- Совершенно верно; с сыном, которого он на себе тащит в его тридцать пять.
- Больной?
- Нет, так, осматривается; постепенно определяет свое призвание. И дочери есть. Еще хуже.
- Распущенные?
- Бери свой сандвич, - сказал Гаркави.
Женщина размашисто, с грохотом толкнула через прилавок тарелку, и Гаркави поволок Левенталя к своему столу. Трое задвигали стульями, освобождая для него место.
- Левенталь, мой старый друг.
- Мы, кажется, знакомы с мистером Шифкартом, - сказал Левенталь. - Здравствуйте. Мы встречались, когда я жил вместе с Гаркави.
- В холостяцкие дни, - сказал Гаркави. - Голдстона представлять не требуется. А это мистер Шлоссберг.
Шифкарт был лысый, красный - толстая шея, мясистый маленький рот. Сказал дружелюбно: "Да-да, припоминаю", - придавил растопыренной пятерней золотую оправу очков. Шлоссберг зычно повторил имя, но, очевидно, не вспомнил. Сильные басовые ноты прерывались и стирались одышкой. Но сам он был крупный, Шлоссберг; седая внушительная голова, усталые плечи, широкое изношенное лицо; непропорционально мелкие голубые глазки, и даже взгляд изношенный. Но это был еще могучий старик и, видно, когда-то, в молодости (Левенталю чуялось по некоторым ремаркам), чувственный, властный, блистательный - денди, о чем свидетельствовали этот двубортный пиджак, эти остроносые туфли. Плетеный галстук растянут, утратил форму, но завязан смелым, широким узлом. Левенталя сразу к нему потянуло.
- Мы тут обсуждаем одну актрису, которую Шифкарт выискал парочку лет назад, - объяснил Голдстон, обнимая длинной волосатой рукой свой затылок. - Такая Ванда Уотерс.
- Персевалли - вот кто их печет, - сказал Шифкарт. - Великий шоумен.
- Но данную девицу именно ты откопал.
- А я и не знал, что это твое открытие, Джек, - сказал Гаркави.
- Ну, просто увидел, как она пела с оркестриком.
- Ну да!
- В Нью-Джерси. Был в отпуске.
- Сплошное очарование, - сказал Голдстон.
- При личном знакомстве может и не понравиться.
- А на экране - пальчики оближешь, - сказал Гаркави.
- Да, магнетические глаза. А на улице пройдешь, не заметишь.
- Ну, не знаю, - сказал Гаркави. - У тебя профессиональный нюх, и ты толпы красоток видишь. А я до сих пор чист и неизбалован. Ну, конечно, многое зависит от грима, от камеры, но кой-какой материал ведь требуется. Ты же не можешь просто штамповать роскошные секс-машины, верно? Или все дело в легковерной публике? А мне они кажутся подлинными.
- Есть и такие. А если ты на остальных покупаешься, так на то они и рассчитаны.
- Это ж какая сноровка нужна - их откапывать, - вставил Голдстон.
- Прежде всего интуиция. Не будешь же каждой встречной девице устраивать пробу. Но лично я не в восторге от некоторых звезд, которых сам же послал в Голливуд.
- А кто тебе нравится?
- О-о. - Он добросовестно раздумывал. - Ну, например, Нола Хук.
- Да ну тебя, - сказал Шлоссберг. - Кактус какой-то… сухая, тощая…
- Нет, у нее есть шарм. А Ливи Холл, например?
- Скажите, пожалуйста, какое открытие!
- Да. И я вам ее не отдам.
- О, это фейерверк. - Лицо старика было слишком крупно для тонких оттенков иронии. Только Шифкарт, уже державший во рту готовый ответ, не присоединился к общему хохоту.
- В чем дело; чего ей, по-вашему, не хватает?
- Ах, перестань! - Шлоссберг от него отмахнулся. - Бог ее создал женщиной, ну и что? Но играть она не умеет. Видел я этот фейерверк на той неделе в кино. Ах, ну в чем это?.. Она отравляет мужа.
- В "Тигрице".
- Просто беспомощно!
- Не знаю, с каким вы стандартом подходите. Великолепно снялась. И кто бы мог это сыграть?
- Вуд, уж будьте уверены. Женщина отравляет мужа и смотрит, как он умирает. Ей нужны деньги по страховке. Он голос потерял, знаками молит ее о помощи. Вы ни слова не слышите. И что отображается у нее на лице? Страх, ненависть, холодность, жестокость, волнение? Он закрывает глаза, плотно и гордо, всего на минуту, и видны прожилки на веках. Потом медленно поднимает взгляд, отворачивает лицо, и дрожь пробегает у него по щекам.
- Да, сильно, - улыбаясь, вскрикнул Гаркави.
