- Да ну вас, - сказал Левенталь, отстраняясь.
Олби встал.
- Только чтоб удовлетворить мое любопытство. - Он улыбался. Он ощупывал волосы Левенталя, а Левенталь сидел как дурак и не мог шелохнуться. Но вот он стряхнул эту руку, заорал:
- Хватит!
- Потрясающе. Как звериная шерсть. У вас темперамент, наверно, бешеный.
Левенталь оттолкнул кресло, наморщил лоб от смущенья, от подступившего гнева. Потом заорал: "Сядьте вы, идиот!" - и Олби сел. Сидел, наклонясь вперед, неудобно, подложив руки под ягодицы, и челюсть съехала у него набок, в точности как тогда, когда он в первый раз, в парке, пристал к Левенталю. Из-за выстриженных висков и бритой физиономии особенно ярко синели глаза.
Помолчали немного. Левенталь старался прийти в себя и вновь обрести почву под ногами, утраченную из-за этого последнего идиотства.
- В человеке всего понамешано, - вдруг сообщил Олби.
- Вы опять за свое? - спросил Левенталь.
- О, это я насчет того, что вы меня идиотом назвали, когда я поддался порыву. Никто вам не поручится, что ему всегда удается поступать как надо. Приведу пример. Недавно, недели две назад, в подземке человек оказался на путях. Как он туда угодил, уж не знаю. Но только он был на путях, и прошел поезд и размазал его по стенке. Он истекает кровью. Полицейский прыгает вниз и перво-наперво всем запрещает прикасаться к пострадавшему, пока не подоспеет "скорая помощь". А все потому, что у него инструкция по части несчастных случаев. Но так ведь не выходит - чтоб волки сыты и овцы целы. Порыв у него - спасти человека, а надо инструкцию соблюдать. Приехала "скорая", его выволокли, и тут же он умер. Я, конечно, не медик, точно сказать не берусь, были у него какие-то шансы или их не было. Но вдруг его можно было спасти? Вот вам, пожалуйста, поступили как надо.
- Он кричал? Звал на помощь? На какой это линии? - Левенталь весь сморщился от боли.
- На восточной. Да, ну конечно, когда человек так распластан. Весь туннель гудел от его воя. А толпа! Поезда отменили, яблоку негде упасть. И валят, и валят. Им бы отпихнуть полицейского, выволочь беднягу. А они стоят и слушают. И нашим и вашим.
- В смысле?
- Ни Богу, ни черту. Думают, так им выгодней. Как бы не так!
"И зачем он мне все это рассказывает? - думал Левенталь. - Бьет на жалость? A-а, может, он и сам не знает зачем".
Олби уже улыбался:
- Посмотрели бы вы на свою физиономию, когда я появился, трезвый как стеклышко. Вы еще не так удивитесь, знаете ли.
- Почему это?
- Вы смеялись, когда я сказал, что начну все сначала. Всерьез меня не принимаете.
- А сами-то вы?
- Тут вы можете не сомневаться. - Олби вновь обретал уверенность. - Я-то знаю, что у меня внутри происходит. По секрету вам сообщу одну вещь. Нет такого человека, который бы не знал. Вся эта муть… "познай самого себя"! Все знают, да никто не хочет признаться. Вот в чем вся штука. Некоторые пловцы могут очень долго задерживать выдох - ну, эти греки, ныряльщики за губками - интересно, да? Но то, как мы держим глаза закрытыми, - тоже феноменально, ведь они созданы, чтобы смотреть.
- Так. Поехали. Вы, оказывается, и без выпивки можете, я-то думал, все это виски.
