Уиллистон, в общем, даже не скрыл досады. Но он сказал "ладно", и Левенталь, проглотив свое "пока", брякнул трубку. Не важно, не важно, как Уиллистон согласился, главное, согласился. Левенталь вышел на середину улицы, подманивая такси. Конечно, он думал, влезая в машину, Уиллистону не очень-то нравится, когда так звонят и, отбросив формальности, ляпают просьбу. Но все равно, все равно, тут не до того, если Уиллистон действительно взял сторону Олби. Тут на кону справедливость, репутация человека, честь. Ну и есть еще кой-какие соображения.
Такси рвануло, и вдруг Левенталя бросило в жар: всплыл стишок, который, бывало, бубнил отец.
Руф мир Ешке, руф мир Мошке,
Абер гиб мир грошке.
Хоть чертом назови, только денег дай. Какое мне дело, что ты меня презираешь? Больно нужно мне, думаешь, твое уважение? Да что у тебя есть за душой, чему бы я позавидовал, - кроме грошей? Точка зрения отца. Чужая точка зрения. Левенталя она коробила, ужасала. Отец при всем при том жил бедным и бедным умер - строгий, гордый старый дурак с его этими дикими взглядами, только и думал что о выгоде и как бы ему с помощью денег защититься от власти врагов. Да кто они, эти враги? Все вообще, весь мир. Сплошное воображение. И какая там выгода. Как крупный коммерсант, корпел над своими остатками, за своими засовами, затаился, как крыса в норе, а все ради того, чтобы стать львом. Да, где она, выгода; и какой из него лев. До чего же тяжело думать об отцовских повадках. Левенталь встрепенулся, хотел попросить шофера, чтоб ехал живей. Но такси уже подшелестело к дому Уиллистонов, и он вцепился в дверную ручку.
Знакомый старый негр ввел его в лифт. Низкий, кряжистый, медленный, склонился над рычагом, орудуя им с преувеличенной обстоятельностью. Лифт всплыл, с мягким стуком остановился на четвертом. Молоток на двери Уиллистонов тоже знакомый: оправленная в медь, странно тяжелая женская голова.
Дверь открыла Фебе Уиллистон. Пожали друг другу руки, она пошла впереди Левенталя по высокому серому коридору в гостиную. Уиллистон встал со своего стула в эркере, газета скользнула с колен, обняла ножку напольной лампы. Жилетка, рукава рубашки закатаны над гладкими, розовыми локтями. Все тот же румянец. Темные волосы зачесаны поперек темени, темно-зеленый атласный галстук свисает, незавязанный, с застегнутого воротничка.
- Все тот же, а? - Знакомый сдобный басок.
- Да в общем-то. Вы оба тоже, по-моему.
- На несколько годиков, в общей сложности, постарели, - вставила Фебе.
- Да и не говорите.
Уиллистон поставил к окну второй стул, уселись вдвоем. Фебе осталась стоять, навалясь на одну ногу, скрестив на груди руки, покоя на нем взгляд - Левенталю показалось, дольше, чем полагалось бы. Он терпел это разглядывание с покорным видом, признавая за ней право в данных обстоятельствах его изучать.
- А вы ничего, и поправились, - заключила она. - Как жена?
- О, она уехала ненадолго, на юг, к матери, к родственникам. Она хорошо.
- Господи, на юг! В такую жару! А вы все там же?
- Адрес или служба? Все там же, и то и другое. Работа та же, Берк и Берд; та же публика. Стэн знает, наверно.
