Старший лейтенант неулыбчив, строг; кожа на скулах натянута, губы поджаты; портупея перекрестила широченное туловище; звезду Героя он снял, и на гимнастерке от нее дырочка, будто от пули. Растолковав все как следует, Ротный схватил саперную лопатку, вонзил ее в почву; комки так и полетели перед будущим окопом, образуя бруствер. Макеев тоже копал окоп, а Фуки ходил вдоль позиции своего взвода и давал ценные указания, ручки не пачкал, уверенный: ординарец выроет окоп и себе и ему.
Во взводе Макеева рыли дружно, без понуканий. Поснимали гимнастерки, а Друщенков, Ткачук и старикан Евстафьев растелешились до пупа. У Ткачука под веснушчатой кожей бугрятся мускулы, Друщенков тоже поигрывает бицепсами, хотя он поджарый, сухожильный; даже у выразителя народной мудрости ("Близок локоть, да не укусишь" и прочее) пожилого Евстафьева торс крепкий, не стариковский, успевший где-то покрыться загаром. Обнаженные, живые, мускулистые тела, которые могут быть продырявлены пулями и осколками, разорваны, искалечены, уничтожены…
Макеев остался в майке, и она прилипала к спине, пот стекал по кончику носа, капал на лезвие лопатки. Солнце взошло, воздух прогревался, струился над льняным и брюквенным полем, болотистыми кочками, и словно на этих струях-струнах играли, подпевая себе, невидимые в поднебесье жаворонки. Но зато слышимые! Непостижимо: невзирая на железный грохот недальнего боя, их трели рассыпались будто над ухом Макеева. До поры, до времени, конечно. Когда бой загремит вовсе близко, жаворонков не услышишь: улетят, что им, жить надоело, что ли?
- Лейтенант Фуки, чего прогуливаешься, как по Невскому? Поковыряйся лопаткой! - крикнул Ротный, не щадя офицерского достоинства взводного, и покрылся гневной краской.
- Жирно будет, - сказал Фуки достаточно громко, но лопатку из чехла достал, оглядел черенок, придуриваясь, выкрикнул: - Раз, два - взяли! Еще раз - взяли! Сама пошла, сама пошла!
И легонечко вонзает лопату в почву - не роет, а действительно ковыряется. Старший лейтенант мерит его ледяным взором и не молвит ни слова. Он без пилотки, и длинноватые, как у поэтов, артистов и попов, волосы ниспадают ему на лицо. Подходит комбат, иссушенный каракумским солнцем туркмен. Озабоченно говорит Ротному:
- Ускорьте саперные работы. Командир полка требует рыть окопы полного профиля, делать "усы", разветвленные ходы сообщения… Надо успеть! Вот-вот здесь будет жарко.
- Жарко? - надменно переспрашивает Ротный.
- Как на моей родине в Кушке. - Это шутка, но Ротный ее не принимает. Комбат это чувствует и, кивнув на прощание, уходит. А ему бы ездить, кривоногому, прирожденному кавалеристу.
Макеев работал с удовольствием. Ладони обжимали отполированный черенок, узкое отточенное лезвие блестело, отваливая пласты; мышцы напрягались, и приятно было испытывать их застоявшуюся силу. Стрелковая ячейка проявлялась, как фотопленка. Вот обозначались ее очертания: окоп "лежа", затем передняя часть углублена, и уже окоп "стоя", а от него прорубят выход в будущую траншею; от траншеи еще придется прогрызать ходы сообщения к командным пунктам, в тыл. Но это после, пока же доделать стрелковую ячейку: соорудить ниши для гранат, бруствер утыкать веточками, обложить дерном для маскировки. Макеев проследил, чтобы все бойцы замаскировали ячейки, услыхал, как пикировались Ткачук и Евстафьев:
- На, Пилипп, веточки, нарубал и для тебя.
- Бачьте, якой добренький! Да на хрена они мне, дед? Самолично не нарубаю?
- Не злись, не мути злобой душу. На, держи.
- Ну, давай, хрен с тобой. Добреньким прикидываешься? Расплачиваешься за марш? Я за тебя пулемет пер, а ты мне веточки суешь?
