- Спросили бы что-нибудь полегче! Да он, наверно, и сам не ответит. Если честно, он, по-моему, болен. Что-то с ним не то.
Уиллистон, кажется, раздумывал; долго не отвечал. Потом сказал:
- Дал он вам какую-то информацию - что у него на уме?
- Чересчур богатую информацию. Ничего определенного я не мог из него выудить. В том-то и дело. - Вынул ногу из ящика, положил на стол, обеими руками обхватив телефон. - Вы бы его послушали; в два счета бы поняли, что с ним что-то не то.
Голос Уиллистона вернулся со снисходительным хмыканьем.
"Успокаивает меня. - Левенталь совсем упал духом. - Думает, я накручиваю, хочет меня отвлечь, голову задурить".
- Ну, ведь не так уж дела плохи, а? - сказал Уиллистон.
- Дела очень даже плохи. Вы себе даже не представляете, до какой степени. Говорю же вам, вы его не видели, не слышали, что он несет. Ну да, я сорвался с этим Редигером, знаю, и вообще все как-то пошло не туда. Я не стану вилять и выкручиваться, хотя мог бы, если бы захотел. Но послушайте, вы же понятия не имеете, на что он теперь похож. Может, перво-наперво надо его куда-то пристроить. Станет он работать, нет, это уж другая песня. Может, он работать не хочет. Не могу вам сказать. Он хочет сразу всё, но небось не ударит палец о палец. Театр мне устраивает.
Он осекся и думал мрачно: "Я ему вправлю мозги, хочет он того или нет".
- Слушайте, это же просто мальчишество, - сказал Уиллистон. И невозможно было решить, кому именно мальчишество тут приписывалось.
Левенталь нащупывал слова, насилуя себя, с трудом покоряясь необходимости тянуть этот разговор. Никакого же толку, только лишняя головная боль.
- Ну, так, может, у вас есть конструктивное предложение, Стэн?
- Я сказал, сделаю все, что смогу. - Решил, кажется, что его в чем-то обвиняют.
- В конце концов, я как бы его враг. Вы же его друг.
Что он там говорил, Левенталь не расслышал. Уловил только "практический шаг" и понял, что Уиллистон недоволен тем, как разговор повернулся.
- Ну конечно, я целиком за практические шаги, - он ответил. Но едва произнес эти слова, понял, что их с Уиллистоном занесло дальше, чем когда-нибудь, безнадежно далеко от реального выхода. По ту сторону провода "практический шаг" был достаточно шаток, тонул в тумане, но, когда Левенталь пробовал его приложить к Олби, он окончательно растворялся в нелепице. Для него лично практический шаг был один - избавиться от этого типа, но Уиллистон, конечно, имел в виду совершенно другое. - Ну так вы и подумайте, - сказал он, - вы ведь его знаете. Может, сообразите, на чем бы он мог успокоиться.
- Есть же у него какие-то виды. Если бы я с ним поговорил, я бы понял.
- Но как вы это себе представляете? Он не хочет, чтоб вы вообще о нем знали. На стенку полез, когда выяснил, что мы его обсуждали. Ну ладно, могу ему предложить, а там поглядим.
- Так я буду ждать звонка, - сказал Уиллистон. - Вы звякнете, не забудете?
- Я позвоню, - пообещал Левенталь. Повесил трубку, придавил телефоном бумаги и, сорвав со стула пиджак, пошел обедать.
Он спустился на лифте в толпе девиц из коммерческого училища этажом выше, начисто не замечавших, какое удовольствие доставляют ему их гладкие руки, гладкие лица. Лифт опускался медленно, жужжа, посверкивая стрелками указателей. На улице Левенталь купил газету, просмотрел в кафе. После обеда пошел к реке, пробираясь мимо лотков, мимо мешков с кофейными зернами. Их запах мешался с газовой вонью. Взвой проснувшегося буксира, глухое сопение парохода прорывались сквозь грохот машин, и мачты щетинились, как ветки агав, расчерчивая небесную белизну, и белую воду делили пирсы.