Вошла работница - что-то спросить у Фебе. Бледная, тихая, молодая. Фебе слушала, склонив набок голову, перебирая бусы. И обе ушли на кухню. Уиллистон пояснил: "Новенькая, осматривается". И как прежде, Левенталя обдало духом налаженного хозяйства, стойких обычаев, какою нигде больше он не встречал. Уиллистон откинулся на стуле, нога на ногу, запустив под ремень пальцы. На сводчатом окне, жесткие, как осколки рыжей руды, цвели в несчетных горшках цветы. Левенталь их оглядывал, думал - как приступиться. Не подготовился. Казалось, так просто: пришел по неприятному поводу, надо выяснить. Может, рассчитывал, что Уиллистон сам на него накинется; никак, конечно, не ожидал, что вот так он будет сидеть, развалясь, и ждать, пока минута за минутой капает условное время. Не учел того, как на него всегда действовал Уиллистон; совсем забыл, какой он. Сколько раз, бывало, он в чем-то Уиллистона подозревал. Бесился, когда заподозрил, что тот пожалел о своей несчастной рекомендации. Но и тогда, и в других случаях он потом менял свое мнение; всегда менял, стоило оказаться лицом к лицу с Уиллистоном. Приходил с претензиями, а скоро, непонятным образом, как-то так получалось, начинал терять под собой почву. И теперь вот тоже, все никак он не мог приступиться. Сидел в эркере, смотрел сквозь эти цветы вниз, следил затем, как фары мчат по ущелью парка, под сетью листвы, обтекают поворот, озаряют глыбы, догоняют всползающие по крутоярам кусты, как луч за лучом пробивает неподвижность зелени и черноты.
- Я хотел с вами поговорить насчет вашего друга Олби, - отважился он наконец. - Может, вы поймете, чего ему надо.
Уиллистон мгновенно оживился; привстал на стуле:
- Олби? Так вы его видели?
- Ну да.
- Совсем исчез с горизонта. Несколько лет ни слуху ни духу. Что он поделывает? Где вы его видели?
Но Левенталь не собирался отвечать на вопросы, пока не уяснит позицию Уиллистона.
- А что он поделывал, когда вы в последний раз его видели? - спросил он.
- Ничего. Жил на пособие. У него, знаете ли, жена погибла.
- Я слышал.
- Страшный удар. Он ее любил.
- Любил, любил. На похороны не приехал. И почему она его бросила?
Уиллистон остро на него глянул.
- Ну, - он помялся, - точно не знаю. Это их личные отношения.
Левенталь тут же учуял упрек и несколько сбавил тон:
- Да, конечно, со стороны трудно понять правду. Но я подумал, вы, может, знаете. - Теперь, он чувствовал, надо было еще что-то сказать. - Я не люблю совать нос в чужие дела. Но у меня есть причина. Может быть, вы догадываетесь?..
- По-моему, да, - ответил Уиллистон.
У Левенталя сильно заколотилось сердце.
- Я понимаю, вы на его стороне, - выпалил он. - Сами знаете, по какому поводу. Вы тоже считаете, что это я во всем виноват.
- Ну, "во всем" - слишком сильно сказано, - сказал Уиллистон. - Что вы имеете в виду? Я точнее бы выражался, если б собрался что-то вешать на человека.
Куда подевалась эта разнеженность, добродушие; в голосе звякнул металл, а Левенталь подумал: "Так-то оно лучше, гораздо лучше. Может, и приедем куда-нибудь". Он выдвинул вперед свое тяжелое темное лицо.
- Я не собираюсь в чем-то вас обвинять, Стэн. Ничего я на вас не вешаю. Я пришел, чтоб спросить, почему вы кое-что говорили про меня, не выслушав меня, то есть другую сторону?
- Пока вы не объясните, что именно вы имеете в виду, я не смогу ответить.
- И вы думаете, я поверю, что вы не знаете? Да знаете вы… - Невнятный отметающий жест. - Я хочу, чтоб вы мне прямо сказали. Вы считаете, что это по моей вине Олби прогнали из "Диллз Уикли"?
- Вы хотите? Хотите? - Уиллистон спрашивал жестко, с вызовом, как бы давал ему возможность одуматься, взять свой вопрос обратно.
- Да.
- Ну да, я считаю.
Левенталя как остегнула обида, такая злость поднялась, что трудно дышать. Он весь опустел; бедра как налились свинцом, невозможно от них отодрать руки. И лучше было не думать о том, какое сейчас у него лицо.
- Считаете… считаете? - еле выдавил он. - Но почему?
- По некоторым причинам.
Левенталь, горестно, ошарашенно глядя, выговорил, спотыкаясь:
- Я хотел бы знать…
Левенталь взял себя в руки:
- Я вас спросил, и вам пришлось высказать свое мнение. Хорошо, если оно справедливо. Но если вы ошибаетесь? Вы можете и ошибаться.
