- Знаешь поговорку, - ответил он, - не пойман - не вор.
Это меня не убедило. Я стал относиться к Касимову с недоверием.
Когда Файзула "приземлился", я решил: "Неспроста". Он похлопал себя по карманам.
- Спичек нет?
- На! - Генка протянул ему коробок.
- В штаны еще не наложили?
- С чего бы?
- А прыжок?
- Иди ты, - беззлобно сказал Волчанский.
Файзула рассмеялся, стал раскуривать папироску, делая глубокие затяжки. Красноватый огонек осветил его лицо - толстогубое, скуластое, с тонкими нитями бровей.
- Пока вы - храбрые, - сказал Файзула. - Посмотрим, какими утром станете.
- Прыгнем, - отозвался Генка.
- А вдруг?
- Что?
- Вдруг парашют не сработает?
- У тебя сработал, а у нас нет? Брось пугать - не маленькие.
- Я и не пугаю, - произнес Файзула и стал рассказывать о парне, у которого оборвалась фала, соединяющая парашют с самолетом. - Шлепнулся тот парень - ни одной косточки целой.
"Этого еще не хватало!" - испугался я.
- В соседней роте тоже недавно случай был, - продолжал Файзула, сопровождая речь энергичными жестами, отчего огонек папироски то стремительно взлетал, то падал. - У одного парнишки основной не раскрылся. Думали - хана ему. А он сообразительным оказался - "запаску" раскрыл. Приземлился - белый весь. За находчивость ему благодарность объявили и в отпуск отправили. Ярчук его фамилия.
- Как, как? - воскликнул я.
- Ярчук, - повторил Файзула.
- Плотный такой?
- Ага.
- Он в Горьком служил?
- Вроде бы.
- Знаю его! - объявил я.
- Толковый парень, - сказал Файзула. - Сегодня ночью прибудет. Сегодня ночью у него отпуск кончается.
Из землянки - длинной, низкой, похожей на овощехранилище, вышел, скребя под мышками, командир нашего отделения сержант Божко, кряжистый, как пень, парень, с лицом изрытым оспой. К Файзуле сержант тоже относился с недоверием и даже сказал мне, что козу, наверное, украл он, Касимов.
- Почему так считаешь? - поинтересовался я.
- Больше некому, - сказал Божко. - Уж очень шустрый этот Файзула. За ним глаз да глаз нужен.
К Божко я проникся симпатией с первого дня. Когда нас, новичков, распределяли, командир взвода лейтенант Сорокин сказал:
- Служить будете в третьем отделении. Сержант Божко объяснит вам, что и как.
- Пошли, хлопцы, - буднично сказал сержант.
Подведя нас к землянке, он с гордостью объявил:
- Сами рыли.
Я спустился в землянку, по обе стороны которой смутно вырисовывались нары, сколоченные из плохо очищенных бревен, и сразу почувствовал: кусает кто-то.
- Вши? - спросил Генка.
- Вшей у нас нема, - обиделся Божко. - Блохи! Лично я на них - ноль внимания.
Сказав это, сержант сплюнул, выразив таким образом свое отношение к этим насекомым. "Увидел бы Казанцев", - подумал я и усмехнулся.
- Чего ты? - Божко посмотрел на меня.
- Старшину вспомнил.
- А-а… - Божко понимающе кивнул.
- Жгут! - воскликнул Генка, словно блошиные укусы доставляли ему удовольствие.
- Ага! - весело откликнулся сержант. - Те, у которых кожа послабже, не выдерживают - на воле спят.
Говорил Божко с нами, как равный с равными. Это понравилось мне: да сих пор сержанты и старшины, за редким исключением, не упускали случая показать дистанцию, которая отделяет их, младших командиров, от меня, простого солдата.
Я подружился с Божко - он привлекал меня степенностью, рассудительностью, умением ладить с людьми.
Я и Генка спали из-за блох на открытом воздухе. Божко часто присоединялся к нам. Глядя на посеребренные луной облака, говорил:
- А у нас на Украине небо другое.
- Лучше? - спрашивал я.
- Лучше, - твердо отвечал Божко.
- Зато у нас леса! - восклицал я.