Он первый вернулся; в офисе было пусто. Ветерок прошелся по бумагам, сваленным на столах, заправленным в пишущие машинки, затемнил льняные зеленые шторы над крестовинами окон. Он отступил на черный ход - докурить сигару, и как раз уже выложил на перила окурок, выщелкнул в пролет, когда грянул телефонный звонок. Левенталь так резко дернулся, что ударился плечом о дверной косяк и на минуту как ослеп - стала черной контора. Дребезг дико наполнил всю комнату, шел из всех четырех углов разом. Ужас сжал Левенталю сердце, а этот надсадный, зудящий звон был бесконечно быстрей, чем ток его крови. Он бросился к столу. Звонили ему.
- Да? Кто меня? - заорал он телефонистке.
Оказалось - Виллани.
Левенталь закрыл глаза. Так он и знал. Микки умер. Он немного послушал Виллани, потом взвыл:
- Где мой проклятый брат?
- Вчера приехал. Пошел сразу в больницу. Но не успел. Бедный малыш.
Левенталь положил трубку. Не удавалось смирить разыгравшиеся мышцы глотки. Оттолкнулся от края стола, будто хотел встать, и вот тут до него дошло окончательно, широкое лицо побелело, набухли черты.
Погодя он взял листок бумаги, карандашом, размашисто, печатными буквами вывел имя мистера Бирда, под ним написал: "Смерть близкого" - и, встав, оставил на своем столе.
Отчаянным, быстрым шагом прошел в туалет и сунул под кран голову. Она раскалывалась от боли. Стоял над раковиной, вода текла на лицо, а он плакал. Выдрал бумажное полотенце, приложил к глазам. Услышал, что кто-то идет, слепо ткнулся в кабинку. Закрыл за собой дверь и так, подпирая ее спиной, постепенно, давясь слезами, с трудом приходил в себя.
14
Скупые соленые струйки воздуха заменяли обычный крепкий бриз на пароме. Судно глотало волны, мрачно хлюпая носом. Воздух был белый, как мел, побледнело вечернее солнце. Один матрос сидел, привалясь голой спиной к рубке, уткнув голову в колени, стиснув ноги ручищами. Когда он стал спускаться по трапу, чтоб отдать швартовы, Левенталь бросился мимо, побежал по эллингу. Автобус как раз тронулся, он побежал рядом, колотя в дверцу ладонями. Автобус остановился, дверь открылась, он протиснулся мимо стоящих возле нее пассажиров. Приподнявшись на сиденье, что-то грубо орал водитель. Горло сведено злобой, серый ворот черен от пота. Никто ему не ответил, он опять газанул, после оттяжки опять поехали. Левенталь задыхался. Он не замечал, как пот льется по лицу, как горят руки. Думал, как на пароме он думал, что теперь все свалят на него. Елена, чего доброго, сочтет его виноватым, мамаша будет ее науськивать. Вот, настоял на больнице, приволок этого специалиста; суетится, лезет не в свое дело. A-а, старуха не в счет, но Елена! Возможно, болезнь зашла слишком далеко, когда за нее взялся Денизар. Но в больнице у Микки был хоть какой-то шанс, и, если бы она послушалась того, первого врача, может, его бы спасли. Значит, если кто и виноват, так это она сама виновата. Но именно из-за несуразности обвинений он так панически боялся Елену. Увидеться-то с нею придется. Никуда не денешься.
Теряясь среди кнопок, нашел наконец звонок брата, позвонил, поднялся. Дверь квартиры была приоткрыта. Он ее толкнул и, вздрогнув, ощутил веское сопротивление изнутри. Отпустил ручку, на шаг отпрянул. В мозгу пронеслось, что там не ребенок, не Филип, нет. Но Макс-то с какой стати стал бы его не пускать? Неужели Елена?.. Как ошпарила ужасом мысль, что ему сопротивляется само безумие. "Кто это?" - выговорил он хрипло. "Кто там?" Опять подошел к двери. На сей раз дверь распахнулась от первого же толчка. В коридоре стояла мамаша. Тут же он понял, что произошло. Она стала у самой щели, чтоб посмотреть, кто идет, и ее зажало в узкой передней.
- Что вы тут делаете? - спросил он грубо.
