О чем она? О грачах, как они пищу искали. Почему? Наверное, он пропустил переход в разговоре, фантазировал с канатами и смерчами и прозевал, когда Рая заговорила о грачах. Макеев слушал ее, думая о том, что запамятовал, не выпил лекарств, да и не к месту глотать пилюли и порошки, - как бы он выглядел? Слушал, отгоняя от себя воспоминание о совете Фуки не тушеваться, действовать. Уж было отогнавши, вдруг, как в озарении, во вспышке вспомнил Илькины слова и не забывал больше, мысль засела в мозгу и словно покалывала: сробеешь - будешь жалеть всю жизнь. А если то, что будет или что может быть, глупость? Значит, совершить глупость? Но когда же совершать необдуманные поступки, когда же глупить, как не в двадцать лет?
Чтобы совершать глупости, надо быть уверенным в себе, красивым, симпатичным. Уверенности у него и в помине нет. Красивый, симпатичный? Низенький, полненький, с невыразительной, заурядной физиономией. Орел мужчина! Сам себе противен. Себя, впрочем, можно стерпеть. А стерпит ли женщина? Напора бы ему, нахрапа, как у Ильки. Самую бы малость. Крепости сдаются смелым и напористым.
- Рая, - сказал Макеев хриплым, осевшим голосом. - Подышим вольным воздухом?
- Подышим, - ответила она, не отвернувшись на этот раз.
На крыльце они стояли - он на нижней ступеньке, она на верхней - и ежились от вечерней сыри. Рая попыхивала добытой у Фуки папироской - до этого не курила, - Макеев разглядывал небо. Очерченное козырьком крылечка и дальней линией леса, оно выгибалось, посвечивая затмевавшей звезды луной; посреди его лохматилась туча. Макеев любил глядеть на тучи в ожидании, когда они сыпанут дождинами. Однажды, так вот запрокинувшись, созерцал тучу под Борисовом, а из нее посыпался не дождь, а пепел - туча была с пожарища. И сейчас он припомнил это.
- Саша, если б фашисты угнали меня в Германию, на каторгу, я бы вас никогда не увидала. А не угнали потому, что хромоножка. Как говорят: не было б счастья, да несчастье помогло.
"Смеется? Что за счастье - повидаться со мной? - подумал Макеев. - А вот хромота для женщины - несчастье, это уж точно".
- И партизаны не брали к себе хромую… Еще в детстве упала с крыши, перелом, срослось неправильно.
Макеев деликатно покашливал, выжидая, что еще скажет Рая. И она сказала:
- Мне плохо будет, когда все кончится. Когда уйдете…
Еще ничего не начиналось, а она: когда кончится. Шутит? Не похоже. Голос вроде грустный. Да что же действительно веселого: расстанутся, не успев повстречаться?
Тишина окутывала землю, и лишь теперь Макеев сообразил: канонады нет. Прислушался. Не слыхать. Танковый гул - слыхать, это где-то там, где за лесами багровело зарево. Артиллерия перестала бахать, пора бы и танкам угомониться. Отлично, когда на земле тишина. И чтоб луна продолжала сиять. И чтоб по соседству с ней лохматилась туча, обещающая теплый летний дождь, а не пепел с пожарищ.
- Не думайте про меня дурное, - сказала Рая.
- Что вы! Я не думаю дурное.
- Поймите, я благодарна судьбе. Вы здесь. И для меня это, правда же, радость. Какая б ни была короткая… Что с вами будет завтра? Со мной? А покамест вы рядом…
Она тронет мою руку, пожмет пальцы. Поцелует в губы. Или попросит об этом, как в избе. Пускай попросит. Я выполню просьбу.
Однако Рая не сделала этого. И тогда Макеев взял ее за руку, поцеловал в ладошку, а затем, привстав на цыпочки, поцеловал в губы. Ладонь была шершавая, мозолистая и горячая, губы тоже горячие. Но от этого жара, будто перекинувшегося на него, Макеева зазнобило.
Он поднялся на ступеньку, обнял Раю, и они замерли. Его знобило все сильней, дрожь накатывала волнами, сотрясала тело. Потом озноб колотил уже не волнами, а постоянно, нарастая, становясь нестерпимым. Господи, согреться бы! Холодно, тепла бы немножко!