- Не расплачиваюсь я. По добру к тебе…
И Макеев подумал: "Евстафьев и Ткачук не находят общего языка, я же не нахожу его со всем взводом. Что-то говорю и делаю не так, невпопад. Может, в бою найду наконец этот общий язык, что сблизит меня и подчиненных? Или, может, мне все это мерещится и у меня нормальные отношения со взводом?"
Он воткнул последнюю веточку в бруствер, присел на дно и утерся. От развороченной земли было прохладно; после жарких, почти прямых лучей солнца это недурно; наверху оно всего прогрело, разморило. Вытянул ноги, уперся спиной в стенку и задремал. Проспав самую малость, мотнул головой, встряхнулся. Этого еще недоставало - уснуть. До того ли? Сказывается недосып, ночью-то спал немного. И хоть бы Рая приснилась, или мать с Ленкой, или отец. А то черт те кто - церковный звонарь Филя-Отрок. Словно бухает он, патлатый, криворотый, в колокола, и над Тамбовом плывет их неправдоподобный малиновый звон.
С этим звонарем произошла история, над которой потешался весь город. Макееву не было смешно ни тогда, до войны, ни тем паче теперь. Филя-Отрок был единственный звонарь в единственной тамбовской церкви, где бывала служба и куда вороньем слетались обряженные в темное старушки со всей округи. Отроку было под пятьдесят, и он сносно вызванивал всякие обедни и заутрени. Водился за ним грешок - закладывал за воротник. На пару с бывшим учителем истории, выгнанным из школы за пьянство. Русский интеллигент пил из идейных побуждений, несогласный с тем, как его предмет преподается в школе, а Филя-Отрок пил так, из любви к водке как таковой. Однажды они надрались, Отрок полез на колокольню и вдарил румбу. Ах, как звонко, выпевали колокола:
Румба - веселый танец,
Румбу танцуют все!
Румбу привез испанец,
Румбу - на корабле!
Глупейшая, зато и моднейшая песенка, сочиненная на мотив румбы, исполнялась в здешнем кинотеатре. Перед началом вечерних сеансов выступал джаз-оркестр, и певичка, отщебетав "Приходи вечор, любимый, приголубь и обогрей", вкалывала потом "Румбу - веселый танец" и перебирала при этом ногами по-лошадиному. Никто из слушателей не замечал, что приходить на свидание вечор нельзя, ибо вечор означает вчера вечером. Но все запоминали слова румбы. И поэтому, когда Филя-Отрок исполнил румбу на колоколах, город узнал ее. Приобщение к светской музыке окончилось для звонаря плачевно: священники обвинили его в богохульстве и уволили.
А возможно, это и смешно? Если так, посмеемся. Но в другой раз, на досуге. А сейчас предстоит иная музыка - боя. Впрочем, после нее вполне резонно послушать колокола. Не малиновый, неправдоподобный звон их, а взаправдашний, тягучий, похоронный. Отстраненный от должности Филя-Отрок в свое время звонил и на похоронах.
Позади, в березнячке, окопались танки в засаде, впереди, в черемуховых зарослях, обосновались со своими длинноствольными пушечками истребители танков; на танки и пушки наброшены маскировочные сети, навалены ветки. На следующей за нашей высотке пехота рыла вторую линию окопов. По грунтовке, которую мы оседлали, на север пропылила колонна самоходных установок, за ней стрелковая часть; с севера газовали автомашины за боеприпасами, они вывозили раненых - в кузовах перевязанные окровавленными бинтами головы, плечи, ноги, с высотки хорошо видно; легкораненые брели по обочинам, неся руку на перевязи или опираясь на палочку.
Дым уже зависал над полем, сажа падала, как черный снег, воняло гарью. Бой, похоже, шел километрах в трех; среди артиллерийской и минометной стрельбы различается пулеметная. Да, вот и жаворонки перестали петь. Лишь солнце жжет по-прежнему, оно подбирается к зениту. Жажда. Солдаты с котелками и флягами бегают к болоту, приносят коричневую, отдающую тиной воду. Макеев ругается: только кипяченую, нельзя сырой, дизентерия будет, - его не слушают. В самом деле, когда ж тут кипятить? Вовсю копают траншею и ходы сообщения. Ты и сам не кипятись. И Макеев утихает, пьет из принесенного Евстафьевым котелка.
