Как в воду глядел. Правда, генерала из меня пока не получилось, но старшинствую помаленьку. Не получился из меня и тракторист: целую неделю ходил по деревне в полной глухоте. Ну ничего не слышал. Только бульканье в животе различал. Хожу, глазами хлопаю и на каждый вопрос согласно головой киваю. Народ удивляться стал.
- Чего это ты, Андрюха, - говорят, - в дело и не в дело головой киваешь?
Тогда я этого вопроса не расслышал, но сам дошел: надо в некоторых случаях и несогласие проявлять. Проявил и влип в историю. Спрашивают меня как-то:
- Ты, Андрюха, коней поил?
Я головой из стороны в сторону.
- Ну, а кормил?
Я тоже, как подсолнух на ветру, головой качаю.
На второй день та же история повторилась. Разозлились мужики и потянули меня на правление. Чуть из колхоза не вышибли. Спасибо Гришке-трактористу, прибежал, все как есть объяснил.
Да, тихие у нас места, голубые, зеленые, все в цветах, - с тоской в голосе продолжает Матухин. - Выйдешь вечерком, и от дома слышно, как речка промеж камней бурчит. А до нее, родимой, не меньше километра. Или вот комар-чертяка. Он еще только укусить тебя задумал, заход над головой делает, а ты уж его чуешь. Ну, а в пике пойдет, уж как "мессер" шумит. Только шум кончился, смело по щеке бей - наверняка комар твой будет. Или вот девчата за околицей песню затянут. Для себя поют, а ребята за две версты уши навострят и к ним торопятся.
Потому и оглох я тогда с непривычки. Теперь вот дивлюсь: ведь это же надо! Такой несусветный грохот выдерживаю - и ничего, ни в ушах глухоты, ни в животе бульканья. Привык.
Метил я и в комбайнеры. Но тут мать взбунтовалась.
- Не должность, - говорит, - это, а одно разорение. Стирать каждый день, подсчитай, сколько мыла да дров понадобится. Да и старая я белье каждый день стирать.
Только я так думаю - одежонку она мою пожалела. Боялась, что от стирки быстро в негодность придет. А может, меня самого: пыль, она ведь враз человека разъесть может. Матери - народ беспокойный. Моя меня даже на киномеханика учиться не пустила. Увидела кино "Чапаев", понаблюдала, как наш Сенька-киномеханик у своего аппарата орудует, перепуталось у нее все в голове, ну и завопила:
- Как войне случиться, тебя первым в пулеметчики возьмут.
Нипочем не согласилась тогда, а жаль, разъезжал бы я сейчас по тылам, на постели настоящей спал, чай котелками уничтожал, а по вечерам в резервном полку или в госпиталях ленту крутил.
Но не об этом речь. Выбрал я себе специальность шофера и на том уперся. На курсы посылали, всем тонкостям обучили. А что? Очень понравилось мне шоферское дело. Первое - не шумно, второе - не пыльно, а третье - завсегда можно по пути бабешек до базара подкинуть, на папиросы набрать. И стал я курить "Беломор". Подойдешь к ребятам, вытащишь из кармана пачку, а оттуда папиросу, разомнешь в руках, дунешь в трубочку для шику и задымишь ароматом. Царская жизнь. Помирай - не надо! Одно плохо: выпить за рулем нельзя. Тут я строго себя держал, всегда помнил: машина - не конь, до ворот не довезет.
Только стала жизнь моя налаживаться, война явилась. Повестку принесли. Жаль мне стало машину и мирную свою житуху до слез. В самый последний час стою у автомобиля, положил руку на крыло, голову опустил. Тут начальство выходит, видит мою печаль и говорит:
- Не горюй, Андрюха. Пойдешь на фронт вместе с машиной. Ничего нам не жаль для армии. Отдаем машину и тебя в придачу для защиты Родины. Тем более, что приказ пришел - автомобили тоже в армию призывают.
Так и приехал в райвоенкомат на машине, да еще деревенских парней в кузове доставил.
Чего только не довелось нам пережить с "маруськой" (я свою полуторку "маруськой" назвал). И под бомбежкой были, и из окружения выходили, не раз ранена она у меня была. Подлатаю, заменю кое-что - и опять колесит исправно и по дорогам и по бездорожью.
Однажды, помню, мы с ней в страшный переплет попали. Было это в наступлении, в Белоруссии. Уже смеркаться стало, а потом и вовсе потемнело. Фары зажечь нельзя, над головой ихняя "рама", как коршун, крутит - враз засечет. И вот то ли задумался я малость, то ли задремал - не знаю. Только, когда очнулся, замечаю - ни впереди ничего не бурчит, ни сзади. Шли мы тремя машинами, а тут я один оказался. Остановился, начал соображать, что к чему и каким манером мне дальше двигаться. Вышел из кабины - что направо посмотреть, что налево - одна темень. Стал ногами дорогу нащупывать. Кругом слякоть, а главное - направление определить не могу. Где запад? Где восток? Где немцы? Где наши? Полная неизвестность. Безвыходное положение.
