Мы стоим небольшой группкой у столовой, весело о чем-то болтаем, и вдруг возглас:
- Старшина!
Привычка делает свое дело. Мы не успели и подумать, как очутились в строю. Никто не подавал команды, но ноги привычно зашагали в такт. Головы вскинуты, груди колесом. Сделав "равнение направо", мы сомкнутым строем, блестя офицерскими погонами, проходим мимо старшины.
- Хорошо идете, товарищи офицеры! - весело кричит он.
- Служим Советскому Союзу! - дружно отвечаем мы.
По строю прокатился смех, старшина смешался, а мы окружили его, подхватили на руки, несколько раз подкинули в воздух и осторожно поставили на ноги. Месть не состоялась.
В первые дни я не мог разобрать фамилии старшины: докладывая командиру роты, он всегда комкал ее. Звучало примерно так:
- Старшина роты, старшина Ковыкин.
Когда вывесили график, я прочел: "Старшина роты Кобылкин". Он стеснялся своей фамилии.
Жив ли ты сейчас, здоров ли, старшина роты, старшина Кобылкин?
САПОГИ
Нам выдали сапоги. Хромовые! На кожаной подошве. Мы ликовали. Правда, курсанты из бывалых солдат подозрительно мяли кожу в руках, даже пытались оторвать подошву, но что они понимали? Ведь настоящие же сапоги! Теперь можно, получив увольнительную, гордо пройтись по улицам, с улыбкой поглядывая по сторонам, - как оно там? Производит впечатление?
Перво-наперво мы сбросились и послали гонца на базар за черным сапожным кремом. Двух банок не хватило и на пять пар. Была снаряжена новая экспедиция. Но только после третьего захода спрос на крем был удовлетворен.
Первые два дня мы только и делали что следили, не село ли где пятно, не прилипла ли грязь к сапогам. Обнаружив такую неприятность, немедленно принимали энергичные меры: смочив палец слюной, старательно устраняли дефект. Эта нехитрая операция повторялась до тех пор, пока сапог опять не блестел, как зеркало. Правда, иногда после этого на зубах скрипел песок, но что с того? Не огорчало нас и то, что с выдачей сапог увеличилась строевая подготовка, то есть нас чаще стали строить в колонны и дольше гонять с винтовками наперевес. Видно, ждали большое начальство. Ну и что? Сдюжим и это! Расписание со временем станет прежним, начальство уедет, а сапоги-то останутся!
По воскресеньям, с утра, проходили смотры. Я не любил их. Не потому, что надо было пройти перед трибуной, выдерживая идеальное равнение, топать по плацу, не щадя обуви и ног. Я не любил ждать. А ждать кого-нибудь всегда приходилось, не курсантов, конечно. Бывало, построят с утра на плацу и стоим час, а то и больше. Правда, с приходом нового начальника училища, генерала, ожидания прекратились. Если назначен смотр на десять, значит ровно в десять ноль-ноль на плацу и мы, и генерал. Пройдем строем - и по казармам. Но так стало потом, а пока ждали.
Офицеры соберутся в кучку, балагурят, толкаются потихоньку - греются. А мы, курсанты, должны стоять по команде "вольно". Это значит, что каждый имел полное право ослаблять по очереди то одну, то другую ногу.
У трибуны стоял подполковник, заместитель начальника училища по строевой части. Он только время от времени поглядывал в сторону штаба, готовый в любую минуту подать долгожданную команду: "Равняйсь, смирно! Равнение направо!"
- А ему что, ему хорошо. У него ноги не мерзнут, - однажды заметил кто-то, но тут же умолк, получив в бок тумаки. Все училище знало, что у подполковника не было ног, что он стоял на протезах. И мы уважали его именно за то, что он вместе с нами, не позволяя себе вольностей, терпеливо ждал.
На этот раз смотр начался вовремя. Впереди начальника училища шел незнакомый генерал. На его погонах так ослепительно блестели звезды, что никто сразу не смог сказать, в каком он звании. Ясно, что в большом.