И мысль: согреться можно в сене, так всегда согреваются. Макеев тревожно огляделся, ища сарай для сена. Зарыться, забросать себя охапками. Где же сенник? Вон, в углу двора, дверь раскрыта. И, плохо соображая, что делает, Макеев начал спускаться с крыльца, увлекая за собой Раю. Она упиралась, и он подтолкнул ее, и она пошла покорно.
Сена в сарае было мало, пол едва прикрыт, но пахло оно, свеженакошенное, одуряюще, вызывая головокружение. Совершая все, как будто обдуманное заранее, Макеев сгреб ногой сено в кучу, закрыл дверь на задвижку. Подошел к Рае и, еще не дотронувшись до нее, услыхал:
- Не надо, Саша.
Он не ответил, расстегнул пуговицу на блузке. Рая отвела его руку, сказала:
- Я сама.
* * *
…Раино лицо белело в сумраке, и не было в этот миг ничего дороже для меня, чем это белое расплывающееся пятно. Милая, нежная, любимая, ты моя, понимаешь? Понимаешь. И я понимаю.
Рая спала, приоткрыв рот и посапывая. Дыхание ее шевелило распущенные волосы, и я ощущал его на своей щеке, легкое, теплое, ласковое. Щели в стенах и дыры в крыше пропускали померкший лунный свет, но в углу, где мы лежали, было мглисто. Трещал сверчок, попискивали мыши, на улице скулила собака. У меня появилась смутная мысль, что все это происходит не со мной, и пропала, как только я погладил Раю по обнаженному плечу. Она завозилась, глубоко вздохнула, смешно, по-детски почмокала.
Моя первая женщина! Вот ты какая, оказывается. Какая - не могу сказать в подробностях, могу сказать общо, зато всеобъемлюще: прекрасная. Ты отдала мне любовь, счастье, радость, они так остры, что заходится сердце. Я не сдержан в своих восторгах? А где их мера? Моя восторженность, возможно, еще и недостаточна. Возможно, я еще не оценил полностью, что за счастье мне привалило, невзрачному, некрасивому лейтенантику. Когда- нибудь оценю. Когда будет у меня и последняя женщина. Не хочу думать о ней, хочу думать о первой, о Рае. Теперь мне и умирать не так страшно: познал живую, не придуманную, а как она есть - любовь. Первая, она может стать и последней. Если меня убьют. А если останусь жить после войны? Где будет тогда Рая? Лишь в моих воспоминаниях?
Любимая, что у нас свершилось - чисто, прекрасно, наглухо отделено от пошлости и грязи высокой стеной. И когда мы пили самогон, и когда прижимались на крыльце, и когда я расстегивал пуговицу на блузке - за всем этим, житейским, обнаженным, грубоватым, мною угадывается сейчас скрытый смысл, вечно и естественно утверждающий человека. Будь благословенно то, что называется любовью. И будь незабываемо происшедшее в этом сарае.
Благодарный, растроганный, я целовал Рае лицо, шею, руки, и она отвечала короткими, словно жалящими, поцелуями. Я прошептал:
- Раечка, милая… После случившегося… Как честный человек… Я женюсь, оформлю…
- Что? - спросила Рая. - Ты хочешь жениться? На мне?
- После случившегося… Так принято… Слово офицера…
- Глупенький ты. - Она с горечью рассмеялась. - Ты хороший… Невозможно это. Зачем я тебе? Через час-другой ты уйдешь. Вот и вся наша свадьба… Не надо об этом, милый! Только не осуждай меня, что не противилась.
- Да что ты, Раечка!
- Это не грех, если по любви… Иди ко мне, Сашенька!
Потом она уснула, а я разглядывал ее, спящую, по-детски чмокающую, беспомощную, все больше проникаясь благодарностью и нежностью к ней. Моя нежность - это как ответ на ее нежность и ласковость. Трижды я был прав: женщины лучше мужчин. Намного! Они добры, человечны, ласковы, мы, мужики, злы, жестоки, грубы. И любят они не так, как мы, - мягче, нежней, преданней. Женщины облагораживают нас, В кого бы превратились мы без них? Одичали бы, озверели. Хотя дикого и звериного у нас и нынче предостаточно.