Она молчала, и от ее взгляда он опешил; кроме мстительности было в нем еще что-то, какая-то полоумная чуть ли не веселость.
- Где все?
- Уйти. Я один, - просипела она. А до сих пор говорила при нем только по-итальянски. Он удивился. Нет, насчет веселости он, положим, загнул. Просто ложно истолковал напряженность этого взгляда. Внук же ей как-никак бедный мальчик.
- Куда они пошли?
То ли она не знала, то ли не могла объяснить. Выдавила несколько нечленораздельных звуков. Из кухни шел пар; он видел из-за ее спины. Обед она, что ли, готовит?
- Где они? В церкви? Сегодня похороны?
Она только плечами пожала; отказывалась отвечать, и снова метнула в него этот невозможный, торжествующий взгляд, будто он - дьявол во плоти.
- Они придут домой есть, да? Mangiare? Когда?
Пустая трата времени. Она хотела одного - от него избавиться. Он отвернулся и пошел вниз по лестнице.
На стук у Виллани никто не ответил. Голова у Левенталя раскалывалась от боли. Он хмурился, он колотил изо всех сил. Потом сообразил спросить у коменданта. Его он нашел во дворе - читал газету на ступенях, в тенечке, у входа в котельную.
- Вы не знаете, где мне найти своих? Я брат мистера Левенталя.
Комендант поднялся. Старый, неуклюжий, оперся на скрюченные распухшие пальцы.
- Ну как же, малыша хоронят у Болди.
- Теща там, наверху, но мне ничего не говорит. А как туда пройти?
- Да тут рукой подать. Как выйдете, повернете налево. Дальше - по той же стороне. На углу увидите церковь. - Он нагнулся - подобрать газету, распластавшуюся на серых фетровых шлепанцах.
Солнце выкатилось на ясную часть неба и пекло теперь невыносимо. Левенталь стянул пиджак. Жар мостовой забирался в подметки, до самых костей обжигал ноги. Длинный полуостров какого-то дворика порос бедными, пожухлыми кустами. Стены грубо пылали, и всё: унылые кусты, лицо высунувшейся в окно женщины, дыни, сваленные перед зеленной, - всё как бы преображалось у него на глазах, охваченное, утяжеленное зноем; цвета, зернистые, кровавые: черный, зеленый, синий, - будто дрожали газовым пламенем над обездвиженной тенью. Открытая дверь зеленной зияла входом в пещеру, в шахту; вмурованными булыжниками блестели бутылки и банки. И вдруг он как будто попал в чужеземный город: увидел церковь, указанную комендантом, приземистую, аляповатую и запущенную, огороженный дом священника, садик, фонтан с белой трубкой, под хлипким заслоном струй.
Прошел через контору Болди, вошел в зальце. Там, на плетеном стуле, сидел Филип. Ноги скрестил на скамеечке, втянул голову в плечи.
- Ну как ты, малыш? - тихо спросил Левенталь.
- Привет, дядя, - сказал Филип. Сказал с безучастным видом.
- Папа вернулся, да?
- Ага, приехал.
Сквозь овальные прорези в двери, обитой кожей, Левенталь видел мерцанье свечей. Он прошел в церковь. Тут было прохладно. Где-то жужжал вентилятор. За стеклянно-сложным пыланием алтаря висел Христос в человеческий рост. Левенталь снял шляпу, прошел к гробу. Его поразила нежность мальчишеского лица, отсутствие следов испуга и муки. Он видел горбинку носа, жесткость расчесанных волос, кончиками лежащих на складках атласа, покой этого подбородочка на груди и думал: "Он бы в Макса пошел, в нашу породу. Левенталь". Задумчиво погладил тонкие медные перильца с узлом темного плюша, поднял взгляд. Не нравилась ему эта церковь. Конечно, Елена настояла на католическом погребении. Ее право. Но каково Левенталям, мальчик тоже ведь Левенталь, после стольких поколений - и нате вам… Сам не вполне сознавая, что имеет в виду, он проворчал про себя: "Ничего, спасибо, уж мы как-нибудь обойдемся…"
Отвернулся от перил и - увидел брата.
Увидел, и как что-то толкнуло его в грудь. Он же собирался зло на него накинуться; с ходу осыпать упреками. Но сейчас, вместо того чтобы говорить, только смотрел на брата, в это темное, горестное, распухшее лицо, на шрам в углу рта, заработанный в уличной драке, давным-давно, в Хартфорде. От работы под открытым небом брат огрубел; из-за отсутствия нескольких зубов вытянулась челюсть. Костюм - такие костюмы покупали, бывало, в отцовской лавке работяги. Новые черные ботинки запылились.
- Вот, не успел, - сказал он.
- Я слышал, Макс.
- Как телеграмму от доктора получил, сразу поехал. Всего на десять минут опоздал.
- Когда хоронят?
- В четыре. - Макс отвел его в сторону. В боковом нефе, тиская руку Левенталя, сгибаясь над ней, он разрыдался. Говорил шепотом, но то и дело всхлип, бессвязное слово, вдруг взмыв, отдавались под сводами. Левенталь сжимал его руку, держал за плечи. Он слышал: "Его накрыли", - и постепенно, после многих заходов, выяснилось наконец, что Макс вошел в палату, не зная, что Микки умер, и увидел его, уже накрытого простыней.
- Ужасно, - сказал Левенталь. - Ужасно.
Он смотрел на грузную спину Макса, на загорелую шею, но взгляд скользнул полакированным рядам скамей, а там, между Виллани и патером, сидела Елена. И метнула в него горький, озлобленный взгляд. Свет, конечно, был тусклый, но нет, не мог он ошибиться. У нее было белое, натянувшееся лицо. "Ну что, что я такого сделал?" - думал Левенталь; и такой страх его пробрал, как будто он всего этого заранее не предвидел. Боясь, как бы она не вцепилась в него взглядом, он старался больше не смотреть в ее сторону. Помог Максу пробраться по проходу, сел с ним рядом, не отпуская его руку. "Что делать, если прямо сейчас - допустим самое плохое - она начнет орать на меня, обвинять? Вот опять обернулась; лицо как будто горит при всей своей бледности. Наверно, сумасшедшая".
Да, сумасшедшая. Он себе не позволил снова, пусть и про себя, произнести это слово. Удерживал в себе, как боишься даже шептать, чтоб не перейти ненароком на крик.
Он ехал на кладбище с Виллани и патером, вслед за лимузином с Максом, Еленой, Филипом и миссис Виллани. Во время погребения прятался под деревом, в стороне от тех, у могилы, на самом пекле. Когда начали бросать земляные комья, сразу зашагал обратно к автомобилю. Водитель его ждал у подножки, на пыльной обочине. Солнце, пройдя сквозь акацию, желтило ему униформу. Седые волосы, глаза в красных прожилках, рот растянут нетерпеливой гримасой из-за тяжелящей каждый миг, каждый вздох жары. Скоро появились и Виллани с патером. Патер был поляк, плотный, бледный. Тронул свою черную фетровую шляпу, закурил, глубоко затянулся, выпустил дым сквозь мелкие зубы. Вынул носовой платок, утер лицо, шею, ладони.
- Родственник, мм? - В первый раз заметил Левенталя.
За него ответил Виллани:
- Это брат отца, падре.
- Да, тяжело, тяжело. - Пальцы, можно сказать, без ногтей, с загнутыми внутрь концами, теребили сигарету. Внимательно вгляделся в небо, собрал складками толстую белую кожу на лбу, высказал суждение о погоде. Семья шла к автомобилям, водители запускали моторы.
- Сзади жарко будет втроем. - И Левенталь влез на переднее сиденье. Не хотел сидеть рядом с этим патером. Берясь за раскаленную ручку, сказал мысленно: "До скорого, дружок" - и сквозь тронувшееся окно стал смотреть на желтую и коричневую крупнозернистую землю, на двоих в сапогах, орудовавших лопатами. Мельком увидел Макса на заднем сиденье "кадиллака", пробовал представить себе Елену, тщательно вспоминая, как она выглядела по дороге к могиле, шла между Максом и Виллани, грузная в своем черном платье, вцепившись обоим в плечи, и у нее дергалась голова. "Бедный Макс, что он с ней теперь будет делать? А Филип? Я бы в два счета его взял к себе".
Он с ними не попрощался. Солнце уже село, когда он добрался до переправы. Паром медленно выходил из притихшего порта. Их стукнуло волной от более крупного судна, и в глаза Левенталю, словно вынырнувшая из глубин печь, вдруг глянул зловеще-рыжий корпус. С моста прошел по нему прожектор, вмиг стер, растворил во тьме. Но могучее пыхтенье еще долго было слышно в черном, горячем воздухе.
Когда вышел из подземки, домой идти не хотелось. Потолокся в парке. Там сегодня было особенно людно. Те же возрожденцы наяривали на углу. Пела женщина. Голос вместе с сиплым подвываньем шарманки тонул в нудном, ровном рокоте, и только вдруг вырывались вверх бедные, сирые ноты. Долго пришлось искать, пока нашел место на скамейке возле пруда, в котором плескалась полуголая ребятня. Деревья укутала душная пыль, за ее завесой сквозили редкие блеклые звезды. Скамейки были обсижены сплошь; на дорожках не протолкнуться. Плотность, теснота угнетали Левенталя, ему мучительно представлялись не только толпы здесь, в парке, но все несчетные миллионы, жмущие, давящие, теснящие. Где это он читал? Будто ад треснул от ярости бога морского и все стиснутые там души выглянули наружу? Но эти-то все живые, очень даже живые, та парочка, например, или женщина на сносях, прогуливается себе, и чистильщик сапог волочит на длинном ремне свой несчастный ящик.
Вдруг подумалось Левенталю, что отец бы просто не понял то, что произошло сегодня на Статен-Айленде. Старик тыкал, бывало, в Хартфорде пальцем на корзины цветов у дверей, говорил: как много мрет иностранных детей, итальянцев, ирландцев. И вдруг бы узнал, что его собственный внук похоронен на католическом кладбище. С цветами, честь честью. Крещеный. Впервые Левенталь сообразил, что ведь Елена, конечно, его крестила. Да. А собственный сын - простой работяга, неотличимый от тех, что покупали у него в лавке носки, кепки, рубахи. Он бы просто не понял.
Усталый, подавленный, в десять Левенталь ушел восвояси. Он не думал про Олби до тех пор, пока не стал подниматься по лестнице, и тут уж ускорил шаг. Повернул ключ, со стуком отпахнул дверь, включил свет. На тахте в столовой были скомканы кучей простыни, халат, полотенце. На полу стоял недопитый стакан молока.
Он пошел в спальню, растянулся на постели - чуть-чуть передохнуть, прежде чем раздеваться, выключать свет. Со стоном прикрыл лицо ладонью. И чуть ли не сразу заснул.
Ночью услышал шум, сел на постели. Всюду горел свет. Кто-то тут, в квартире. Он медленно прошел на темную кухню. Дверь в столовую открыта, у окна раздевается Олби. Стоит в трусах, стягивает через голову майку. Страх Левенталя, хоть и сильный, длился всего секунду, короткий укол. Негодование тоже недолго длилось. Вернулся в спальню, разделся. Выключил свет, в темноте пробрался к постели, бормоча: "Ушел, остался - какая разница". И такое напало на него безразличие, почти отупение; укладываясь, он ощущал одну жару, больше ничего.
15
Мистер Милликан, обычно следивший за версткой в типографии, сейчас представлял фирму на профсоюзной конференции, и Левенталю пришлось в обед плестись на Бруклин-Хайтс его замещать.
Он ждал на платформе подземки в темном, стоячем воздухе, сам абсолютно выдохшийся. Просто не представлял себе, как ему одолеть этот день. Поезд вкатил, он уныло плюхнулся на сиденье под лениво месящим жару вентилятором. Смерть мальчонки не шла из ума. Как быстро все кончилось. Как быстро. Он это твердил и твердил, и голова качалась от болтанья вагона на долгом прогоне под рекой, который кончался у отеля "Сент-Джордж". Вышел из вагона, поднялся в лифте на улицу.