- И у нас леса, - не сдавался сержант.
- Ну это ты того, привираешь, - недоверчиво произносил я. - Украина - это степь.
- И степь, и лес, и горы, - подхватывал Божко. - После войны приезжай в гости - сам увидишь. Я в Черниговской области живу. Там природа - поискать только. Варениками угощу.
- Вкусная штука?
Божко причмокивал.
- Вкусней их ничего нет!
Иногда он становился грустным, задумчивым, и тогда я понимал: он вспоминает свой дом, свое село, в котором не был несколько лет - когда началась война, Божко отбывал действительную.
- Из дома пишут? - интересовался я.
- Пишут, - отвечал Божко.
- Что пишут?
- Разное. Пишут, что немец сильно лютовал - до сих пор в землянках живут. После войны придется вкалывать засучив рукава. Шутка ли, все заново надо будет строить. Приеду домой - первым делом хату построю. Большую хату, намного больше той, что была. Если время будет, приезжай на новоселье.
- Обязательно! - пообещал я.
…Божко прислушался к разговору, хмыкнул, потом сказал:
- Не робейте, хлопцы!
- Эх, сержант! - огорчился Файзула. - Не дал пощупать ребятишек. Знать хочется, с кем воевать придется. Не люблю пугливых - на овец похожих.
- Или на козу, - спокойно произнес Божко.
Наступила тишина. Было слышно, как скрипят сосны и шелестит потревоженная ветром сухая листва.
- Это еще доказать надо, - возразил Файзула. Я определил по его голосу - он усмехается.
- Сукин ты сын! - воскликнул Божко. - Совести у тебя - кот наплакал.
- Зачем ругаешься? - обиделся Файзула. - Доложи, кому следует, только не ругайся.
- Если грешен, сам признайся! - сказал Божко.
Закончить разговор не удалось - кто-то крикнул:
- Шухер!
Из-за деревьев показался взводный. Днем он щеголял в полной форме, а сейчас на нем белела, выделяясь в темноте, нательная рубаха. Эта нательная рубаха с завязочками вместо пуговиц превращала лейтенанта в такого же солдата, как и мы.
- О чем разговор, хлопцы? - спросил Сорокин.
- За жизнь калякаем, - ответил Божко и кашлянул, предупреждая нас - молчок, мол.
- Ну и как она, жизнь?
- Идет помаленьку, - не меняя интонации, проговорил Божко. И снова кашлянул. - Касимов новичков просвещает.
- Храбрые новички, товарищ лейтенант! - вступил в разговор Файзула. - С любой высоты, хвастают, сиганем.
- Прыгнут! - Командир взвода кивнул. - Комбриг приказал не тянуть с этим делом.
- Значит, скоро? - оживился Файзула.
- Что?
- Десантироваться? Правильно я понял, товарищ лейтенант?
- Может, правильно, а может, нет.
Уклончивый ответ распалил ребят. Посыпались вопросы:
- Куда сбросят?..
- Когда?..
- Всех или?..
- Стоп, хлопцы! - Сорокин поднял руку. - Я же не пророк. Получим приказ - узнаем. А сейчас спать!
Когда лейтенант ушел, Божко сказал:
- Человек - наш взводный!
- Толковый, - согласился Файзула. - Говорят, в солдатской лямке ходил.
- Два года, - подтвердил Божко. - Потом его на офицерские курсы определили. Солдаты для него, что дети для отца.
"Верно, - подумал я. - Он хоть и взводный, но свой в доску". И еще я подумал, что ВДВ - так сокращенно назывались воздушно-десантные войска - отличаются от других войск не только сытным пайком, но и отсутствием строевой. Ее заменяет тактика, изучение стрелкового оружия. Две недели, проведенные в ВДВ, дали мне гораздо больше, чем месяц службы в Горьком. Я уже неплохо стрелял (из десяти возможных выбивал шесть), научился владеть финкой. Финка, вложенная в ножны, болталась на ремне. Я даже спал с ней. Финки выдавались всем десантникам.
- По личному указанию Верховного, - объяснили нам в первый же день.