Я целовал Раю, и наше тепло и наше дыхание смешивались, и сердца наши стучали вместе. Рая проснулась, вскрикнула и, обняв меня за шею, притянула к себе. Задыхающийся, обессиленный, я уткнулся лицом в Раину грудь, устало и блаженно вдыхал ее запахи и думал: "А не страшней ли отныне умирать? Чем больше познаешь радостей бытия, тем не проще умирать. Если у тебя есть женщина, семья, дети, то трудней расставаться с жизнью. Не случайно же молодым, неоперившимся легче воюется, чем взрослым, семейным. Ну, до семьи мне далековато, а вот что такое любовь женщины, изведал. Огромное это счастье, и спасибо тебе Рая".
На этот раз прикорнул я, а Рая смотрела на меня. Когда спал, то видел маму, Лену и Анечку Рябинину - порознь и всех вместе, и будто я говорю им одно и то же: "Не поминайте лихом". А когда пробудился, то увидел склонившуюся надо мной Раю; ее волосы щекотали, слезы мочили мою щеку.
- Ты что, Раечка?
- Так… Не обращай внимания. Я ж обычная баба, не сверх того. Дошло вдруг: спустя полчаса, от силы час мы распрощаемся. Как будто не было ничего промежду нами… А все ж таки я благодарна судьбе!
- Не плачь, милая, хорошая! Я тоже благодарен. Не судьбе, а тебе. За все…
- Надо идти, Саша. Уже поздно.
- Гляну. - На светящемся циферблате трофейных швейцарских часиков - половина второго. - Ого!
Рая зашептала в ухо:
- Ни о чем не прошу тебя. Об одном прошу: обещай мне жить!
Я невольно улыбнулся: на войне рискованное обещание. Ей бы сподручней дать его. Рая сказала с укором:
- Лыбишься? Я серьезом прошу. Дорог же ты мне, люб…
- Пообещать могу. Не все, однако, от меня зависит. А вот это твердо обещаю: если останусь живой, после войны человеком буду. Человеком! Чтоб за правду стоять, не кривить душой…
- Нет, скажи: обещаешь беречься?
- В пределах возможного. И ты береги себя, ладно?
- Что мне беречься? Война ушла, жить буду…
Мы вернулись с Раей в избу. Каганец был погашен, в темноте клубилась духота. На кровати похрапывал Илька, голова Клавы - у него под мышкой. Разобрав это в сумраке, я отвернулся. Рая прошла к постели, затормошила их, приговаривая:
- Пора подыматься. Пора.
Илька вскинулся, заспанный, всклокоченный, Клава капризно произнесла:
- Еще поваляться охота.
- Горячку порешь, Раинька, - поддержал Клаву Илька. - Небось лейтенант Макеев - инициатор и закоперщик, а?
- Время позднее, Илюша, - сказала Рая. - Вам же в роту…
- Точно. Там, поди, потеряли нас.
- Не смеши меня, Сашка! Никуда от нас рота не уйдет. А вот с девчатами свидимся ли, не поручусь. Хотя попытаемся. Да, Сашка?
- Если не будет марша, - ответил я, не веря в такую возможность.
- А что? Очень может быть: нас оставляют еще на отдыхе, и мы с Сашкой швартуемся к вам вечерком. Как, девоньки?
- Будем завсегда рады, - сказала Клава. - А теперичка отвертайтесь, будем одеваться…
Рая что-то прибирала на печке, Клава зевала, Илья мурлыкал песенку. И я подумал, что эти часы сроднили со мной не только Раю, но и Фуки и Клаву. Словно отныне мы связаны как-то. Наверное, так и есть. И ближе всех - Рая. Наверное, Фуки и Клава близки мне потому, что имеют некое отношение к этим вечерним, ночным часам, к тому, что было у меня с Раей. Что было - превратило меня во взрослого мужчину. Не о физическом повзрослении речь, а о духовном. Неумны и пошлы те, кто все сводит к физиологии. У нас с Раей было без грязи, без пошлости, мы оба это почувствовали. Так плотское стало нравственным. И внезапно я уверовал: пройдет день, и вечером лейтенант Макеев и лейтенант Фуки опять навестят эту избу.
Вчетвером мы вывалились на крыльцо, вышли на улицу, пошагали к околице. Была оглушающая тишина: и танки не гудели, и собаки не брехали. Луны не было, но звезды перемигивались в разрывах туч. Ветер раскачивал еловые верхушки. Туман, плотный, многоярусный, плавал над самой землей, и в нем также словно плавали избы, деревья, кусты.