- Я себя не считаю непогрешимым.
- Вот именно. А когда вы говорите, что тут я виноват, это ведь все равно что сказать, что я умышленно подложил Олби свинью, из-за того, как он вел себя с Гаркави, тогда, у вас в доме. То есть получается, хотел отомстить Олби за то, что он говорил про евреев. - Нахмуренный лоб Уиллистона означал, что такого он не намерен выслушивать. "Ах, но ему придется, придется выслушать", - бешено науськивал себя Левенталь. - Как Олби выставляет дело, я решил ему отомстить и задумал такой план, чтоб его вытурили со службы. Ну, и вы тоже так считаете?
- Я этого не говорю.
- Но раз вы меня обвиняете, вы думаете так же. Не вижу разницы. А вдруг всё неправда? Разве не ужасно, если вы ошибаетесь? Ведь вы меня выставляете чудовищем, даже не выслушав мою точку зрения? И это честно, по-вашему? Вы, видимо, думаете, что подход у вас совершенно иной, чем у Олби, а получается то же! Если вы верите, что все это я устроил нарочно, чтоб с ним поквитаться, значит, не потому, что лично я такой мерзавец, а потому что я еврей.
Уиллистон побагровел. По обоим углам напряженно стиснутого рта забелели пятна. Он глянул на Левенталя, как бы предупреждая, что его выдержка имеет предел.
- Я, кажется, мог бы не объяснять вам, Аса, что ко мне это никак не относится, - сказал он. - Зря вы мне такое приписываете. Надеюсь, Олби вам не говорил, что я разделяю его взгляды? Так вот - я их не разделяю.
- Приятно слышать, Стэн. Но мне от этого как-то ни горячо ни холодно. Вы думаете - он меня взбесил, я решил отыграться. А почему? Да потому что еврей; евреи щекотливы, их тронешь, в жизни тебе не спустят. Как Шейлок с тем фунтом мяса. Ах, знаю я, знаю, ты думаешь, что в тебе такие понятия и не ночевали; что это предрассудок. Да ведь что угодно можно предрассудком назвать, что изменится? То и дело слышишь: "Пережитки средневековья". Бог ты мой! Для всего-то есть у нас ярлыки, только не для того, что мы на самом деле думаем и чувствуем.
- Кажется, вы знаете лучше меня, что я думаю и чувствую, - едко бросил Уиллистон и снова сжал зубы, очевидно, перебарывая раздражение. - Вся еврейская часть - чистейшая фантазия. Вы исходите из того, будто я считаю, что вы умышленно втравили Олби в неприятность. Я этого не говорил. Но важен результат. Из-за вас он потерял работу. Он ее, вполне возможно, и так бы потерял. Он на ниточке держался у Дилла; ему дали испытательный срок.
- Откуда вы знаете?
- Я еще тогда знал и потом имел разговор с Редигером. Он мне сам сказал.
Черные глаза Левенталя пусто уставились на Уиллистона.
- Договаривайте! - он сказал.
- Вот и все. Я бы сразу рассказал, но вам не терпелось на меня напуститься. Редигер утверждает, что Олби вас ему подсунул нарочно, то ли натравил, то ли просто знал, на что вы способны. Они имели зуб друг на друга. Редигер дал ему последний шанс, а сам только и мечтал, чтоб Олби сорвался. Небось следил за ним в оба; и ему ли было не знать, что Олби кое-что против него затаил.
- Но это же чушь сплошная. Не может человек отвечать за всех, кого рекомендует. Сами знаете… И Редигер вам такое сказал?
Уиллистон кивнул.
- А пьянство тут не играло роль?
- Он не одно место потерял из-за того, что пил. Не стану отрицать. Репутация была неважная.
- Он был в черном списке? - Левенталь сжался, напрягся.
Уиллистон не смотрел на него. Задумчиво отклонил лицо к цветам, шершавым, зернистым в слабеющем свете.