Фуки произносит:
- Сашка-сорванец, из огня да в полымя? От девочек в бой? Да-а, вкусные были девочки, скажешь нет? Чего-то с ними будет, бои ведь недалеко от Шумиличей…
Макеев разгибается, смахивает пот. Он тоже об этом думает: что будет с Раей, с Клавой, с деревней? Может быть, пронесет? Долбанем немцев, загоним в мышеловку, не дадим расползтись. И вдруг воспоминание-вспышка: Рая просит поцеловать ее в губы, он мямлит, что у него ангина, а потом целует, много раз целует. Прошла ангина, горло не болит, лекарств не пьет, воду из евстафьевского котелка пьет. Вовсю целоваться бы! И от горькой этой шутки Макееву в пору заплакать. Он хватает лопату, с ожесточением вгоняет ее в подзол.
- Обойдется, - говорит Фуки. - Еще завернем к ним из Германии! По пути домой завернем, а? И как отметим встречу? Не будем пить заморские коньяки и жрать рябчиков с ананасами! Отметим по-фронтовому: водка в кружках, а не в рюмках, кус ржаного хлеба, луковица и соль!
Макеев готов выпить тогда неразведенный спирт. Лишь бы обошлось. Лишь бы война не возвратилась в Шумиличи. Но все это Илькин треп, который вызывает такие же несерьезные мысли. Как-то оно сложится в реальности?
Группа раненых с закопченными лицами, пропыленных и радостно-растерянных - вырвались живехонькие из пекла - остановились закурить. Ссужая их табачком, сержант Друщенков спросил:
- Как обстановка, воины?
- Соответственная, - туманно ответил один из них, гвардеец с холеными усиками, пестуя перебинтованную руку.
- А поконкретней?
- А поконкретней - жмет Гитлер. Отбил три деревни: Ложкино, Ножкино и Кокошкино…
Кто-то хмуро улыбнулся этой игре рифм, а Макеева она неприятно поразила: в сходстве созвучий почудилось сходство в их судьбе. Но Шумиличи же, слава богу, не рифмуются с ними? Слава, слава…
- Перекурили и ступайте, - сказал раненым Ротный. - У нас еще забот полон рот. Жарко здесь будет. Ребята, навались на лопаты!
Умышленно или неумышленно Ротный повторил слова комбата, и это заметили, навалились на лопаты. Но жарко было - в ином, разумеется, смысле - и сейчас. Солнце пекло, небо линяло, болото пучилось, исходило испарениями, камни и металлические части оружия нагревались, комья на бруствере сохли, веточки вяли. Три тучи ходили над полем - дымная, пыльная и дождевая. Пролейся дождь, прибил бы пожар и пыль.
Снаряды стали разрываться на высотке, на болоте, возле дороги. Стреляли и орудия - слева и справа, из-за речки, и танки - в центре, с опушек; орудий не было видно, а танки маневрировали на виду, вблизи грунтовки; там же, если поглядеть в бинокль, таились в кустах и самоходки - "фердинайды" будут оберегать свои танки. А пехота где? В лесу, вероятно. Будет атаковать вместе с танками. Ну, лезьте, лезьте - получите по морде.
Когда начинался бой, Макееву не было нужды приказывать себе: сосредоточься на том, что предстоит тебе в бою. С первыми разрывами напряжение охватывало его и все силы направлялись на одно. Он крикнул солдатам, чтобы укрылись в окопы, подготовили оружие. Ротный выкрикнул это же секундой раньше, но мало ли что Ротный. Уж ежели на то пошло, так солдаты и без напоминаний скатились в окопы. Но командир все равно обязан командовать.
Макеев надел гимнастерку, пилотку, затянул ремни: привык вступать в бой в аккуратности и порицал тех, кто по жаре мог снять хотя бы пилотку. Форма есть форма, в бою она тем более нерушима. По крайней мере в начале его. Потом всяко может быть.