Верховного десантники вспоминали часто. Говорили о нем с нотками снисходительности, как говорят взрослые дети о своих отцах. Божко утверждал, что каждый десантник может в любое время обратиться к Верховному.
- У него на письменном столе списки всех десантников, - утверждал Божко.
- И мы в них? - спросил Генка.
- Конечно!
"Вот это да!" - удивился я, хотя и не поверил.
Ветер утих. Стал накрапывать дождь. "Завтра утром, - снова подумал я. - Завтра шмякнусь - и прощай Зоя". Попытался представить, как она будет плакать, но ничего не получилось - все время возникало Зинино лицо: она улыбалась мне, а я, помимо воли, ей.
Генка тоже не спал. "Хорошо бы дождь до утра не кончился", - помечтал я: в ненастную погоду прыжки отменялись…
Проснувшись, я увидел небо - сплошную синь. "Значит, прыгать". - И я загрустил.
После завтрака Божко сказал:
- Айда, хлопцы!
Мы влезли в кузов полуторки и поехали на аэродром. Машина часто останавливалась, принимая новых и новых пассажиров - тех, кому предстояло прыгать. Дорога петляла по лесу, как убегающий уж. Потом грузовик покатил по полю - туда, где выделялись контуры "дугласов", с которых, как сказал Божко, нам придется прыгать недели через две.
Машина остановилась метрах в десяти от "дугласов", около аэростата. Десантники называли его "колбасой". Под "колбасой" покачивалась огромная корзина с узкой дверцей.
Мы слонялись вокруг "колбасы". И, должно быть, напоминали щенят, в которых страх борется с любопытством. Генка потянул рукой трос, свитый из тоненьких проволочек.
- Не балуй! - рявкнул крепыш в комбинезоне, с лычками младшего сержанта на погонах.
Крепыш обернулся, и я узнал Ярчука. На его груди блестела медаль "За отвагу".
- Здорово!
- Какими судьбами? - Ярчук выкатил глаза.
- Вторую неделю тут. Сразу после госпиталя.
- Значит, повоевал?
- Повоевал. А ты, вижу, не только повоевал, но и отличился?
- Было. - Ярчук чуть выпятил грудь.
- А Фомин где?
- Воюет.
- От Кольки Петрова не приходило письмо на мое имя?
- Приходило, приходило! Оно у старшины хранится.
- Кстати, как он? И Старухин, Паркин - что с ними?
- Когда уезжал, на месте были. Старухин, слышал, на фронт собирался. Казанцев тоже рапорт накатал. А Паркин подлизывается к Коркину.
- Тоська по-прежнему ворует?
- Поприжали ее. Казанцев постарался. Дотошный, доложу тебе, мужик! - В голосе Ярчука прозвучало одобрение.
- Слушай, - я доверительно наклонился к нему, - не страшно прыгать?
- Прыгнешь - узнаешь.
- А ты прыгал?
- Еще бы! Двенадцать раз. Недавно инструктором стал. Ведь из радиополка меня прямо в ВДВ направили. Я и радистом могу. - Ярчук вынул папироску, сделал глубокую затяжку и зычно крикнул: - Добровольцы есть?
Вышли три парня. Ярчук скользнул по их лицам взглядом:
- Надевайте парашюты!
Парни надели парашюты, направились гуськом к корзине. Ярчук смял в пальцах окурок и двинулся следом. Когда ребята разместились, крикнул:
- Давай!
Лязгнула лебедка, "колбаса" стала набирать высоту. Трос кончился, и она застыла в воздухе, как собака на поводке. Прошло несколько минут. И вдруг я увидел: из корзины вывалился человек. Внутри все сжалось. В это время от человека отделилась белая полоска. Прошло еще несколько секунд, и раскрылся парашют.
Когда ребята приземлились, "колбаса" спустилась, и Ярчук, не вылезая, крикнул:
- Следующие!
- Давайте, хлопцы, - Божко кивком показал мне и Генке на корзину.
Меня охватила паника, но я не поддался ей, влез в корзину, присел на корточки в углу. Напротив меня расположился Генка.
- Еще одного! - крикнул Ярчук.
Кто-то прижался к моему плечу.