Мы с Раей шли позади Клавы и Фуки. Он обнимал ее за плечи, она льнула к нему, на ходу заглядывала в глаза. Я вел Раю под руку, ее тепло уже привычно переливалось в меня. С каждым шагом мы удалялись от избы, и во мне крепла мысль: ухожу от радости, которой там меня одарили и которая еще не раз припомнится. Я был благодарен Рае, прихрамывающей рядышком, Ильке и Клаве, обнимавшимся впереди нас, и белесым звездам, и многослойному туману, и росе на проселочной пыли, и затаившемуся за Шумиличами лесу, и хвойному сырому воздуху, продиравшемуся в грудь, - всему, что окружало меня, ибо оно было жизнью.
У околицы Илька сбросил руку с Клавиного плеча: "Стоп!" Закурил. Подошли мы с Раей. Илька сказал:
- Дальше не провожайте. Попрощаемся, девоньки! - Расцеловал Клаву, чмокнул Раю, дурашливо вскинул голову.
Я обнял Раю, отыскал ее губы, Клаве пожал пальцы. Клава ойкнула:
- Больно! Медведь!
А Рая обвила мне шею и не отпускала, пока Илья не произнес:
- Баста, Раечка! До вечера, если удастся…
У меня застрял комок в горле, когда я, расцепив Раино объятие, заспешил за Ильей. На угоре оглянулся: женщины не уходили, махали косынками; я помахал им пилоткой. Фуки не оборачивался, размашисто шел, взбивал холодную слежавшуюся пыль. В кустарнике, скрывшем от нас женщин, сказал:
- Я, Сашка, не обертывался нарочно - жалостно расставаться, у них и так глазыньки мокрые. Мировые они девки, скажешь нет?
- Скажу да, - ответил я.
- Клавка мировая, подтверждаю как свидетель и очевидец. - Эту фразу Илька произнес кривляясь, но следующую - без фокусов, по-человечески и, мне показалось, грустно: - Эх, бабья доля, кто ее разгадает?
И пустился рассказывать. В избе, в постели, Клава повинилась - перед богом ли, перед мужем, а вдруг он живой где-то? Не бог, понятно, а муж. Всплакнула. И у Ильки настроение упало, и он ничего не мог поделать, когда Клава успокоилась и стала ластиться. Потом, правда, пришел в норму. Мне было неприятно это слушать, но вдвойне было бы неприятно, если б Илька начал выспрашивать у меня. Как, мол, у вас там? К счастью, он об этом молчок. Чтобы прервать его, я сказал:
- А ведь каждая женщина - это чудо.
Он озадаченно посмотрел на меня и сказал, будто открывая что-то для себя:
- Верняк, чудо!
Мы шли лесной тропкой, и роса осыпала нас, и рослая трава оплетала сапоги. Чем дальше шли, тем больше сумерки словно редели. А это просто глаза привыкали к ней, к темноте. Илька сказал:
- Вечерком смотаемся к нашим чудам. Ежели не погонят на запад. Запалился я с Клавушкой… Покемарим, наберемся силенок, скажи нет? Утречком - на речку, умоемся. Договорились? Шумни меня до общего подъема, ежели не проспишь.
- Договорились, - сказал я.
Шумнул Илью Фуки не Макеев, а командир роты. Он рявкнул так, что смысл команды схватился моментально. И писклявый голосок дневального, лопоухого, с торчащими лопатками юнца, повторявшего ее за Ротным, уже не воспринимался.
- Рота, в ружье! Подъем! В ружье!
Уставные слова Ротный оснащал выразительной нецензурщиной - вернейший признак его взволнованности. Макеев выскочил из шалаша, толкаясь вместе с солдатами. На поляне суета, неразбериха. Макеев подхватил автомат, срывая глотку, закричал:
- Первый взвод, ко мне!
Рассвет только-только брезжил, в подлеске свивались тени, на опушке горел костерик, и был он как отлетевшая искра гигантского костра чье зарево вполнеба вставало над лесом, на севере. И там же, на севере, грохот артиллерийской стрельбы, рев моторов. Совсем недалеко отсюда. Что стряслось? Затишье сменилось великим шумом. Немцы прут сюда?
Пересчитав и проверив бойцов, Макеев подбежал к Ротному, отрапортовал. Тот недовольно обронил:
- Канителиться надобно быстрей. Фуки, тебя что специально приглашать? Вечно опаздываешь. Докладывай по-быстрому!