- Старая русская школа, - не сдавался Шифкарт. - Вышло из моды.
- Да? И в чем такой уж прогресс? А она что делает? Втягивает щеки, пучит глаза. У ее ног человек умирает, а она только и может глаза таращить.
- А по-моему, она изумительна в этой роли, - сказал Шифкарт. - И никто вам тут лучше не снимется.
- Она не актриса, потому что она не женщина, а не женщина она потому, что ей совершенно не нужен мужчина. Просто не знаю, что она такое. И не спрашивайте. Вот я когда-то Назимову видел, в "Трех сестрах". Ее жених убит на дуэли, из-за глупости, из-за ерунды. И ей сообщают. Она отворачивается от зрителей и только движением головы, шеи… какая сила! А эта ваша!..
- Кошмар, да? - сардонически выговорил Шифкарт.
- Нет, почему? Тоже успех. Ваш успех, в наше-то время. Сами говорите, прошли бы мимо своей этой Уотерс на улице и не узнали бы. Подумать только! - Все ощутили тяжелое недоумение старика. - Не узнать актрису, и чтоб мужчина не заметил красивую женщину. У нее же есть рот, и тело, осанка. Она что-то шепнет, а у тебя на глазах слезы, она слово скажет, а у тебя ватные ноги. И совершенно не важно, на сцене она или нет, ты чувствуешь: это актриса.
Он умолк. Все призадумались.
- Слушайте, - начал Гаркави, - мне вот отец рассказывал про Лили Лангтри, эту английскую актрису, как Эдуард Седьмой представил ее ко двору. Еще жива была старуха Виктория, он был тогда принц Уэльский.
- Ее прозвали Лилия Джерси, да? - спросил Шифкарт.
- Угу, это я слышал. - Голдстон встал, взял у Левенталя поднос. - Кто будет кофе? Иду снабжаться.
- Стоит послушать, Монти?
- Любимая байка покойного тестя. - И он направился к чайному столу.
- Папа мне эту историю рассказал, когда я дожил до избирательных прав. Всё самое интересное припасал мне навырост. Будто мы сами тогда уже давно не разобрались, что к чему. Только не афишируем. Ну так вот, вы знаете, наш Эдуард был большой ходок. Но когда влюбился в Лангтри, решил ее представить ко двору. Говорят, влюбленные стремятся, чтоб их видели вместе. Горды, когда все про них знают. Ведет иногда к опасным последствиям, между прочим. Ну, значит, захотел он ее представить. Все в ужасе. Что может Лили сказать старухе, и вдруг Виктория разозлится, что сын приволок любовницу в Сент-Джеймс, Виндзор или куда там, я знаю? Репортеры толпой дожидаются конца церемонии. Она выходит, все сразу к ней: "Лили, что ты сказала ее величеству?" "Я все боялась, что ляпну не то, - отвечает Лили, - а в последний момент сообразила. Поцеловала у ней подол, и говорю: "Ich diene!""
Все улыбались. Голдстон, с подносом в руках, ногой подталкивал стул.
- Девиз богемского короля в Столетней войне, - объяснил Гаркави, округлив глаза, всех осияв взглядом. - В шлеме у него обнаружили, после битвы при Пуатье.
- Сильно сомневаюсь, что она целовала королеве платье, - сказал Левенталь. - Это что - церемония такая?
- Реверанс. - Голдстон хохотал и, собираясь изобразить эту сцену, уже развернул салфетку.
- Почем купил, по том продаю. Папин рассказ, слово в слово.
- Поскольку старуха была немка, Дили и рассчитывала, что ее поймут, - вставил Шлоссберг.
- Как? Но это ж девиз Ганноверов, - сказал Голдстон.
- Да, это было что-то. Немка на троне, Британская империя, премьер-министр - итальянский еврей.
- Какой же Дизраэли итальянец? - недоумевал Голдстон. - Он же в Англии родился?
- Ну а отец.
- И даже отец. Только дед. Он самый настоящий англичанин, если гражданство хоть что-нибудь значит.
- Для англичан он англичанином не был, - сказал Левенталь.
- Ну почему, его любили.
- Да? А тогда кто говорил, что Джон Булл пригрел на груди обезьяну?
- Ну, были у него враги, были, естественно.
- А я считаю, что они его так и не приняли, - объявил Левенталь.
- Неправда! - крикнул Гаркави. - Они им гордились, как и мы гордимся.
- Ну не знаю, - Левенталь медленно качал головой, - они преспокойно скушали, что Виктория немка. Но Дизраэли?..
- Он доказал Европе, что еврей может руководить нацией, - сказал Голдстон.
- Вот вам, пожалуйста, весь Левенталь, - выкрикнул Гаркави, - полюбуйтесь на эти взгляды.