- Давай! - Снова лязгнула лебедка. Корзина раскачивалась. "Снизу это незаметно", - подумал я и вцепился рукой в борт.
Ярчук усмехнулся.
- Кто первым?
Все промолчали.
- Тогда ты! - Ярчук показал на меня.
Я натянуто улыбнулся.
- Давай, давай, - поторопил Ярчук.
- Голова разболелась, - попытался схитрить я.
- Это ничего. - Ярчук открыл дверцу и…
Все случилось так быстро, что я не успел сообразить. Соображать я стал уже в воздухе, когда раскрылся парашют. Я вспомнил: надо подтянуться на стропах. Обхватил их руками, сложил, как учили, ноги и стал ждать. Увидел ребят, задравших головы. Ветерок обдувал лицо. Было приятно.
Приземлился я на пашню. От радости забыл отстегнуть парашют. Сел на разопревшую от жары землю и заорал во всю глотку:
- И-го-го!
Налетел ветерок. Купол парашюта наполнился воздухом, меня поволокло по пашне. Я "погасил" парашют и почувствовал себя десантником…
С "колбасы" мы прыгали еще несколько раз. Ярчук спрашивал:
- Сам прыгнешь или?..
- Сам! - отвечал я и смело подходил к дверце.
Предстояли прыжки с самолета. Все утверждали - это посложней.
- Главное, Жорка, не робей и о "запаске" помни, - напутствовал меня Божко. - А то многие теряются и тогда - похоронный марш.
Прыгнуть с самолета не пришлось. Накануне прыжка бригаду подняли ночью по тревоге, погрузили в теплушки и отправили на фронт. Мы думали, что будем десантироваться. Но нас привезли в Венгрию и сказали:
- Отныне вы пехота!
Файзула выругался, а я сказал себе: "Теперь лишь голубая окантовка на погонах будет напоминать нам о прыжках, о тактических учениях - о том, что совсем не похоже на фронт".
24
Мы шли по шоссе, по которому еще совсем недавно грохотала война. Об этом свидетельствовали выбоины, воронки, подбитые танки с поникшими стволами, обгоревшие автомашины на обочинах и другая военная техника, или нуждающаяся в основательном ремонте, или превращенная в металлолом. Наша гвардейская бригада шла сменять полк, от которого осталось совсем немного бойцов. Нас обгоняли полуторки и трехтонки с грузом, накрытым брезентом, навстречу медленно двигались, щупая помятыми радиаторами побитый асфальт, автобусы с красными крестами на боках и самые обыкновенные грузовики, в которых сидели и лежали перевязанные бинтами солдаты и офицеры. Я понял, что там, впереди, идет бой, и удивился, потому что не услышал ни орудийных раскатов, ни треска автоматных очередей - того, что говорило бы о близости переднего края.
За поворотом, который прошла наша рота, шоссе разделилось, и я, наконец, догадался, что бой идет там, куда сворачивают грузовики: именно оттуда появлялись санитарные машины и тянуло гарью. Дорога, по которой потопали мы, была безлюдной и вела в другую сторону, круто взбиралась на пригорок, поросший лесом. То, что мы свернули, удивило меня; я поделился своими мыслями с Волчанским - он, балагуря, шагал рядом.
- Начальству видней, - ответил Генка и, прижав большой палец к ноздре, высморкался.
"Наверное, нас в резерв гонят", - решил я, не очень-то веря в это: после выгрузки нам сказали, что, может быть, даже сегодня нашей роте придется отражать атаку.
Так мы топали часа полтора. Потом асфальт неожиданно оборвался, железные пластинки на подошвах наших сапог зацокали по булыжнику - в щелях между ним пробивалась жесткая, уже потерявшая свои соки трава - та, что в любую дырку пролезет, было бы где корни пустить.
Война обошла стороной эту дорогу, решающие бои, должно быть, проходили в другом направлении. Травка на дороге, красивые лужайки, прозрачные ручейки, пересекающие шоссе, - все это подтверждало: порохом тут не пахло.
По левой стороне простиралось сжатое поле, похожее на остриженного наголо солдата, справа был лес, в котором клены и дубы стояли вперемежку с низенькими соснами, какие встречаются только в горах. Зарослей и кустарников в лесу не было - одни лужайки. Птицы, наверное, не вили тут гнезд, потому что, они любят чащи, где можно укрыть свой "дом" и свое потомство от посторонних глаз.