- Ну я же сказал, он проходил испытательный срок. Я Редигера спрашивал насчет пьянства. Ему пришлось признаться, что Олби тогда завязал. Его не из-за пьянства уволили.
- Значит… - сказал Левенталь тупо, - тогда в каком-то смысле выходит, я виноват? - Он осекся и смотрел остекленело на Уиллистона, забыв на коленях руки. - В каком-то смысле. Конечно, я не хотел его втравить в неприятности. Я же не знал, какой этот Редигер…
- Да, не знал.
Что-то еще кроме подтверждения было в этом ответе. И Левенталь ждал, чтоб Уиллистон ему объяснил, но ждал он напрасно.
- Откуда же мне было знать, куда я суюсь? Этот Редигер… не понимаю, как с ним вообще кто-то может работать. Сволочь. С ходу набросился на меня как собака.
- Редигер говорил, что ни разу за всю карьеру не имел такого собеседования.
- Никто никогда ему слова поперек не вякнул. Привык вытворять, что левая нога захочет. Он…
Уиллистон, снова густо побагровев, перебил:
- Себя вы тоже так легко не оправдывайте. Вы тогда со всеми сцеплялись. С Редигером - это вообще, но я и от других слышал. Вы к нему пришли наниматься, а он вас не взял. Он же был не обязан, правда? Вам бы следовало быть поумней, а не лезть на рожон.
- Как это? Утереться и с достоинством удалиться? Да я бы не мог себя уважать после этого.
- В том-то и дело.
- В чем? В том, что я о себе думаю? Ну… - Он осекся, вздохнул, покорно пожал плечами. - Ну я не знаю. Ты приходишь к человеку насчет работы. Тут не просто работа, тут вопрос жизни и смерти. Положим, это не его головная боль; у него свои интересы. Но тебе-то кажется, ты кое-что можешь ему предложить. Ты пришел себя ему продавать. А он тебе заявляет, что у тебя ни хрена за душой. Не только того, что ему требуется, вообще ничего. Господи, да кому же это понравится. - Вдруг голова у него стала пустая, спутались мысли; вспотело лицо. Он неловко возил подошвами по мягкому кружку на ковре.
- Вы вели себя неправильно.
- Возможно, - сказал Левенталь уныло. - Нервы сдали. И вообще я не умею ладить с людьми. Нет подхода.
- В дипломатии вы не сильны, что да, то да. - Уиллистон заметно смягчился.
- Но абсолютно я не хотел вредить Олби. Честное слово даю.
- Я верю.
- Правда? Вот спасибо. Вы бы сделали мне одолжение, если б сказали это Олби.
- Я его не вижу. Я же сказал, несколько лет его не видел.
Олби стыдно показываться старым друзьям, подумал Левенталь. Совершенно естественно.
- Меня он считает злейшим врагом.
- А как вы на него наткнулись? Что он поделывает? Я и не знал, что он в Нью-Йорке. Как в воду канул.
- Он за мной ходит хвостом, - сказал Левенталь. И рассказал Уиллистону про все три свои встречи с Олби. Уиллистон слушал строго, внимательно, и, как он ни сдерживался, по углам рта проступали предательские белые пятна. Левенталь закруглился: - Не понимаю, чего он добивается. Не могу уяснить, чего он хочет.
- А надо бы, - сказал Уиллистон. - Определенно надо бы.
"Может, он считает, что я обязан что-то сделать для Олби, - думал Левенталь. - Да, конечно, на это он намекает. Но что? Как? Не совсем ясно. И ведь я далеко не все сказал, что хотел. Самого главного, глубокого, важного даже не копнули. Ясно одно: я должен признать свою ответственность за крах Олби. Да, конечно, отчасти я виноват - отчасти, но надо еще понять, до какой степени. Человек как раз сделал над собой последнее, дикое усилие, чтоб не потерять работу…"
Но пора было уходить. И так он отнял у Уиллистона больше отведенных пятнадцати минут. Он встал.
В дверях Уиллистон сказал, что надо бы еще обсудить эту тему; его очень тревожит то, что творится с Олби.
Левенталь вдавил кнопку лифта. И, тихонько поклацав металлической дверцей, он медленно всплыл.