- Еврей и империя? Суэцкий канал, Индия, все такое? Я к этому всегда относился скептически.
- Преподать миру урок с пустыми руками… всю эту бодягу я наизусть знаю. - Гаркави воткнул в него ошарашенный, укоризненный взгляд. - Империя же была для него делом жизни. Он был англичанин, великий притом. Бисмарк им восхищался: "Der alte Jude, das ist der Mann!"
- Какая, собственно, разница между империей и шикарным магазином? - вставил Шифкарт. - Ведешь свой бизнес.
- И он управлял этой фирмой? - сказал Голдстон. - Джон Булл и компания. Над нашими полками никогда не заходит солнце. Главный поставщик Б. Дизраэли.
Тут Левенталю, в общем, как-то уже расхотелось спорить, даже мелькнуло, что зря он ввязался в разговор, сидел бы себе и молчал. При первых словах он, кстати, даже не думал, что его вдруг прорвет. Сам удивлялся, но не мог удержать при себе свои мысли - собственные мысли, конечно, но он никогда их раньше не высказывал вслух и слушал теперь, как со стороны.
- Кстати о Бисмарке, - его уже понесло, - почему это он сказал - еврей, а не англичанин? Дизраэли с ним торговался, вот и был для него евреем, это естественно.
- Насчет отношения Бисмарка к евреям ты не увлекайся, - предостерег Гаркави, - ты поаккуратней, старик. Он облегчил их бремя.
- Ах да, он же что-то такое говорил про выведение великой расы. Как это? "Немецкий жеребец с еврейской кобылой".
- Прямо Кентуккийские скачки, - сказал Шлоссберг. - И всем хорошо.
- Зачем придираться к словам, - сказал Голдстон. - Он старый кавалерист. В его устах это был такой способ оценить лучшие качества тех и других.
- Кому нужны его комплименты? - сказал Шлоссберг. - Его кто-то просил?
- Для вас это лестно звучит? - Левенталь перестал теребить загривок, вопросительно вскинул руку.
- A-а, я понимаю, что ты имеешь в виду, - сказал Голдстон. - Ты на него валишь нынешних немцев.
- Да нет же! - крикнул Левенталь. - Но почему вас так радует комплимент Бисмарка, притом довольно сомнительный комплимент?
- И что ты взъелся на Дизраэли? - спросил Гаркави.
- Абсолютно я не взъелся. Но он решил руководить Англией. Вопреки тому факту, что он еврей, а вовсе не потому, что так уж ему нужны империи. Народ смеялся над его носом - он занялся боксом; смеялись над его поэтическими шелками - он нацепил все черное; над его книгами смеялись - он их всем совал напоказ. Занялся политикой, стал премьер-министром. И все на нервной почве.
- Да ладно тебе, - сказал Гаркави.
- На нервной почве. - Левенталь не сдавался. - Это великолепно. Кто спорит. Но мне не нравится. Нужно, конечно, превозмогать свои слабости, но зависит - как и зависит - что называть слабостями… Юлий Цезарь был болен эпилепсией. Он научился скакать на коне, держа руки сзади, он спал на голой земле, как простой солдат. А зачем, почему? Из-за своей болезни. И мы обязаны восхищаться такими людьми? То, что для других вопрос жизни и смерти, для них испытание воли. Кому нужно их это величие?
- Но ты же льешь воду на мельницу наших врагов, - начал Гаркави с укором.
- Нет, почему, мне так не кажется, - сказал Левенталь. Больше ему не хотелось спорить. И так слишком много наговорил; понижением голоса он дал понять, что дальше говорить не намерен.
Филиппинец-уборщик подошел к столу. Старый, хилый, руки по локоть выбелены вечной горячей водой. Загромоздил свою тележку, склонился над ней, так что руль уперся в грудь, медленно потащился прочь. С чайных столов сняли один набор меню, со стуком водрузили другой - в металлических рамках.
- Я только одного актера хорошего видел в роли Дизраэли, - сказал Голдстон. - Джордж Арлисс.
- Да, он просто создан для этой роли, - подтвердил Шифкарт.
- Мне он тоже понравился, - сказал Шлоссберг, - тут я согласен, Джек, он просто для этого создан. Это лицо - длинный нос, тонкие губы.
- А я вот Викторий как-то всех пропустил, - сказал Голдстон. - Ни единой не видел.
- Не много потерял, - вздохнул Шлоссберг. - Еще не родилась удачная Виктория.
В ресторане настало затишье. Со всех сторон были черные столы, от угла зрения делавшиеся ромбами, и на каждом свой строгий орнамент: сахарница, солонка, перец, ваза с салфетками. Эта симметрия сообщала некоторую подвижность совершенно пустому пространству. Сзади, под сенью рисованных рощ, устроился персонал, сидели, покуривали, поглядывали на солнечное окно, на улицу.