Генерал, а за ним и полковники взошли на трибуну. Раздалась команда, мы повернулись направо, прошли немного, повернули еще раз направо, прошли опять и снова повернули направо.
Наступил самый торжественный момент. Мы не хотели ударить лицом в грязь перед генералом и незнакомыми офицерами. И потом - сапоги! На наших ногах блестели сапоги!
Заиграл оркестр, и мы двинулись вперед. Шли сомкнутым строем, веселые и решительные, легко неся винтовки, каждую минуту готовые по команде клацнуть металлом и взять их наперевес, к бедру. Мы не жалели ног и, как нас учили, четко отбивали шаг. По мере приближения к трибуне, строй наш становился ровнее, шаг еще тверже.
- Трак, трак, трак, трак, - неслось по плацу.
Но тут я стал замечать, что к этому звуку что-то примешивается. Под нашими ногами рождался треск, похожий на тот, когда клоун бьет на арене цирка своего напарника расщепленной на конце бамбуковой палкой.
Я глянул вниз. Если бы у меня были длинные волосы, то и они встали бы дыбом. Я заметил, что у моих товарищей отстали подошвы, и каждый, высоко вскидывая ноги, старался, чтобы подметка вначале шлепнула по головке сапога, а потом вместе с ней опустилась на землю. Некоторые топали совсем без подметок, оставив их позади. У меня, правда, было все в порядке.
Мы ждали, что генерал закричит, рассердится, но он хохотал. Забыв о своем звании, хохотал, раскачиваясь взад и вперед, а начальник училища что-то смущенно ему объяснял. Незнакомый генерал перестал смеяться и звонко крикнул нам:
- Молодцы, ребята!
Мы ответили, как положено, продолжая шлепать разлетающимися в разные стороны подметками: хотели сделать как лучше. Где и как раздобыл старшина эти, видимо, пролежавшие на складах не один десяток лет сапоги, чтобы щегольнуть ими перед начальством, осталось тайной. Вечером сапоги были изъяты, а нам возвращены ботинки с обмотками. Щеголей из нас не получилось.
…А мы шли и шли. И вместе с нами шел дождь…
ДВУЖИЛЬНЫЙ СОЛДАТ
Было это осенью 1944 года под Варшавой. Стояли мы в обороне на берегу Вислы, готовились к наступлению. Командовал я тогда пулеметным взводом. Шел мне девятнадцатый год, и, надо сказать, внешность у меня была совсем невнушительная. Тощий был страшно, растопыренными пальцами талию мог обхватить. Весил, конечно, тоже немного - с сапогами и пистолетом пуда три, пожалуй, не больше.
И был у нас солдат. Сибиряк. Усач. В плечах - косая сажень. Спокойный, рассудительный, примечателен он был своей фамилией. Хорошая фамилия - Заря.
Частенько подходил он ко мне, говорил:
- Дозволь, лейтенант, пострелять малость. Чего без дела-то сидеть.
- Ну, постреляй, - отвечал я. - Только отойди от пулеметов в сторону, чтобы немцы огневые точки не засекли.
Возьмет он свою видавшую виды винтовку и уйдет снайперским делом заниматься. Обычно - ночью. Солдаты ругаются:
- Спать черт косолапый не дает, дня ему не хватает.
А Заря объясняет:
- Днем нельзя, немца плохо видно, а ночью - милое дело. Старинный способ, а все еще срабатывает. Как зажжет немец спичку, я его засеку, прикурит сам - я в ту сторону ствол направлю, даст напарнику прикурить, тут этого напарника и найдет моя пуля. Ночью сподручней, чего там говорить.
Кстати, от него только я узнал, почему на фронте издавна третьим никто не прикуривал.
Ну, постреляет, вернется, на пост к пулемету встанет. И всю ночь простоит.
Но вот пошел среди солдат слушок - Заря-де на посту спит. Не может человек и днем и ночью не спать. Не двужильный же. Я не поверил:
- Не такой Заря.
- Да ей-богу, лейтенант, вот возьми и проверь.