Поднятые по тревоге роты свели в батальонную колонну, и она заполнила просеку. Потоптались на просеке, теряя сэкономленное ротами время; наконец вышли два других батальона и полковые службы. Во взводе не прекращался галдеж - куда идем, зачем и когда, - и Макеев изрек:
- Разговорчики!
Галдеж продолжался, пока Ротный не рявкнул:
- Отставить болтовню!
Ротный и Герой неисправим. Жаль, что сумрачно, иначе бы увидался гневный румянец. А может, так и надо, может, Ротный прав? Но сам Макеев, как и солдаты, спрашивал себя: куда? И еще подумалось: да, да его молодость, он предвидит, скоро закончится, без проволочек, вот-вот. Возможно, раньше, чем кончится война. А что же с Шумиличами? Бывшее ночью не повторится. Пройти бы колонне по деревеньке, хоть попрощался бы с Раей, на этот раз навсегда.
Проехал на "монголке" полковник Звягин со свитой. Понурившись в седле, он ни на кого не глядел. На лейтенанта Макеева в том числе. А когда-то, не столь, между прочим, давно, глядел и разговаривал-беседовал. Полковые начальники тоже хмуры, озабочены. Берут пример с командира полка?
- Шагом марш!
Колыхнулся строй. Звякнули котелки, притороченные к вещевым мешкам. Затопали ботинки и кирзачи. Снова марш. Словно и не было передыха, все сначала. Нет, был! И были Шумиличи, после которых и умирать не страшно. Или наоборот: умирать еще страшней.
- Шире шаг! Не отставай! Подтянись!
Все сначала. Только теперь не преследование, а вероятней всего - встречный бой. Или займем оборону. Так или иначе, а боев не миновать. Ротный кинул Макееву: противник-де прорвался из окружения, ударил по нашему корпусу, две дивизии уже ведут бой, нашу будут вводить. Наверное, это так. Откуда Ротному известно? От комбата, а тому от комполка, и далее цепочка к комдиву. На обратном конце цепочки - лейтенант Макеев со своими солдатиками. И уже не до кого доводить обстановку.
Колонна втянулась в сосновый бор, пересекла его, осинником и ельником выбрались на проселок, полем - к речонке, через которую саперы навели мост. До Шумиличей рукой подать. Как там Рая? Спит еще? Или ее разбудил грохот? Может, вышла на крыльцо, выбежала за околицу? Прислушивается? Приглядывается, не идет ли походная колонна, в которой и он, Макеев? Нет, не свидеться им: от речки колонна повернула на восток, затем на север, и Шумиличи остались в стороне, хотя и не так далеко: где-то за лесом, за полем и еще за лесом. Народная мудрость: близок локоть, да не укусишь. Бессердечная мудрость, если направить ее на Раю и Макеева. Как наяву встает - обвила его шею, прижалась, целует: "Прощай, милый!" Значит, и в тот раз у околицы они попрощались навсегда…
Прошли еще полтора-два километра; по пути, обдавая пылью и выхлопными газами, их обгоняли танки, самоходки, тягачи с орудиями, автомашины. Рассвело, и зарево поблекло. В небе проревели "илы" - на штурмовку. Все окрест наливалось светом, но мерещилось: наливается тревогой, предощущением неизбежного боя, крови и смерти. Какое касательство утренний свет имеет к военным бедам? Никакого. А бои, кровь и смерть все-таки предстоят.
На высотке, поросшей редколесьем, роте было приказано окапываться. Скат в холодке, камни в лишайнике, кривые березки; справа от высоты - грунтовка, слева - болото: сквозь метелки камыша проглядывает топь. Этим камням, березкам, болоту с камышом жить если не вечно, то долго, а люди будут умирать спустя час-другой. И после их закопают на этом же склоне, возле проселка либо возле болота, смотря где похоронная команда облюбует местечко для братской могилы. Солдат старается не думать об этом. Да и не дано ему знать, где он сложит голову, сегодня ли, завтра ли, как сложили вчера его закадычные дружки. Солдат просто выполняет приказание. Сейчас оно таково: как можно быстрей отрыть окопы полного профиля и по возможности соединить их траншеей, пусть и неглубокой, потом углубят.
Ротный показал взводам их районы, сектора обстрела, предупредил:
- Не уложитесь с рытьем в срок - стружка полетит. Не я сыму, а фрицы. Полковник Звягин приказывает: зарыться в землю с головой! Шевелись!