- Нет, мне попадались хорошие, - сказал Шифкарт. - Вам так-таки ни одна не угодила?
- Ни одна. Во-первых, вопрос, зачем так много Викторий. Может, потому, что она лицом не вышла? Неказистая королева - это теперь то, что надо. Все хочется как-то принизить. Нет? Ну а почему она так популярна? - Он протянул к ним руки, как бы домогаясь убедительного ответа. - Она любила Альберта; была упрямая; хорошая хозяйка. Доходчиво.
- А по-моему, так Юнис Шербат чудная Виктория была, - встрял Гаркави.
- Здоровая, красивая дама; приятно смотреть, - сказал Шлоссберг.
- Так в чем же дело? - спросил Шифкарт. - Играть не умеет? Вы просто завидуете, хотели бы ее контракты иметь, Шлоссберг.
- А что? - согласился Шлоссберг. - Если я способен чего-то хотеть, так это быть лет на тридцать моложе и чтоб чуть отодвинулась смерть. Но штаны у меня протерты. И кому помешают деньги? Она, могу себе представить, их лопатой гребет. В основном потому, что на нее приятно смотреть. А насчет игры? Я сам вам лучше сыграю Викторию.
И правда, подумал Левенталь скорей с уважением, чем с насмешкой, если б только не бас.
- О! В юбках вы бы стали гвоздем сезона, - сказал Шифкарт.
- Сейчас каждый может стать гвоздем сезона, - отозвался Шлоссберг. - Эта публика только и жаждет, чтоб ее ублажали. Сплошной карнавал. Гоняются за призраками. Вот ты скажи мне, Джек, ты хоть раз нашел стоящую актрису?
- То есть вы имеете в виду артистку, не пусечку вроде Уотерс?
- Я имею в виду актрису.
- Ну так вот же вам: Ливия Холл.
- Ты это серьезно?
- Вполне.
- Невероятно, - сказал Шлоссберг. - Такой кусок мяса.
Мощная шея Шифкарта пошла красными пятнами, и чуть ли не злобно он выдавил:
- Она не на дешевый массовый вкус. Но не все так привередливы, Шлоссберг. Вам, кажется, нелегко угодить, уж и не знаю, кто на это способен.
- Вы строгий критик, Марк, - поддакнул Голдстон.
- Я что - выдумываю какие-то особые требования? - сказал Шлоссберг. - Наришер менш! Это и к тебе, между прочим, относится. Бог с ней, с публикой. Между нами - мы же люди свои, можем говорить правду? Так вот, что с ней, с правдой? Все выходит в упаковке. В упаковке и черту будешь рад. Люди клюют на упаковку. Упакуешь - проглотят.
- Я же не утверждаю, что она какая-то Эллен Терри. Хорошая актриса, больше ничего. Вы должны согласиться, Шлоссберг, кое-что в ней есть.
- Кое-что, возможно. Немного.
- Но что-то?
- Ну, пусть что-то, - бросил устало Шлоссберг.
- Хоть что-то ему понравилось, слава тебе Господи! - сказал Шифкарт.
- Я стараюсь всем отдавать должное, - сказал старик. - Я не зануда. Я не выше всех на свете.
Никто с ним не стал спорить.
- Ну вот, - он продолжал. - Так к чему же я гну? - Он пресек их улыбки, всех держа своим строгим, изношенным синим взглядом. - Объясняю. Плохо быть недочеловеком, но и от сверхчеловека тоже радости мало. Что такое этот сверхчеловек? Вот тут наш друг, - он имел в виду Левенталя, - как раз говорил. Цезарь, если помните по пьесе, хотел уподобиться Богу. Может ли Бог болеть? Это идея больного человека о Боге. Может у статуи заложить уши? Нет, конечно. Она не потеет; разве что, может, по праздникам кровоточит. Если я сам себя могу убедить, что никогда не потею, и заставляю всех вести себя так, будто это правда, может, и насчет смерти я тоже как-то устроюсь. Мы знаем, что такое умереть, потому что кое-кто умирает, а если мы себя сделаем такими особенными, так, может, и пронесет? Недочеловек - обратная сторона медали. То-то и оно. Вот вам, собственно, и все. Хорошо играть - значит играть именно человека. И когда вы говорите, что я строгий критик, вы, собственно, хотите сказать, что я слишком высоко ставлю человека. Вот и вся моя мысль. Положим, ты сверхчеловек, так зачем тебе тогда жизнь? И если ты недочеловек - тот же случай.
Он сделал паузу - не из тех, что приглашают к спору, - и продолжал: