Мы положили лейтенанта на плащ-палатку, и Божко вместе с Волчанским стали хлопотать над ним. Потом мы бережно, ворча друг на друга, опустили труп в могилу, и каждый бросил в нее горсть земли.
- Запомним это, ребята! - громко сказал Ярчук.
Файзула усмехнулся - он стоял около меня с непонятным выражением лица. Я покосился на него, решил, что эта усмешка - в мой адрес. Мне было стыдно за свою слабость, и, чтобы как-то реабилитировать себя в глазах других и в первую очередь Файзулы, я выругался.
Божко посмотрел на меня, но ничего не сказал. Это ободрило меня, и я выругался снова.
Файзула тоже выругался и, не меняя непонятного выражения на лице, добавил:
- Лейтенанта убили и тебя, быть может, убьют, а меня - никогда.
- Почему?
- У меня амулет есть.
Я подумал, что Файзула малость чокнулся.
- Закругляйтесь! - крикнул командир роты.
- Еще три минутки, товарищ старший лейтенант, - сказал Божко. - Колышек вобьем. Разрешите?
Командир роты кивнул. Божко подошел к клену, срезал сук, отчистил его от коры, снял погон, извлек из него фанерную дощечку. (Такие дощечки вкладывались в погоны, чтобы они не мялись.) Помусолив огрызок химического карандаша, сержант написал на дощечке фамилию лейтенанта и поставил две даты. Расщепив сук, втиснул в него дощечку, воткнул все это в холмик. И сказал:
- Живыми останемся - памятник поставим!
После этого мы построились и снова пошли туда, где нас ожидали бойцы, которых нам предстояло сменить. Я оглядывался до тех пор, пока не исчез за поворотом холмик с табличкой, на которой было выведено: "Лейтенант Сорокин А. А. 1922–1944".
Он был всего на четыре года старше меня. У него, наверное, тоже есть мать и любимая девушка или, быть может, жена. Спросил об этом Божко - он шел, насупившись, глядя себе под ноги.
- Не знаю! - отрезал сержант. - Сорокин не докладывался мне.
Я не обиделся на сержанта - понял, почему он грубит.
Дорога была однообразно длинной и утомительной. Меня уже не радовали ни лужайки, ни сосны, вцепившиеся корнями в каменистый грунт. Облака раздвинулись, появилось солнце. В шинели стало парко. Волчанский ослабил ремень, расстегнул ворот:
- Топаем и топаем… Когда же конец?
"В самом деле", - согласился я и вдруг услышал треск автоматной очереди, доносившейся откуда-то издали. Посмотрел на Волчанского. Генка округлил глаза.
От дороги отделилась едва заметная тропинка, узкая и извилистая. Она вела в парк, обнесенный металлической изгородью.
- Гуськом! - скомандовал командир роты.
Чем ближе мы подходили к парку, тем явственней чувствовалась близость передовой: виднелись воронки, изгородь во многих местах оказалась поваленной, в ее каменном основании зияли, обнажая красный кирпич, похожие на раны дыры.
Тропинка круто свернула вправо, а мы пошли напрямик к пролому в изгороди. Навстречу нам вышел офицер в поношенной телогрейке. Козырнув командиру роты, он сказал:
- Заждались. Первая и третья уже подошли. - Голос у офицера был хриплый, простуженный.
- "Мессер" налетел, - ответил командир роты. - Двух бойцов и офицера потеряли, шестерых ранило.
Офицер промолчал, и я решил, что это его ничуть не удивило, потому что такое он видит каждый день.
Офицер приказал не шуметь и повел нас в парк. Липы и кусты давно не подстригались, и если бы не полуразвалившиеся гроты, встречавшиеся на пути, не обветшалые мостики, перекинутые через кристально-прозрачные ручейки, то я решил бы, что мы в лесу.
Подведя нас к кустам шиповника, ощетинившимся колючками, офицер сказал, обратившись к командиру роты:
- Вот оно - хозяйство ваше.