Решил я проверить и, если подтвердится слух, строго наказать Зарю. Потом-то понял, что глупо поступил, запросто на заринскую пулю мог нарваться. А тогда…
Надо сказать, что берег, по которому занимали мы оборону, был очень крут, почти отвесный до самой воды. И мин в нем было изрядно понатыкано. Договорился я с вечера с саперами, показали они мне проходы. Один в сторонке от наших позиций, другой перед пулеметом Зари. Как только стало темнеть, спустились мы с Жоркой к реке, засели в прибрежном кустарнике, стали ждать полной темноты. Дождались. Пошли по самой кромке берега. Тихо идем. Солдаты, конечно, знали о нашей "операции" и с нетерпением ждали ее окончания.
Идем мы ко второму проходу в минном поле, дошли уже. Молчит наш Заря: не окликнет, не стрельнет. Меня злость берет - правы солдаты, спит Заря. Вот и палочки, которыми проход замечен. Тишина. Осторожно поднимаемся по косогору. И только я решил окликнуть Зарю, разбудить, как вдруг какая-то сила оторвала меня от земли и так швырнула, что полетел я прямо в Вислу. И связной за мною следом. Это Заря так неучтиво расправился с нами.
Что тут поднялось! Немцы услышали всплеск и такую стрельбу подняли - голову не поднимешь. Наши, конечно, тоже в долгу не остались. Артиллерия - и та за работу принялась. Сидим мы в холодной воде, дрожим, на чем свет и себя и Зарю кроем. А Заря с берега оправдывается:
- Так я же не знал, что это ты, лейтенант.
Так и переругивались, пока стрельба мало-помалу не утихла.
Надо возвращаться, а мы с перепугу проклятые колышки найти не можем. Светать начало, когда увидели мы проход и зайцами юркнули в свои окопы.
Заря виновато вокруг нас ходит, помогает одежду, портянки выжать и все свое твердит:
- Я же не знал, что это ты, лейтенант, думал: ребята подшутить задумали. А заметил я вас давно, только по фигурам не разобрал - кто.
Так и уверовал весь наш взвод: Заря - двужильный солдат. Только все гадали - когда он спит? А я за эту "операцию" от начальства отменный нагоняй получил.
БАНЯ
Накануне праздника к нам приехала баня. Ее оборудовали недалеко от траншей, в укромном месте. Было строго определено, кто, когда и за кем моется, сколько времени, когда должен вернуться на передовую.
Собственно, бани, как таковой, не было, просто в большой палатке стояли раскаленные докрасна "буржуйки", нагоняя тепло. Горячая вода выдавалась строго по норме. И все-таки было хорошо. А главное - весело.
Оставив обмундирование в предбаннике, мы проходили в моечное отделение палатки, и тут начинались гогот, плескание, покрякивание, повизгивание. Потом по команде выходили в предбанник, одевались и, помолодевшие, пробирались "домой", то есть к себе в окопы. Так было всегда. Но на этот раз все произошло иначе.
Однако прежде хоть несколько слов надо сказать о солдате по фамилии Живодеров. Это был страдалец. Он страдал из-за своего маленького роста. Когда взвод выстраивался, Живодеров оказывался последним. В походах вся пыль, поднимаемая четырьмя десятками сапог, ложилась на его маленькое остроносое личико. На привалах на него нельзя было смотреть без смеха - до того он был черен.
- Живодеров из Африки соизволили прибыть!
- Ты что, Живодеров, под негра маскируешься?
- Нет, братцы, он от союзников, насчет второго фронта приехал договариваться, - изощрялись взводные остряки.
Однажды, разорвав индивидуальный пакет, он обмотал бинтами нижнюю часть лица, но, как только снял это повязку, взвод лег от хохота. Та часть лба, которая была прикрыта фуражкой, и та, что закрывалась бинтами, оказались белыми, а между ними шла черная полоса.
- Ребята, Живодеров в маске явился!
- Живодеров, ты что, на маскарад прибыл? - неслись возгласы. Как ни урезонивал я ребят, они не унимались.
Живодеров страдал и физически. На марше обычно первые шеренги рослых солдат идут спокойно, а последним то и дело приходится почти бежать. Конечно, он уставал больше других. Мне жалко было бойца, и я старался не загружать его лишними поручениями. Он понимал это, и я не раз ловил на себе его благодарные взгляды. Но солдатские законы суровы. Как и все, он должен был нести и пулеметный станок и "тело", то есть ствол пулемета, дежурить, стоять на часах…
Еще он страдал от своей нелепой фамилии. Это было безобиднейшее существо, и, конечно, контраст характера и фамилии бросался в глаза.
Живодеров, как и все обстрелянные солдаты, был осторожен. Но то, что разрешалось другим, не позволялось ему. Его осторожность сразу же была расценена как трусость. Прошелестит над головами снаряд, все шлепнутся на землю, но тут же кто-то заметит:
- Что, Живодеров, со знакомой раскланиваешься?
- Да нет, ребята. Просто он землянику нашел, - уже слышатся голоса.
Однажды он мне пожаловался:
- Эх, разнесчастная моя доля. И чего они ко мне привязываются? Будто я в чем виноват.
- А ты докажи, что не трус, - посоветовал я.
- Я докажу, вот увидите, - пообещал он. - Пусть только случай подвернется…
В баню, как всегда, пробрались небольшими группками. Разделись, и вскоре загремели ушаты, поднялся привычный гомон.
Вдруг мне показалось, что кто-то уронил несколько тазов. Солдаты примолкли. И тут совсем рядом разорвался снаряд.
- Артналет!
Снаряды стали рваться один за другим, все ближе, ближе. Словно какой-то ураган подхватил всех нас и вышвырнул из бани-палатки. Кубарем вылетели в чем мать родила. Помню, я схватил что-то в предбаннике и все старался затолкнуть в это что-то ноги. Только потом сообразил, что в руках гимнастерка.
А на дворе стоял октябрь. Земля уже подернулась ледяной коркой, ветер пронизывал до костей. Я скатился в окоп, где уже сидели на корточках и дрожали несколько наших.
- Эй, пехота, - смеялись минометчики, у которых мы оказались в "гостях", - никак вы направление перепутали. Сейчас вам в самый раз на немцев идти. Увидев такое войско, они до самого Берлина будут драпать.
Однако смех смехом, а дело принимало серьезный оборот. Минометчики, правда, поделились чем могли, но долго продержаться мы не смогли бы.
- Одна наша надежда - на "кукурузников", - услышал я голос Зари, - полетят они, домоемся.
Честно говоря, ни о какой мойке я уже и не мечтал. Я думал о том, как добраться до предбанника и облечься в свою одежду. И тут услышал ровный, деловитый гул моторов. Это пошли "кукурузники" - наше спасение. Дело в том, что как только ночами эти самолеты пересекали линию фронта, все огневые точки врага враз умолкали, боясь быть обнаруженными. Наши же самолеты оказывались почти неуязвимыми. Летчики выключали моторы и бесшумно планировали, выискивая цели. Обнаружив что-нибудь, достойное внимания, начинали бомбить. Включали моторы, когда нужно было возвращаться домой. Обычно управляли этими самолетами девушки.
- Вот бы глянули девчата на ваше голое войско, - не переставали смеяться минометчики.
А мы разом повеселели. Если бы кто-нибудь засек секундомером наш забег от окопов минометчиков до бани, было бы зафиксировано не одно побитие мировых рекордов. Баня, к счастью, не была повреждена артналетом, и мы обледеневшей оравой ворвались в "моечный зал". И замерли, разинув рты. На скамейке со скучающим видом, разопревший от жары, красный от удовольствия, положив ручку под голову, лежал Живодеров! Увидев нас, он невозмутимо перевернулся на другой бок.
Мы подскочили к чану, где обычно была горячая вода, но увидели на самом донышке какую-то черную жидкость.
- Кусок земли никак в водицу угодил, - злорадно произнес Живодеров и заохал, чертяка: - Ох, хо-хо, как ни хорошо, а всему приходит конец.
Поднялся, выбрал получше полотенце, тщательно обтерся и не спеша начал одеваться.
Так Живодеров и доказал всему взводу, что он не трус.