Решил тогда я переждать, а чуть заря обозначится, дальше действовать. Прикорнул в кабине, но только небо сереть стало, очнулся, вылез и огляделся. Слава богу, теперь хоть ясно стало, где восток и в каком направлении двигаться.
Хотел уж газ дать, но увидел невдалеке какой-то предмет. "Дай, - думаю, - подойду. Вдруг указатель". Тронулся туда. Подошел, гляжу - и впрямь в землю столбик вкопан, а к нему дощечка прибита. Наклонился пониже, однако прочитать, что на той доске написано, не могу. Чиркнул спичку - и обомлел. На дощечке одно слово: "Мины". Я даже присел от неожиданности, и коленки друг о друга постукивать стали. Ну, влип! Постоял минут пяток, малость пришел в себя и тогда решил к машине идти - больше некуда. Иду и все думаю - вот сейчас трахнет. И тут поймал себя на том, что вышагиваю как журавль, для чего-то ноги высоко поднимаю.
Как последние шаги делал - не помню. Знаю только, что перед самой машиной присел, руки назад откинул и такой прыжок совершил, что сам себе удивился. Отдышался, покурил, стал прикидывать, как дальше поступить.
Уже совсем светло стало. Вижу, метрах в пятидесяти беловатая лента обозначается. Сообразил - дорога. Решил на нее выбираться. Однако - как? Не станешь же на минном поле на машине разворачиваться. И вот стиснул я зубы, вцепился в рычаги, глаза зажмурил и задним ходом - куда бог вывезет - газанул.
Очнулся на дороге. По машине почувствовал. И ни минуты не мешкая, дал ходу. Только километров через пять окончательно в себя пришел. Вылез из машины, обошел ее вокруг, попинал скаты, убедился, что все в порядке, и запылил дальше. Однако еще километров через пять выскочил из кустов капитан, встал посреди пути.
- Стой! Стой! - кричит.
Остановился я.
- Ты откуда? - спрашивает капитан.
- Оттуда, - отвечаю и показываю назад.
Капитан больше не разговаривает, прыгнул на подножку и требует:
- А ну, дыхни.
Дыхнул я. Он удивился и требует к себе лейтенанта. Подбежал тот, стали они меня расспрашивать, с картой мои показания сличать, наконец, позвали сержанта.
- Что это за работа, почему по вашим минным полям машины беспрепятственно двигаются? - кричат на сержанта.
Тот спокойно объясняет, что оставили они на том поле один-единственный узкий проход и что вскорости его закроют.
Начальство тон сбавило, а потом ко мне обратилось:
- Видно, ты, парень, в рубашке, а может, даже в костюме родился. Ну, поезжай, да жизни радуйся.
Я и укатил.
Но рассказать-то я вам не об этом хотел, а о том, как я на своей "маруське" самоходку немецкую таранить пытался и вышел из этой истории победителем.
Возили мы ящики с продуктами. Хорошо возили, без приключений и сытно. Притормозишь малость. Ящик об ящик стукнется, и банки с консервами врассыпную по кузову. Одну выудишь, откроешь, позавтракаешь, водичкой запьешь, и так весело на душе становится - хоть пой.
Было там место такое. Ложбина к реке спускается, через нее мост. Хороший, добротный. А берега речки густо тальником поросли.
Вот еду я, ничего такого не думаю. Выскочил на мост и тут вижу из тальника с другой стороны немецкая самоходка вылезла. Остановился я, и самоходка тоже встала.
"Вот тебе и на. Что делать?"
Постояли мы минут пять, вижу: двинулась на меня эта штуковина. Впереди ствол толщиной с телеграфный столб.
"Если, - думаю, - сейчас задний ход дать, он меня из своего телеграфного столба в миг в безобразную массу превратит. Эх, помирать - так с музыкой!"
Рванул я рычаги, на самоходку пошел. Фашисты, видно, подумали, что у меня в кузове взрывчатка и я себя и их в воздух поднять задумал. Остановились. А я лечу! Дали они задний ход. А я еще быстрей лечу!
Занервничали фашисты, заметались, хотели увернуться от моей "маруськи", да не рассчитали, перила моста проломили и бултых в воду вверх тормашками! Один столб из воды торчит.
Тут наши ребята из охраны моста прибежали. Постояли мы, подождали, пока немцы из машины выберутся и на поверхности воды покажутся, а потом всех их мокреньких и взяли.
Когда мимо моей машины проходили, один немец тычет пальцами в кузов:
- Динамит? - спрашивает.
- Динамит, динамит, - посмеялся я, вынул банку гороха со свининой, показал ему и еще раз говорю: - Динамит!
