайте.
Приходим мы в кавалерийскую часть к лихим рубакам и глазам не верим. Сидят возле костров доходяги вроде нас, носы греют и удивленно на нас поглядывают. Оказывается, им о нас то же, что нам о них говорили.
- Где же ваши кони боевые? - спрашиваем.
- Какие кони? Одна кобыла на всех, да и та раненая, - отвечают.
Вскоре комбат появился. Подтянутый, высокий и худой.
- Вот что, товарищи, - говорит, подозрительно оглядывая нас. - Давайте знакомиться. Имя, отчество ни к чему, фамилию потом узнаю. Пока главное - воинская специальность.
Подходит к одному. Серегой его звали, после каждого слова "так это" говорил.
- Вы, - спрашивает комбат, - кавалерист? Артиллерист? Танкист?
- Так это, автоматчик я.
- Где же ваш автомат?
- Так это…
- Отставить лишнее. На войне каждая секунда дорога. Потеряли?
- Никак нет, - рапортует Серега, - не выдавали еще.
- В таком случае будете минометчиком. Мне минометчики надобны.
Серега глазами хлопает:
- Товарищ комбат, ведь я же этот самый миномет ночью во сне не видел.
- Отставить разговорчики, - командует комбат. - Вот он миномет и есть. Ничего мудреного. Вот ствол, вот тренога, это - плита, это уровень. Мина три килограмма восемьсот граммов. В ствол опускается мина, после того, как она вылетит, опускай другую. Если поторопишься и сразу две мины в ствол опустишь, там, наверху, от меня знакомым ребятам привет передавай. Действуйте, товарищ боец.
Ну Серега и развернулся. Первой же миной в цель угодил. Второй, правда, промазал, а третью опять куда надо кинул.
- Братец, - кричит комбат, - ты же талант, прирожденный минометчик…
Встречался я потом с Серегой. Орден носит, газету показывал, где про него напечатано. В сапоге хранит, за голенищем. Вот оно как было-то. А с куревом, с куревом-то. Один курит, трое плачут. Крошки останутся - общую цигарку закручивают и каждому по очереди, по затяжке. А сейчас? Сейчас что! Вот ты пошел ночью на передовую и среди пушек, как в лесу, заблудился. Техника! А куришь ты что? "Беломор"! Ты подумай только, до чего дожили. Нет, так воевать можно! Так чего не воевать? Вот идет разводящий, проверит тебя - и топай себе на передовую, воюй на здоровье.
В самом деле, послышались шаги. Подошел сержант, проверил документы и отпустил меня.
Совсем рассвело. Старый солдат стоял в стороне и, как мне показалось, переживал свою ошибку. Я подошел к нему, чтобы утешить, чтобы сказать, что не обижаюсь, служба есть служба. Вдруг он поднял голову и, глядя мне прямо в глаза, устало сказал:
- Нет, лейтенант, воевать никак нельзя. В мире жить надо.
НОЧЬ ПОД БЕРЛИНОМ
Конечно, в то время мы не знали, какие немцы в ту ночь на нас лезли. Чувствовали только: не простые, не обычные. Полупьяные, обнаглевшие от отчаяния, засучив рукава и держа автоматы у живота, они не жалели патронов.
- Ишь ты, как в кино, в психическую идут, - хмурились солдаты.
Зрелище было в самом деле отвратительное. Поддерживая равнение в колоннах, перешагивая через своих убитых и раненых, они шли вперед, надеясь, видимо, подавить, испугать нас. Их крушила артиллерия, мы своими пулеметами косили ряд за рядом. А они шли.
- Одурел фашист, ей-богу, одурел. Не война, а убийство какое-то, - ворчал Заря.
- Убийство, когда ты с винтовкой, а он безоружный, - заметил Джанбеков, - а тут и ты с оружьем, и он. Тут война, бой.
Ближе к полуночи на помощь немцам подошли танки. Они плотной стеной двигались по лесной дороге. Это было страшное зрелище. Страшное не только потому, что у нас в руках были всего несколько противотанковых ружей, противотанковые гранаты да отобранные у немцев же фаустпатроны и мы не могли оказать достойного сопротивления. Самое жуткое и отвратительное было то, что немецкие танки двигались прямо по своим раненым солдатам. Мы слышали их крики, проклятья и мольбы. Кровь, как говорится, стыла в жилах.
- Ребята, да что же это они делают? - крикнул Живодеров. - Такое же нигде не увидишь.
- Зверь так не поступает, - Заря сжался, его била дрожь.
Ко мне подполз связной.
- Лейтенант, приказано отойти назад. Наша артиллерия подошла. Сейчас здесь такое начнется…
Мы отошли, и тогда на немецкие танки обрушилась артиллерия. После тяжелой в бой вступила противотанковая, она расстреливала танки прямой наводкой.
Для меня это был самый тяжелый бой. Потом нам вручили отпечатанные в типографии благодарственные грамоты: Верховный Главнокомандующий объявлял благодарность за ликвидацию группировки юго-восточнее Берлина. А еще позже я узнал, что в ту ночь мы отражали атаки армии Венка, которая рвалась на помощь Берлину и на которую так надеялся Гитлер.
Насмерть уставшие, злые и опустошенные, закончили мы бой и в небольшой деревне расположились на ночлег. Хозяева дома, как всегда, суетились, старались во всем угодить. Но я начал замечать, что уж очень суетятся и угождают немцы, кроме того, о чем-то шепчутся, испуганно косятся в нашу сторону.
- Что-то происходит, лейтенант, что-то неладное, - забеспокоился Жорка.
- Поди, узнай у хозяев, - вяло ответил я и уснул.
Жорка ушел, а через несколько минут растолкал меня.
- Проснись, лейтенант. Вот какое дело. Тут во дворе, на сеновале, немец раненый. Фельдфебель, немцы говорят. Что с ним делать?
- А что с ним делать, убивать, что ли? Пошли кого-нибудь, пусть разберется.
Через несколько минут я уже спал мертвым сном и не знал, что Жорка послал Сидорова, а потом спохватился, хотел кого-нибудь другого послать, но уже было поздно. Побежал в медсанроту и только, разузнав все, успокоился.
Ивана Сидорова солдаты прозвали Сидором Сидоровым - за прижимистость и главным образом потому, что был у него громадный вещмешок, куда больше и пузатей, чем у всех остальных. Несколько раз ребята грозились "раскурочить" этот "сидор", посмотреть, что в нем есть. А было там, по-видимому, многое. Чего не хватишься - иголки с ниткой, запасного фитиля для зажигалки, листа бумаги - все оттуда извлекалось. Носил его Сидоров за плечами, в обоз не сдавал.
- Ты же, Сидоров, всех нас демаскируешь. Уткнешь нос в землю, а "сидор" твой, как бугор, торчит.
Сидоров отмалчивался. Хотя нередко приходилось ему снимать вещмешок и дыры от пуль зашивать. Кое-кто, видимо, подозревал, что не пройдет Сидоров мимо того, что лежит без присмотра. Вот потому-то, послав Сидорова узнать о раненом, забеспокоился Жорка, побежал в санроту.
Утром я с пристрастием расспросил Сидорова.
- Да ничего особенного, товарищ лейтенант, не было. Захожу в сарай, немцы боятся, молча на сеновал показали, а сами скорей во двор. Поставил я на всякий случай автомат на боевой взвод, гранату приготовил, полез по лестнице. Ну, поберегся, конечно, думаю: "Шарахнет сейчас прикладом - и делу конец". Они ведь разные бывают, сами знаете. Одни все понимают, сразу сдаются, а другие до последнего дерутся. Ну, взял палку, надел на нее пилотку, осторожно поднимаю над лазом. "Если сейчас ударит по пилотке, я его, проклятого, всего изрешечу", - так думаю про себя. Нет, ничего, нет удара. Осмелел я, высунул голову, а он рядом лежит. В ноги ранен. Руки целые. Ну, как обычно, "Гитлер капут" твердит и протягивает мне часы. Посветил я фонариком, а они как блеснут, хоть зажмуривайся. Золотые. С крышкой и на цепочке. Немец жестом показывает - мне, мол, часы отдает. А на что мне они? Если бы что по хозяйству, взял бы. А золото - что с ним делать?
- Не взял, - подтвердил Жорка, - я бегал, узнавал, часы при немце.
- Зачем они мне? - вслух размышлял Сидоров. - Если бы по хозяйству что…
Долго сидел Сидоров молча. Молчал и я, по-новому оценивая солдата.
Потом Сидоров встрепенулся, заговорил:
- Думаешь, лейтенант, я не знаю, что ребята меня осуждают за крохоборство? Я все замечаю, все знаю. Только молчу. Переживу. Только ведь в солдатском обиходе все сгодится: и гвоздь, и веревка. Они это не понимают, а как что - Сидоров то дай, Сидоров это дай… Хозяйственный я, лейтенант, бережливый. У нас вся деревня такая, потому и колхоз наш крепкий был, гремел по району.
Вздохнул, помолчал.
- А немало нынче ночью наших полегло. Жаль ребят, скоро конец войне, - сказал Сидоров, тяжело поднимаясь.
Я думал о другом.
МОЯ ЗЕМЛЯ
- Пусть смеются. От смеха пока еще никто не умирал. И худа от смеха не бывало. Ученые вон говорят, что он полезен даже. Как витамины. Посмеялся полчаса - вроде таблетки принял, - ворчал про себя Сидоров, когда в очередной раз ребята избрали предметом шуток его вещмешок.
- Я вот вам историю расскажу, может, враз и примолкнет кто из балаболок. Может, и мешок мой оставите в покое и меня самого, потому как я при нем состою и это, видно, мне самой судьбой предписано.
Было это еще до ранения, и воевал я в другой части. Однако любители почесать языки и там водились. Ну, сперва вроде все нормально было, как всегда. Погогочут - устанут, на время примолкнут. Потом опять - и опять притихнут. Я и замечать перестал. У нас в деревне много собачонок за заборами гавкало. Никто их не боялся, и никто на них внимания никакого не обращал. Понимали: они свою собачью службу несли, пропитание зарабатывали. Так и здесь. Если к тебе звание балагура прицепилось, значит, должен ты это звание отрабатывать.
Но вот стал я замечать: в один день шутки кончились и началось что-то серьезное. Примечаю - косятся на меня ребята. У одних укор в глазах, у других осуждение, а у третьих злоба самая настоящая. Что, думаю, за чертовщина? Что я такого сделал, чтобы на меня как на труса, а может быть, даже на предателя смотреть можно было, и какое у них на то право? Однако молчу, меня ни о чем не спрашивают, и я следствие не веду.
Проходит неделя. На душе тошно, они характер свой держат, и я на объяснения не набиваюсь. Однажды вечером занимаюсь своими делами: оружие почистил, патроны проверил, было уж спать стал укладываться - и вот в этот момент замечаю, что подсылают ребята ко мне лазутчика. Был у нас один солдат. Так парень ничего, но уж очень любил не в свои дела нос совать. Вот они его и подговорили. А как ко мне подступиться - не подсказали. У него же на этот счет ума мало. То он закурить попросит, то спичек, то иголку, то нитку - одним словом, мается человек. Черной тоской исходит. Терпел я, терпел и не выдержал.
- Коробкин, - говорю, - не мучь ты себя, ради бога, присядь вот, отдышись и спокойно спрашивай. На любой твой вопрос получишь ответ.
Вижу: повеселел Коробкин. Вздохнул облегченно и уселся рядом.
- Ну, - подбадриваю, - чего хотел узнать?
Помялся Коробкин и говорит:
- Скажи, Сидорыч (так меня там звали), много добра у тебя в вещмешке?
- Много, - отвечаю. - Всего и не упомню.
Покосился он на меня, поерзал на месте и ставит второй вопрос:
- Ну, а вот, если оценить. Какая же цена этому добру будет?
- Не знаю, - отвечаю. - Иным вещам вообще цены нет.
Он даже приподнялся.
- Ну, а самая ценная вещь какая будет?
Я помолчал, раскрыл вещмешок, достал оттуда кисет и показываю.
- Вот эта.
Он как уставился на кисет, так и оторваться не может.
- Что же это такое будет, что цены ему нет?
Тут я разозлился окончательно.
- Золото, - говорю. - Понял, плешивый черт? Иди теперь и докладывай.
Он боком, боком - и деру.
Лег я на спину, хотел уснуть, только чувствую: не заснуть мне сегодня. Небо надо мной синее-синее, звезды на нем, будто впрямь кто-то взял золота в пригоршню да и бросил на синий бархат. Как оно рассыпалось в беспорядке, так и застыло навечно. Стал я рассматривать их повнимательней и соображаю, так ли, в таком ли порядке звезды у нас над Сибирью повисли. Сколько ни искал разницы, не мог отыскать. "Неужто, - думаю, - над всеми людьми одни и те же звезды?" И выходило по моим подсчетам, что одни. Мы все в одном мире, на одной земле живем. А чего только на ней не понаделали! И границ всяких, и кордонов, и окопами, и укрепрайонами друг от друга отгородились. Как завистники друг на друга поглядываем, подсчитываем, чего у кого больше, и заримся на чужое добро.