В центре кустов, замаскированная ими, начиналась траншея.
- По одному! - скомандовал ротный.
Я спрыгнул в траншею, оказавшуюся очень глубокой, и пошел вслед за Божко. Через каждые десять-пятнадцать метров от траншеи отделялись окопы. Возле них стояли солдаты с автоматами на груди, очень похожие друг на друга. Они показывали жестами, куда идти. Иногда мы останавливались, прижимались к стенам траншеи, пропуская идущих навстречу бойцов с повязками на почерневших лицах, в гимнастерках с оборванными пуговицами. Они молча кивали нам, мы - им.
25
Первое и второе отделения направились прямо, а мы свернули в окоп и петляли до тех пор, пока не очутились около блиндажа, устроенного под кустарником. Божко откинул плащ-палатку, заменявшую дверь:
- Есть кто?
- Есть, есть, - отозвался чей-то ужасно знакомый мне голос, и из блиндажа вывалился Лешка Ячко с запавшими глазами, щетиной на лице, с обгоревшими бровями. Ворот его гимнастерки с надорванным рукавом, зашитым грубыми стежками, был расстегнут, виднелась коричневая от загара шея с подтеками грязи.
- Лешка!
- Ба, ба, ба, - проговорил Ячко, растягивая в улыбке рот.
- Лешка! - Я не в силах сдержать радость, толкнул его в грудь.
Лешка тоже толкнул меня.
- Вот уж поистине: гора с горой…
- Я сам только что думал об этом! - перебил я.
Мы снова потолкали друг друга, бормоча что-то.
- Земляк? - спросил Ярчук.
- Нет, - откликнулся я. - В госпитале вместе лежали.
- Ясно. - Божко кивнул. - У солдата сейчас один путь: передовая - госпиталь, снова передовая и снова госпиталь.
- На этот раз обошлось! - Лешка рассмеялся. - На переформировку отправляют. Мне, хлопцы, до смерти хочется в баньке попариться, покемарить минут шестьсот и поиграть с красивой женщиной.
- Это хорошо, - подал голос Генка.
- Это хорошо, - как попугай, повторил я.
Ячко перевел взгляд на меня:
- Кстати, как у тебя на сердечном фронте?
- Полный порядок!
Ячко кивнул, но я по его глазам понял - не верит. Повернувшись к Божко, Лешка спросил:
- Вместо нас, значит?
- Точно, - подтвердил сержант.
- Даже не верится. - Ячко снова рассмеялся. - Располагайтесь, хлопцы, да только поживее - в шестнадцать ноль-ноль "он" дает прикурить.
Лешка произнес эту фразу с презрительной интонацией. Он, видать, был невысокого мнения о здешних фрицах, которые "прикурить" давали по расписанию.
- Прощай! - Лешка стиснул мою руку. - Может, свидимся еще раз, если живыми останемся. - Он вскинул на плечо автомат стволом вниз и добавил, обведя взглядом ребят: - Удачи вам, хлопцы!
- Погоди, - остановил его Божко. - Поподробней расскажи - что тут и как?
- А что рассказывать-то? - Лешка усмехнулся. - В шестнадцать ноль-ноль все сами узнаете. Иной раз "он" такой сабантуй устраивает, что тошно становится. Только и мы - не дураки. Зарылись, как кроты, - выкури-ка!
Божко с видом знатока посмотрел на блиндаж:
- Крепкий!
- Крепкий, - согласился Ячко. И спросил: - Верно, что вы десантники?
- Точно! - Сержант ткнул пальцем в голубую окантовку.
- Ну тогда выстоите! - сказал Лешка. - Десантники, я слышал, народ отчаянный.
- Конечно, отчаянный! - Файзула ухмыльнулся.
- Про козу вспомнил? - подкузьмил Божко.
Мы рассмеялись.
Ячко обвел нас недоумевающим взглядом. Божко кивнул на Касимова и пояснил:
- Он у нас специалист по мелкому рогатому скоту.