Лейтенант из охраны моста фамилию, имя, отчество, номер машины записал.
- К награде, - говорит, - представлю.
Может, представил, только не всегда найдет в этой кутерьме орден или медаль. А может, и забыл лейтенант о своем обещании. И так бывает…
ГРАНАТА
Всем хорош был солдат Джанбеков. Волосы и глаза, как смоль, лицом смугл, брови вразлет, а про фигуру и говорить нечего: высокий, стройный. Всегда подтянут, характером спокоен, рассудителен. По-восточному мудр, хвастать не любил, хотя, наверное, немало мог бы порассказать. Рядом с другими наградами на его груди красовалась медаль "За оборону Сталинграда". А это, согласитесь, немало: иному ордену ровня.
При всяком удобном случае мы его на глаза начальства выставляли - пусть думают, что у нас все такие.
Но была у Джанбекова слабость. Он мне о ней рассказал потом по секрету перед одной операцией.
Фашисты установили на высотке пулемет и такое место выбрали, что он не давал нам головы поднять. Ну что ты будешь делать - нет житья, и только. Бывало, возьмешь пилотку, наденешь на рукоятку шанцевой лопаты да высунешь из окопа - через две минуты одни клочья останутся и от рукоятки, и от пилотки.
Решили мы тогда расправиться с этим пулеметом, подползти ночью к окопу и забросать его к чертовой бабушке гранатами. Стал я думать, кого послать. Остановил свой выбор на Джанбекове и еще одном солдате. Вызвал обоих, объяснил задачу.
- Ясно? - спрашиваю.
- Ясно, - отвечают.
Солдат повернулся, ушел, а Джанбеков остался. Переминается с ноги на ногу, голову опустил.
- В чем дело? - спрашиваю.
- Назначь кого-нибудь другого вместо меня, лейтенант, - наконец, выдавил он из себя.
Я посмотрел на него внимательно - не болен ли?
- Не болен, - говорит, - только очень прошу.
- Ну хорошо, - решаю, - пошлю другого, а ты мне объясни, что за причина.
Присели, закурили.
- Понимаешь, лейтенант, боюсь я гранаты. Не умею бросать, и сколько ни бился, научиться не могу. Выдерну чеку, прижму взрыватель пальцем, надо кидать, а я пальцы разжать не могу. Все кажется, что она рядом где-нибудь упадет и разорвет меня в клочья.
- Что же ты за всю войну ни одной гранаты не кинул?
- Не кинул.
Подивился я тогда, посмеялся, Но вскоре совсем не смешной случай произошел. Готовились мы к наступлению. Обстоятельно, солидно готовились. Подобрали у себя в тылу местность, похожую на ту, что лежала перед нашими окопами. Разведка уже выяснила огневые точки врага. Мы обозначили их на нашем полигоне и стали тренироваться. Оказался я как-то рядом в Джанбековым. Ползем. И тут мне пришло в голову задачу поставить. Кричу:
- Прямо перед тобой пулемет. Забросать гранатами.
Не скрою, с умыслом дал команду. Думал: научу Джанбекова гранаты бросать. В таких случаях, на учениях, ребята схватят камень или ком земли - что под руку попадется - и пуляют. А Джанбеков хвать из-за пазухи настоящую боевую гранату, - видно, носил все-таки с собой - размахнулся и выбросил руку вперед.
Первая мысль моя была: а говорил, не умеет гранату бросать. Потом обожгло: что же он делает, ведь так и в своих угодить можно - учение все-таки. Приник к земле, жду. Нет взрыва! Гляжу, а Джанбеков так и застыл с гранатой в распростертой руке. Как на плакате, что обычно у торговых точек военторга висели.
Подполз я к нему поближе, как можно спокойнее спрашиваю:
- Что же ты, куриная голова, и чеку у гранаты выдернул?
Пошлепал побелевшими губами Джанбеков, наконец выговорил:
- Выдернул, лейтенант.
Мне совсем скучно стало. Дело в том, что чеку обратно на место очень трудно вставить.
- Вот, - говорю, - и будешь теперь так до прихода саперов лежать, будто солдат в атаку призываешь.
- Что же делать? - спрашивает Джанбеков.
А я сам ничего путного придумать не могу. Первое, что пришло в голову, - надо людей подальше убрать.
- Встать! - командую солдатам.
Встали ребята, с удивлением глядят на Джанбекова, некоторые поближе подходить стали, обсуждают ситуацию, советы посыпались.
- Кругом! - командую. - Бегом, марш!
Убежали солдаты, остались мы с Джанбековым вдвоем. Он слезно просит:
- Уходи, лейтенант, чего вдвоем погибать. Сам виноват.
Я его успокаиваю, как могу.