А ведь чужого добра-то и нет. Нет, не должно быть такого слова - "мое". Моя гора, моя река, мой лес - как такое может быть? Разве ты делал эту гору, эту реку, этот лес? Все, чем наделила природа человека, - все должно быть наше. И надо вычеркнуть из всех книг, из всех языков и наречий это слово "мое" и везде вместо него вставить слово "наше". Вот тогда бы и войн не было и жили бы все как добрые друзья и соседи. Ведь сколько горя и неправды, самой черной несправедливости в нашей деревне было, когда земля не "наша" была, а "моя"! С кольями, топорами друг на друга ходили. В особенности кулаки - те готовы были из-за десятины родного брата убить. Потом пришла Советская власть, пустила трактора, распахала к чертовой бабушке все межи и сказала: живите, трудитесь сообща. Другая жизнь враз образовываться начала. Спокойнее и добрее стали люди. Каждый трудился как мог, по труду и хлеб получал. Кто в беду попадал - выручали сообща. Вот так бы на всей земле. У тебя чего не хватает, а у меня излишек - бери. Чего мне не хватит - у тебя возьму, если ты в силах поделиться.
Так лежу и мечтаю. Одна мысль чуднее другой в голову лезет. "А что же, - думаю, - так у человека за душой ничего и не останется? Должно остаться. Любовь к родной земле должна остаться. Ведь вот как получается".
Считай, полпланеты от своей деревни я прошагал, видел такие земли, что встанешь иной раз, разинешь рот и любуешься дивом. А вспомнишь свои поля да леса, речку припомнишь, и защемит сердце. Там твои корни пущены, та земля потом твоим полита, и нет на свете ее милей и краше. Так бы и улетел в родные места. Иной, раз об одном только и мечтаешь, чтобы там тебя похоронили, чтобы родная земля тебя на вечный покой приняла.
Достал я из вещмешка кисет, раскрыл его, вынул щепоть земли, помял пальцами и понюхал. Сладко пахнет землица, хоть и не в родной стороне взята, а все же наша, советская. Попал этот кисет ко мне в Белоруссии. Подняли как-то нас по тревоге, и целую ночь напролет топали мы под дождем по слякоти. Устали, как черти. Только и думка была: где бы приткнуться на часок, глаза сомкнуть, да ногам передышку дать. Наконец, слышим команду. Остановились. Огляделись кругом - вроде деревня была. Но сожжена вся дотла, одни трубы торчат.
Объявили привал, стал каждый на отдых пристраиваться. А где пристроишься? Однако мне повезло. Шел я на ощупь, руки раскинул, чтоб на кол не наткнуться, и уж совсем было хотел плюнуть, от ветра за печь схорониться, да в этот момент и провалился в какую-то яму. Чертыхаюсь и лезу на свет божий, а тут из-под земли слышу голос:
- Куда же ты, сынок? Лучше места не найти.
Наклонился над ямой - оттуда голос идет. "Как же, - думаю, - в эту яму попасть?" И тут заметил - на земле полоска света лежит. Понял, что это и есть вход. Втиснулся, наблюдаю такую картину. В землянке у стенки лежак, посредине что-то, на стол похожее, стоит, а в углу печурка и труба вверх уходит. Обрадовался. Хотел ребят позвать, да сообразил, что даже еще один солдат здесь никак не поместится.
Пригляделся - вижу: старуха на лежаке сидит. Ноги на землю опустила, руками о край лежака оперлась. Видно, иначе трудно ей сидеть было. Скинул я плащ-палатку, стряхнул с нее воду.
- Ты возле печки одежду пристрой, - говорит старуха.
Какой солдат от такого откажется. Повесил я плащ-палатку на задвижку трубы, повеселел от негаданного-нежданного счастья.
- Здравствуй, - говорю, - мамаша, подвигайтесь к столу, ужинать станем.
- Не могу я, потом до лежака не доберусь, да и трудно мне за столом сидеть. Мне сюда Анютка пищу подает, - отвечает старуха.
- Ну так я тебе на сегодня заместо Анютки буду, - говорю.