- Понятно. - Лешка улыбнулся. - Башкиры, говорят, любят козлятину.
- Татарин я, - поправил Файзула.
- У меня лишь один пунктик - фашисты, - сказал Лешка. - А так я все нации люблю и уважаю. До войны с узбечкой крутил. Восточная женщина, доложу вам, кому хочешь, нос утрет.
- Заливаешь, - не поверил Файзула. - Мусульманка с неверным не пойдет.
- Вру, значит? - Лешка пошевелил бровями. - У Саблина спроси, вру я или нет.
- Не врет, - сказал я. - Лешка Ячко - специалист по женской части.
- Все мы специалисты, - самолюбиво вставил Волчанский. И неожиданно спросил Лешку: - Скажи, друг, вши тут водятся?
- Вопрос! - В Лешкином голосе прозвучало недоумение: как же, мол, так - в окопе и без вшей.
Генка выругался, а я тотчас стал почесываться, хотя меня вроде бы никто не кусал.
- Ладно, ребятки, потолковали и - хватит, - спохватился Ячко. Он еще раз попрощался со мной, пожал всем руки и скорым шагом направился туда, откуда только что пришли мы.
- Во чешет! - воскликнул Файзула.
- Придержи язык, - обернулся к нему Божко. - Ты бы не так, наверное, бег, если бы пробыл тут столько же.
Я запоздало пожалел, что не узнал у Лешки про врачиху, Елену Викторовну, и решил: "Он все равно ничего не рассказал бы - хоть раскаленным железом жги". Вспомнил Карасиху, Надю - она уже стала позабываться - и огорчился, что сплоховал тогда.
- Пошли в блиндаж, - сказал Божко. - А Касимов пусть на часах побудет - мало ли что.
В блиндаже было темно. Божко, светя карманным фонариком, осмотрел хозяйским глазом толстые, похожие на канализационные трубы, бревна и, не скрывая восхищения, объявил:
- Не блиндаж - сказка!
Мне в блиндаже не понравилось: темно, сыро, пахнет плесенью. Я выбрался наружу, подошел к Касимову:
- Взгляни-ка, сколько на твоих серебряных?
Файзула вынул из кармана часы.
- Десять минут пятого.
"Немцы пронюхали, что пришли мы, десантники, и струхнули", - решил я, пыжась мысленно от собственной значимости. Хотел потолковать с Файзулой, но в это время раздался противный вой, и позади нашего окопа шлепнулась мина. Кусты на мгновение наклонились, плащ-палатка, закрывающая вход в блиндаж, наполнилась, как парус, воздухом.
- Тикай в блиндаж, - сказал Файзула.
- А ты?
- Я не боюсь.
- Почему?
- Потому, что оканчивается на "у", - на лице татарина снова появилось то непонятное выражение, на которое я обратил внимание, когда мы хоронили Сорокина.
Войдя в блиндаж, я присел на нары и стал вслушиваться во все нарастающий вой, вздрагивал, когда мина падала недалеко от укрытия. С потолка сыпались песок и труха.
Наш блиндаж походил на погреб. Лишь узенькая полоска света проникала к нам сверху - оттуда, где колыхалась плащ-палатка. Лица ребят я различал смутно, не мог определить - трусят они или нет.
Громыхнуло над головой. Бревна шевельнулись, будто живые, на голову полился тонкой струйкой песок. Я пересел на другое место и подумал, что блиндаж этот не такой уж надежный.
- М-да… - пробормотал, ни к кому не обращаясь, Волчанский. и я определил по его голосу, что он дрейфит, но не осудил Генку: он только принимал боевое крещение, а я прожужжал всем уши, рассказывая, как ходил под прикрытием "тридцатьчетверок", и сейчас каялся в этом, потому что сейчас мне приходилось "держать хвост пистолетом".
- Это еще буза на постном масле, - пугнул я Генку и тем самым прибодрил себя.