- Ты, - говорю, - брось хреновину пороть. Вдвоем придумаем что-нибудь, а один, как пить дать, погибнешь.
Помолчали.
- У меня рука затекла. Не выдержу, - говорит.
- А ты опусти руку, чего как Чапаев на тачанке.
- Боюсь, - отвечает. - Не слушается рука, так подальше от головы и тянется.
- Вот что, - наконец решаюсь я, - бросай гранату к чертовой бабушке, никого из наших впереди нет. Головомойку, конечно, получим, зато живы останемся.
Он с трудом откинул руку назад, сильно замахнулся, а гранату выпустил в последнюю долю секунды. И закрутилась она, милая, совсем рядом, можно сказать, под носом.
До сих пор помню: вертится, как волчок, словно выискивая, куда нас побольнее ужалить. Я прижался к земле, голову обхватил руками, только что маму на помощь не зову. А может, и звал… Только вдруг чувствую: что-то тяжелое навалилось на меня и прижало к земле. И тут - взрыв!
"Все!" - мелькнуло в сознании. Полежал немножко, стал в себя приходить. Замечаю, зеленая трава в ноздрях щекочет, букашка какая-то по пальцу ползет. "Убило, что ли? - размышляю. - Должно убило, раз букашка. По мертвецам обычно разная живность ползает". Прошло еще несколько секунд.
- Джанбеков, - тихо так спрашиваю, не надеясь ответ получить. - Ты жив, Джанбеков?
Он пошевелился, отвечает:
- Кто его знает? Может, жив.
- Жив! - уже кричу я. - Если ты отвечаешь, а я слышу, значит, оба живы!
- Может, ранены? - говорит Джанбеков. Щупаем руки, ноги, головы - нигде не больно и крови нет.
- Ты чего на меня навалился? - сердито говорю я. - Аж дохнуть нельзя было.
- Извини, лейтенант, боялся, что из-за моей глупости погибнешь.
Приподнялись мы, посидели на земле и поплелись к своим.
- И как это не задело нас? - все удивлялся Джанбеков.
Подумал я и объяснил.
- Баллистику надо знать. Вот если бы ты чуть подальше бросил, обязательно хлестнуло бы. А так мы в "мертвой зоне" оказались. Знаешь, что такое "мертвая зона"?
- Откуда? - оправдывался Джанбеков. - У меня пять классов только. - И вздохнул: - Еще не привелось поучиться.
ТРУС
- Я вам вот что скажу, ребята: нет ничего паскуднее на земле, чем эта самая война.
Так начал свой рассказ старшина Матухин, все чаще заглядывавший в последнее время в наш взвод. То ли слушатели ему понравились, то ли дорожка частенько стала вблизи пролегать. Сядет на ящик или просто на бугорке пристроится, вытащит свой знаменитый цветастый кисет, завернет немыслимых размеров козью ножку и начнет неторопливую беседу.
Так было и в этот раз.
- Я не только про убитых говорю, про тех, кто без рук-ног остается. Иногда она, злодейка, такое коленце с человеком выкинет, что хоть стой, хоть падай. Правда, все от самого человека зависит. Есть хилые на вид, а душой крепче железа. Бывает, на вид богатырь, при виде которого все девки враз по ночам спать перестают, а возьмет война в переплет - и окажется он внутри как трухлявый мох между старых бревен. Встречал я такого человека, и оказался им мой земляк, из одной деревни, с одной улицы. Да ладно бы, случись это в первые месяцы войны - куда ни шло. А то мы фашистов уже из Белоруссии гнали. Там, в одном селе, и произошла эта встреча.
К тому времени стал я уже старшиной. Ну, а нам, старшинам, не всегда впереди шагать положено, иной раз и в хвосте плестись приходится. Вот и тогда я замешкался с хозяйством, вдруг вижу: возле повозок паренек лет пятнадцати круги дает. Как карп на крючке перед тем, как на берег его вытащат. Ну, думаю, мальчонок пропитание добывает. Полез я в мешок, достал булку хлеба, банку "второго фронта", сунул ему в руки. Он взял, а не уходит.
- Что, - спрашиваю, - мало? Дал бы больше, да ведь солдаты тоже есть хотят.
Малец обиделся, положил продукты на повозку, даже рукой об руку ударил, словно крошки стряхнул. Гордый, видать, парень.
- Не затем я к вам пришел, - говорит, - товарищ старшина. Не возьму я ваш хлеб, и консервы ваши мне тоже без надобности.
А какое там без надобности! В чем душа держится. Оболочка-то есть, а содержания никакого.
- Ладно, - уговариваю, - не обижайся на пустые слова, не подумавши на свет их пустил. Бери, в хозяйстве пригодится.
- В хозяйстве, - отвечает, - сгодится, тем более что мне еще двух сестренок до конца войны тянуть надо. Только пришел я к вам по делу.