Снаряды падали вразброс, немцы стреляли не по целям, а по площади. На разведку у них не было времени, вот будут наши огрызаться, тогда немцы и засекут их. А покамест засекались нами. Высунувшись из-за бруствера, Макеев наблюдал, как разрывы опоясывали высоту, вздымая землю и дым перед обороной и позади. Те снаряды, что перелетали, шуршали и шелестели, ввинчиваясь в воздух. Затем раздавался тугой, со звоном удар, рвавший землю в клочья; если удары следовали один за другим, они сливались в сплошной - то громче, то тише - гул, и землю окрест покачивало, и со стенок окопа стекали комочки подзола. Некоторые снаряды взрывались вблизи траншеи, а то и в ней; когда дым рассеивался, виделось вырванное, словно выеденное, место траншеи. Немецкие танки стреляли и болванками - они с визгом проносились над обороной к лесу.
Тусклый при дневном свете огонь выстрелов указывал, где расположены наши и немецкие пушки - завязалась контрбатарейная стрельба; по окопам, по траншее стали бить меньше. Но взрывчаткой воняло сильно, ядовито, и Макеева поташнивало. А еще от волнения, похожего на сосущий голод. Будто неделю во рту не было маковой росинки, и вот тошнит.
Он томился, когда пехота бездействовала. Идет артиллерийская дуэль, стрелковому оружию рано вступать, и вот, как болван, лови свой снарядик. В эти минуты и трусость подымала свою змеиную головку. То есть он наблюдал, ходил по траншее, из ячейки в ячейку, что-то приказывал - нужное и ненужное, - словом, суетился. Но настоящего дела не было. А когда пассивно ждешь, то и копошится мысль о снарядике, что вмажет в тебя. И ей подобные. В этом была своя пехотная логика. Словно когда ты отражаешь атаку или сам идешь в нее, осколки не те же, их даже погуще. Правда, словить пулю вероятность больше. Но какая разница, от чего погибать?
Снаряды и мины рвались и на огневых позициях немецкой артиллерии и там, где маневрировали танки; к слову, их артиллерия тоже меняла позиции, уходя из-под нашего огня. У немцев вставали черно-огненные конусы пламени, дыма и комков земли - такие же, как у нас, разве что пореже. А возможно, это так казалось. Стрелкам всегда кажется, что артиллерийский огонь противника сильнее нашего.
Минут через двадцать немцы усилили обстрел, и танки их, сопровождаемые самоходками, выползли из кустов. Танков было десять штук, самоходок - восемь. Десять плюс восемь - восемнадцать. Сила. Грозная. Ее Макеев не единожды испытывал на собственной шкуре, и если у него не было танкобоязни, то лишь потому, что умел держать себя в руках, не позволял прорываться наружу тому, что просилось. Он поежился и, чтобы скрыть это и продемонстрировать, какой он храбрый, крикнул:
- Подготовить противотанковые гранаты!
А чего их готовить? Лежат в нише. Бери и швыряй. Но напомнить след. На то и командир. На сей раз он опередил Ротного с этой командой. Свои люди - сочтутся.
У Макеева, как и у командира роты, был бинокль, трофейный "цейс". Ротному без бинокля не обойтись, а взводные не желали таскать лишнюю тяжесть; во всем батальоне никто из взводных, кроме Макеева, не имел бинокля. Макеев гордился этим втайне, а лейтенанты тайно же подшучивали над ним.
В окуляры он увидел: заляпанные буро-зелеными маскировочными пятнами танки с самоходками, ныряя в ямы, вымахивая на бугры, выстраивались клином; это, однако, у них не клеилось, машины двигались кучно, беспорядочно. Тут бы потрудиться нашей артиллерии! Но она почему-то промедлила, и немцы приняли-таки подобие клина, на острие которого шел тяжелый танк. Из-за разрывов, из-за пелены дыма Макеев не сразу разглядел, что внутри клина несколько бронетранспортеров с автоматчиками, как и когда они там очутились - прозевал; вероятно, вышмыгнули сбоку, из сосняка; один из бронетранспортеров чадил, подбитый! Выходит, не так уж плохо стреляют наши пушкари! За клином поспешала пехота - видимо, оторвалась либо еще что.
Немецкий строй ломался, сдвигаясь, останавливаясь, ускоряя бег; одни машины вели огонь с ходу, другие - с остановок.
Загорелся крайний справа танк, отвалил, пытаясь сбить пламя. Макеев, стремившийся представить общий ход боя (взводного ли забота?), отмечал и эти его частности, из которых он и складывается: подбит бронетранспортер, подбит танк, здорово!