Волчанский с шумом вобрал в нос воздух.
- А нехристь все еще там? - Божко осветил фонариком наши лица.
- Угу. - Я показал рукой на потолок.
Божко выругался и крикнул:
- Касимов?
- Ну? - откликнулся тот.
- Сыпь сюда!
- Зачем?
- Сыпь, тебе говорят!
Когда Файзула спустился, Божко спросил, нахмурившись:
- Тебе что, жить надоело?
- Не боюсь я, - начал Файзула. - У меня…
- Слышали! - оборвал его Божко.
Обстрел продолжался минут десять, а потом немцы пошли в атаку. Они приближались короткими перебежками, стреляя из автоматов. Среди деревьев замелькали их фигуры в длиннополых зеленовато-серых шинелях, туго перехваченных ремнями.
- Огонь! - скомандовал Божко.
Я прицелился в грузного немца - он бежал вперевалочку, - но промазал. Наверное, сильно волновался. Пилотка все время наползала на глаза, и я подумал не к месту, что у меня, длинного, маленькая, непропорциональная росту голова.
Одна из пуль сбила пилотку. От неожиданности я присел. Божко покосился на меня.
- Кажется, ранило. - Я стал ощупывать голову: "Неужели по новой в госпиталь? Опять повоевать не пришлось".
- А ну покажь! - Сержант подошел ко мне.
Я наклонился. Божко взглянул на мою макушку, строго сказал:
- Даже царапинки нет!
С левого фланга ударил пулемет, ему ответил другой - с правого фланга, и немцы стали отходить.
Как только бой стих, в наш окоп спрыгнула девушка-санинструктор в пилотке, чудом державшейся на пышных коротко остриженных волосах, с брезентовой сумкой через плечо, ефрейторскими лычками на погонах и медалью "За отвагу" на высокой, не по-девичьи развитой груди.
- Раненые есть?
Божко усмехнулся, посмотрел на меня.
"Молчи, молчи", - взмолился я.
Божко снова усмехнулся. Повернувшись к девушке, произнес:
- Все, как огурчики!
- Давайте, знакомиться, огурчики, - весело сказала девушка. - Люда, ваш санинструктор.
- Очень приятно! - Генка достал гребешок, подул на него, расчесал бачки.
Люда задержала на нем взгляд, и я решил, что Генкины бачки произвели впечатление.
- Ужинать давайте, - сказал Божко и пригласил Люду в блиндаж.
- Интересная девушка, - задумчиво проговорил Волчанский.
Я мысленно не согласился с ним - Люда мне не понравилась. Ее лицо ничем не отличалось от сотен других женских лиц. Все вроде бы было на месте: нос, рот, глаза и в то же время в этой девушке чего-то недоставало - того, наверное, что было у Зои и… Зины.
Мы грызли сухари, намазанные тушенкой, и слушали Люду. Она, оказывается, воевала в этих краях уже три месяца, теперь их медсанбат передали нашей бригаде. Генка откровенно ухаживал за Людой, а я думал: "Он ни черта не разбирается в женской красоте", - представлял, какой фурор произвела бы на ребят Зоя.
Все посматривали на Людину медаль - ни у кого из нас, кроме Божко, не было боевых наград. Генка не выдержал и спросил:
- За что получила?
Люда поправила медаль - она чуть ли не лежала на груди перпендикулярно к телу:
- За раненых. Двенадцать бойцов вынесла.
"Молодец!" - похвалил я Люду про себя и подумал, что Зоя, наверное, поступила бы так же. "И Зина", - неуверенно добавил я.
- Касимова опять нет? - нарушил ход моих мыслей Божко.
- Здесь я, - отозвался Файзула и, откинув полог, вошел в блиндаж.
- Где тебя черти носят?
Вместо ответа Файзула бросил на нары пачку немецких документов - солдатские книжки, письма, какие-то удостоверения.