- Воооз-дух!
Я вздрогнул и в первое мгновение не понял, что обозначает этот возглас. Я начал соображать, когда над лесом, почти касаясь макушек деревьев, появился "мессер", и угрожающий рев сотряс воздух. Прыгнул в кювет и затаился. Над головой просвистели пули, вонзились в землю совсем близко от меня. Шум мотора стих. Я хотел выбраться, но в это время "мессер" стал делать второй заход, и я остался лежать в кювете. Земля была сухой и пахла совсем не так, как должна пахнуть земля. Я решил, что эта земля - не наша родная земля, и поэтому она пахнет по-другому. В жизни все происходило наоборот: тогда, полгода назад, я ждал, что "он" налетит, но "он" не налетел, а теперь, когда я не думал об этом, "он" чуть было не оборвал мою жизнь.
Сделать второй заход "мессеру" не удалось: с низкого и тяжелого неба на него свалился наш истребитель, стал гоняться за фашистским самолетом, пока не пристроился к нему в хвост. "Мессер" покачнулся и свечой пошел вниз, оставляя за собой черный след; чернота расплывалась, постепенно теряла зловещую густоту. Наш истребитель круто взмыл вверх - туда, где, словно вода в глубоком колодце, виднелся голубой квадратик неба.
Я выскочил из кювета и, размахивая пилоткой, закричал "ура". Мой голос потонул в радостных воплях. Мы устремились в ту сторону, куда упал фашистский самолет, но окрик командира роты вернул нас назад, и я только тогда увидел, что среди убитых и раненых лежит на дороге и наш взводный. Его шинель была продырявлена пулями, на спине расплывалось кровавое пятно. Кровь капала на булыжник, стекала с его гладких, будто отполированных боков, земля жадно впитывала кровь лейтенанта. Я не сразу сообразил, что Сорокин убит, а когда понял это, то первым делом подумал, что мне крупно повезло: я шел от лейтенанта шагах в трех и, если бы не сиганул в кювет, наверное, лежал бы сейчас, бездыханный, на шоссе. По телу побежали мурашки, появилась слабость в коленях. И я заплакал. Мне было стыдно, но я ничего не мог поделать - слезы сами катились из глаз.
- Кончай! - рассердился Божко.
Я отвернулся и, продолжая плакать, стиснул зубы.
- Кончай! - чуть мягче повторил Божко. И добавил: - Это только начало.
- Нет! - истерично выкрикнул я.
Божко повернулся к Волчанскому:
- Дай ему воды, а то утопнем в его соплях.
Как ни странно, эти грубые слова успокоили меня - я даже от воды отказался.
Наш взвод сгрудился вокруг своего командира. Глядя на него, мертвого, мы молчали. Подошел ротный. Опустившись на одно колено, снял с лейтенанта планшетку, вынул из карманов документы. Обратившись к Божко, сказал:
- Похороните его.
Кроме Сорокина, наша рота потеряла еще двоих, раненых было шесть, и когда я узнал об этом, то снова почувствовал слабость в коленях.
Божко молча сунул мне лопату, и я вместе с другими ребятами стал рыть могилу. В глубине земля была чуть влажной красноватой. Мне почему-то казалось: это отсвечивает кровь лейтенанта.
Божко отвернулся, потер глаз. "И он, - подумал я. - А еще кричал на меня", - и, показывая свое великодушие, сказал:
- Не расстраивайся!
- Соринка попала, - пробормотал сержант.
"Рассказывай!" - не поверил я.
Ярчук принес плащ-палатку - не новую, б/у, выпрошенную у старшины роты, расстелил ее на земле, расправил все складки, словно это имело какое-то значение.
- Бери его за ноги, - распорядился Божко.
Я не понял, к кому он обращается, на всякий случай спросил:
- Это ты мне?
- А то кому же! - рявкнул сержант.
Тело лейтенанта показалось мне налитым свинцом. Я чуть не выронил труп.
- Осторожней! - предупредил Ярчук.