- Пехоту отсекать от танков!
Команду подал Ротный, и Макеев не стал ее повторять. Хотя надо бы. Ничего, и так всем известно, что пехоту отсекают от танков. Им бить по автоматчикам, с танками будут справляться артиллеристы и петеэровцы. Да и танкисты, наверно, ударят из засады.
Макеев вновь торопливо-шаркающей походкой прошелся по обороне, заглядывая в ячейки и перекидываясь словами с солдатами. Он говорил им какие-то общие, дежурные слова ободрения, они отвечали в том же духе: ладно, мол, порядок. И опять уловил - пусть и кратковременно - разлад между ним и солдатами, не разлад, но холодок, отчужденность - это определенно. Он же хочет как лучше. А они не хотят? Почему? И в сотый раз оборвал себя: у него нормальные отношения с подчиненными, а он выдумывает черт те что. Мнительный. Проще - психованный.
Солдаты и особенно его надёжа - отделенные командиры - держались спокойно, уверенно. И буднично. Некоторые наблюдали за боем, другие топтались в ячейках, попыхивали цигарками; Филипп Ткачук грыз сухарь; старикан Евстафьев сосал кусочек сахару, облизывался, как кот; сержант Друщенков укорачивал ремешок каски, увидав Макеева, улыбнулся ободряюще. Так вот оно что: они его ободряют!
Спасибо. Я хочу, чтобы и у вас и у меня сложилось все хорошо. Чтобы осколки и пули помиловали нас. И чтоб исход боя остался за нами. Во имя этого мы должны убивать и убивать. Как, однако, странно: фронт далеко на западе, а здесь вот добивай этих, из окруженной группировки, теперь тут для нас фронт.
12
С наблюдательного пункта и без стереотрубы было видно, как танки и самоходки с черно-белыми крестами на бортах увертливо шли по полю. Перекатывая желваки на скулах, Звягин кричал в телефонную трубку, прося огоньку, и одновременно требовал по рации авиационной Поддержки. Сгорбленный, с мешками в подглазьях, плохо побритый - па желтой мятой коже седая щетина, - он напоминал больного, и штабисты справлялись, здоров ли. Он отвечал, что да, здоров, но бессонница замучила. И впрямь эту ночь не спал. Но что ему раньше бессонные сутки? А сегодня как больной. Да не в бессонье суть - в думах. Они измучили его, и беспощаднейшей, безысходнейшей была: Лешки нет. Сутки он прожил с этой мыслью. И сколько еще проживет?
В эти минуты Звягин старался думать не о сыне, а о бое: как он завязался, как разворачивается, как кончится. Ну, кончиться он обязан одним - разгромом противника. Но Звягин понимал, что гитлеровцы будут переть напролом, не считаясь с потерями, выхода у них нету. Есть, конечно, - сдаться в плен. К сожалению, о капитуляции говорить бесполезно. Дивизионные разведчики добыли "языка", свеженького, тепленького, и комдив немедля ознакомил Звягина с его показаниями. "Язык", обер-ефрейтор из батальона связи, заявил на допросе: командир окруженной группы генерал-лейтенант Гейнц Кюнтер приказал во что бы то ни стало пробиться из окружения, огнем и колесами пройтись по отбитым у русских деревням, отомстить за павших товарищей и выйти к своим, на запад. В приказе были слова: "Свобода или смерть во славу фюрера!", - и Звягина не надо было убеждать, что это не пустая фраза, что немцы будут драться насмерть.
Ну что ж, и его полк будет стоять насмерть, не пропустит врага. Или победит, или поляжет. Третьего не дано. Ни полку, ни ему, полковнику Звягину. Они до конца выполнят долг перед Родиной. Они перед ней все равны, от Верховного Главнокомандующего до рядового. Каждый на своем месте служит Родине не за страх, а за совесть. И полковник Звягин еще послужит ей.
Не отрываясь от полевого телефона, он представил себе оборону полка и его людей - не по отдельности, а всех сразу - и мысленно сказал им: если я в чем-то виноват перед такими, как вы, судите меня строго, но справедливо. А если есть справедливость, то никакая строгость не покажется чрезмерной. Пусть ваш суд будет высшим. Сегодня, завтра и всегда.