Я удивился, а Божко спросил, мотнув головой в сторону:
- Туда лазил?
- Туда.
- Чего еще принес?
- Все, - сказал Файзула.
- Эх, - огорчился Волчанский. - Хоть бы часики прихватил или зажигалку.
- Этим делом не занимаюсь! - отрезал Файзула.
- Ну? - недоверчиво откликнулся Божко. - Козу увел, а на часики не польстился. Не верится что-то.
- Твое дело, - сухо произнес Файзула. И добавил: - Козу, между прочим, я тоже не трогал. К девчатам в деревню ходил - это было, а козу Машку и в глаза не видел.
- Врешь! - не поверил Божко.
- А зачем мне врать-то? - возразил Файзула, - Если бы это мой грех был, я признался бы - все равно дальше фронта никуда не отправят.
- Это так, - согласился Божко. - Зачем же ты темнил тогда?
Файзула усмехнулся.
- Не люблю оправдываться. Пусть, решил, считают, что коза - моих рук дело.
- Кто ж в таком случае увел ее? - растерянно произнес Божко.
- У меня в каждой роте дружки-приятели, - сказал Файзула. - Через них узнал - десантники тут ни при чем. Под нашу марку кто-то сработал. Скорее всего, шпана из соседнего города.
Я вспомнил о жулике, укравшем у меня продовольственные карточки.
- Стрелять таких надо!
- Верно. - Файзула кивнул.
В блиндаже был полумрак. Пламя на самодельной, почерневшей от дыма коптилке сильно чадило. Божко поправил лезвием перочинного ножа фитиль, вполголоса сказал что-то. Люда повернулась к Файзуле:
- А если бы убили тебя?
Файзула ухмыльнулся:
- Меня не убьют. У меня вот это есть. - Расстегнув ворот, он показал нам медный кружочек, болтавшийся на шее. - Этой штучке цены нет. Она от пуль и осколков бережет.
- Брехня! - рубанул Божко.
- Проверено, - спокойно ответил Файзула.
- Все равно брехня!
Люда попросила показать амулет, и Файзула неохотно снял его с шеи. Мы склонились, касаясь головами друг друга, над позеленевшим от времени кружочком с дыркой посередине. От Люды попахивало махоркой, и это почему-то огорчило меня.
- Откуда у тебя эта штука? - спросил Генка, разглядывая амулет.
- Одна татарка дала, - ответил Файзула. - Раньше, сказала, это от стрел предохраняло, а теперь…
- Сказки! - перебил Божко.
- Зачем говоришь так? - воскликнул Файзула и стал рассказывать о самом первом и самом страшном в его жизни бое, когда, благодаря этой штучке, он уцелел.
- Поздно уже, - сказала Люда и стала прощаться.
Генка пошел ее провожать.
26
На следующий день все повторилось: снова наседали немцы, снова лазил на "нейтралку" Файзула, снова приходила к нам Люда.
И так каждый день.
Я уже не вздрагивал, когда начинался обстрел, не испытывал прежнего страха. Размышляя об этом, вспоминал пойманного в детстве скворчонка. Первое время он втягивал голову в туловище и ничего не ел, потом освоился, не улетал в открытое окно.
Но страх все-таки оставался, он обитал где-то внутри, вызывал мрачные предчувствия, заставлял злиться на самого себя. Я не выдержал и признался Божко.
- Не затуманивай мозги, - успокоил меня сержант. - Только дураки ничего не боятся. Я по третьему заходу воюю - и все равно страшновато. Это, как бы тебе половчей сказать, естество себя проявляет.
- А Файзула? - вспомнил я.
- Что Файзула? - Божко помолчал. - Суеверный он. Повесил на шею медяшку и думает - ничего не случится.
Разговор с сержантом приободрил меня. Наблюдая за ребятами, я убеждался - они тоже испытывают страх, только не показывают его. "Страх - одно, трусость - другое", - рассуждал я. И чувствовал: правильно рассуждаю.