ТАРАН
В окопах и землянках, в госпиталях - там, где собиралось два-три солдата, начинались бесконечные фронтовые рассказы. О мирной жизни, о боевых делах, о друзьях-товарищах…
Многое время унесло из памяти, но многое живет в ней и по сей день.
Вот лежит на спине, покусывая сухую травинку, старшина Матухин. Глядя в небо, ведет свой неторопливый рассказ:
- Кем мне только за жизнь свою долгую работать не приходилось. Надо - топор в руки могу взять, дом или баню завсегда поставлю, крышу, крылечко подправлю. А заплот в один день свяжу - ни одна свинья в огород не проберется.
Как-то у нас на деревне тяжко заболел Иван Лукич. Что ни день, то хуже старику становится. Деревня заволновалась, потому как Иван Лукич, почитай, всех обувал и одевал. Бывало, такие чесанки скатает или борчатку сообразит, что любо-дорого. В райцентре наших девчат от других сразу отличали.
Ну, вот. Приходит к нему председатель колхоза Иван Иванович, тоже Матухин, здоровьем интересуется. А Лукич - мужик сообразительный - сразу всю дипломатию пресек.
- Интересуетесь, когда я помирать намереваюсь? - спрашивает.
- Дело житейское, - отвечает Иван Иванович, - но надо и о деревне подумать.
- Понимаю и не обижаюсь, - говорит Лукич. - Должно скоро, Иван Иванович. Я уж и сам по этому делу беспокоился. И вот что надумал: давай мне, председатель, молодца понятливого, я его мигом своему делу обучу.
- А успеешь, не подведешь? - беспокоится Иван Иванович.
- Пока замену не представлю - не помру, слово обществу даю, - говорит Лукич.
Посоветовались на правлении и мне, как комсомольцу, поручают - все таинства у старика выведать. А председатель еще дополнительный наказ сформулировал:
- Ты, - говорит, - не очень там торопись с учебой. Про себя свои знания держи, Лукичу вид подавай, что не разбираешься пока. Пусть старик поживет.
Ох, и досталось мне от Лукича. Объяснит он мне что, я мигом соображу, а делаю вид, что не понял. Он и так и эдак надо мной бьется, как-то даже не выдержал, подзатыльник влепил.
- Ты, - говорю, - дед, не дерись очень-то. Я, между прочим, комсомольское поручение выполняю.
А тот руку, об меня зашибленную, потирает и, не моргнув глазом, отвечает:
- Я, - говорит, - как беспартийный большевик тебя уму-разуму учу. Большевик завсегда комсомольцу подзатыльник дать имеет право, если тот заслуживает.
Ну вот так тянул-тянул я, а Лукич злится, но живет. Лет пять жил. Потом, видно, невмоготу стало, помер на покров.
Тогда приставили меня к лошадям. По вечерам да воскресеньям валенки катаю, шубы шью, а остальное время колхозным коням отдаю. Так привык я к ним, а они ко мне, что когда расставались, верите или нет, и меня, и их слеза прошибла. Лошадь, она ведь умная скотина, все понимает.
А покинул я их по такому случаю. Стала в нашу колхозную жизнь техника вторгаться. То там, то здесь затарахтит. Вот и стал я призадумываться. Как ни раскину, все выходит, что будущее не за живностью, а за машинами. Да и девки на нас, скотников, внимание перестали обращать. Им тракториста или комбайнера подавай.
Вот и решил я трактористом заделаться. Выбрал время, подошел как-то к Гришке-трактористу и прошу его прокатить меня на его штуковине. Тот сразу сообразил что к чему.
- Рад, - говорит, - содействовать механизации сельскохозяйственного труда.
Назначил он мне время, пришел я, уселся рядом, завел он машину и круга два дал. Вот тут-то и получился конфуз. Отродясь я такого шума не слыхал и тряски не испытывал. Весь свой слух начисто порастерял, и внутренности вконец перепутались. А Гришка-стервец не останавливается, кружит и кружит на своей тарахтелке, да еще и смеется:
- Привыкай, Андрюха. Терпи, солдат, генералом будешь.