Потом, лежа в постели, у стенки, согнув колени, уткнув лицо в полосатый матрасный тик, Левенталь перебирал свои ошибки. От некоторых морщился; другие так больно язвили сердце, что какое уж морщиться, и он давил в себе чувства, сдерживал гримасы, только веки опускал. Он не пытался себя щадить; все-все перебрал, от сегодняшнего наскока на Уиллистона до той, исходной, сцены у Редигера. Дошел до нее и перевалился на спину и скрестил на лице голые руки.
И вот тут-то дошло до него то, глубинное, к чему пока не решался притронуться. Да, тогда, у Редигера, он потерял голову, это он признает, пожалуйста. Но вот почему? Только из-за оскорблений этого типа? Нет-нет, но он сам тогда начал подозревать, что нижайшую цену, которую на себя назначил, он и то заломил, и сразу сделалось непонятно, зачем кто-то будет платить за его услуги. Под влиянием Редигера он это почувствовал. "Из-за него я поверил в то, чего сам боялся", - думал Левенталь. Разве Уиллистону это понять? Как сыр в масле катается в профессиональном кругу. Для такого, как он, всегда где-нибудь подыщут местечко. И никогда, из-за чьих-то там слов и взглядов, не станет он злейшим врагом самому себе. Тут он может не беспокоиться.
Уиллистон не пытался обелить Редигера, да, правда, но, конечно, он считает, что больше всех виноват Левенталь. И собственно, глядя с точки зрения Редигера, притом учитывая характер Олби, почему же не предположить, что его, Левенталя, специально подбили устроить ту сцену. Гаркави же тогда сразу предположил, что Олби с Редигером стакнулись. Гаркави такое показалось возможным, вот и Редигеру показалось. Только подозрение Редигера моментально сбылось, потому, наверно, сбылось, что ему самому пришло в голову. Уж такой он человек.
И еще одно мучило Левенталя - он провел рукой вниз по горлу, по волосам на груди, убегавшим от выбритой полосы над ключицей. А вдруг он, не отдавая себе отчета, подсознательно то есть, хотел отомстить Олби? Нет, конечно. В тот вечер у Уиллистонов он злился, естественно. Потом - нет. Честно, нет. Уиллистон сказал, что ему верит; но еще неизвестно, верит он или нет. Разве разберешь Уиллистона.
10
Левенталь набежал на Гаркави в воскресенье днем, в кафетерии на Четырнадцатой.
Зашел укрыться от горячего ветра, а заодно и перекусить. Испустив пыльный вздох, за ним захлопнулась стеклянная дверь, он сделал несколько шажков по зеленым плиткам, разинул рот, чтобы отдышаться. Из стопки подносов на столике взял один, двинулся к стойке. Его окликала кассирша. Забыл вытащить чек. Улыбалась: "Вчера хорошо погуляли, а?" Левенталь не стал отвечать. Отвернулся от кассы и - нос к носу столкнулся с Гаркави.
- Тебе что - уши заложило, старик? Я тебе три раза, четыре раза кричал.
- Привет. Ох, тут еще кассирша орет. Я не могу слушать всех сразу.
- Ты сегодня что-то не в настроении, да? Ничего, пойдем, посидишь с нами. Я тут кое с кем. Зять - Юлиин муж, ты знаком, Голдстон - и его друзья.
- Я их знаю?
- Думаю, да. Шифкарт, в частности.
- A-а, музыкант? Трубач?
- Когда это было. Объясни этой женщине, чего тебе надо, а то потом не дождешься. Нет, он уже не по этой части. В одном голливудском проекте. Персевалли и компания, импресарио, "поиск талантов", такого типа. А Шлоссберга ты помнишь.
- Да?
- Я просто уверен. Ну, журналист. Пописывает в еврейских газетах.
- И что пописывает?
- Что попало, по-моему. Сейчас, например, театральные мемуары - раньше в театре работал. Ну и наука, и прочее. Я ведь на идише не читаю, знаешь ли.
- Мне швейцарского с ржаным хлебом, - говорил Левенталь через стойку. - Такой пожилой, да? По-моему, я его видел у тебя, он был с кем-то?