- Ладно-ладно, - крикнул Олби, - только позвольте, я вам кое-что объясню. Это христианская мысль, но и вы, по-моему, вполне в состоянии понять. "Покайся!" Это Иоанн Креститель выходит из пустыни. Изменись, вот что он хочет сказать, стань другим человеком. Ты должен, а главное - можешь, а значит, время придет, и ты станешь. Но тут еще одно обстоятельство, с этим "покайся"; мы ведь знаем, в чем каяться. А каким образом? - Левенталь глаз не мог оторвать от этого неулыбающегося лица. - Я знаю. Все знают. Но признаться-то страшно, ну, и приходится одолевать страх еще большим страхом. Вот почему доктора, как я понимаю, и пускают в ход свой электрошок. Всю душу из тебя вынут, тут уж не будешь вилять. Надо, понимаете ли, до такого состояния дойти, чтоб уж нельзя было оставаться прежним. А как дойдешь до такой стадии… - Он сжал руки, выступили жилы на запястьях. - Но тут длительное время требуется, чтоб человек до такого дошел, чтоб отбросить все хитрости. Ну и мука же смертная. - Он слепо поморгал, будто попала соринка в глаз. - Мы ведь упрямые как ослы; вот и приходится нас стегать. Когда уж чувствуем: еще один удар хлыста, и все, подыхать, - тут мы меняемся. А кое-кто все равно не меняется. Стоит, ждет, когда упадет этот последний удар, и полыхает, как тварь какая-нибудь. А у кого-то хватает сил загодя измениться. Но покаяться - это значит: сию минуту, навеки, без промедленья.
- И для вас уже настала такая минута?
- Да.
- Не знаю, кого вы морочите, меня или самого себя.
- Каждое слово искренне - ис-крен-не! - Олби нахохлился и на него смотрел. Умолк в нерешительности, крупный рот остался открытым, и верхняя губа, с желобком, слегка шевелилась.
- Да ну вас! - Левенталь грубо расхохотался.
- А я-то думал, можно попробовать вам втемяшить. - Он слегка повернулся в кресле, плечом налег на полушку, медленно потер свою вытянутую икру. - Я не религиозный, отнюдь, но я знаю, что через год совершенно не обязательно я буду тот же, как был год назад. Занесло туда, занесет в другое место. Мало ли кем я могу еще стать. И пусть ничего такого блестящего из меня не получится, но сама идея как-то греет душу.
- Посмотрим, каким вы будете через год.
- Вот вы будете тот же, знаете ли. Ваш брат… - Он качнул головой, потерся щекой о воротник.
- Если вы опять за свое, я вас тут же спущу с лестницы. - Левенталь угрожающе приподнялся.
- Хорошо-хорошо, забудем. Но когда человек говорит о себе что-то серьезное, он же хочет, чтоб ему верили, - сказал Олби. - И я действительно понимаю: да, можно родиться заново. Насчет царствия небесного - это я лучше подожду покупать билет, но, если я себе окончательно омерзею, возьму и преображусь, и все. Ну, и что я еще такого сказал? - Он выпрямился в кресле и молчал, легко сложив свои большие ладони. По изгибу этого рта Левенталь видел, что он очень собою доволен. Да и руки сомкнулись как бы для аплодисментов, не от усталости. Густая тень сзади вдруг потянулась: это он шевельнул головой. Лампа под зелено-муаровым шелковым абажуром создавала второй, более слабый центр яркости на полировке бюро. Взрыв голосов грянул с улицы, ветер вздул, разлучил шторы; снова они сомкнулись.
И тут Левенталь почувствовал, как тяжело ему надушу давит присутствие Олби, все, что с ним связано; он смотрел на него со смертельной тоской, забыв на коленях руки. Да, что угодно может случиться, разве угадаешь. А он слишком устал, отупел. Иссяк. Его вечное слабое место, его нервы, никогда еще не были в таком жутком состоянии; невозможно было сосредоточиться, собраться, мысль текла лениво, спотыкалась, увязала и путалась. Что там, на Статен-Айленде, вот о чем надо подумать, хоть бы ради Филипа, и как же так он Максу не позвонил, ни разу не позвонил. Макс к нему жался в церкви; к кому еще ему жаться? И теперь, наверно, решил, что он один на всем белом свете. А он потому не звонит, что не может прояснить свои мысли, собрать их в точку и больше нет сил стараться. А те искры, ясные искры, озарявшие жизнь Микки, проблески мужества, да, мужества, твердого, как у Мэри, - он же сам их гонит, топит, затаптывает. Ах, и зачем вообще думать? Его темное, унылое лицо - толстые щеки под тусклой могучей гривой - склонилось на грудь. Он хрипло, трудно вздохнул, поднял руки в заклинающем жесте, будто тщась отогнать отчаяние. "Господь мне поможет", - пронеслось в голове, и сил не было даже себя спросить, что он хочет этим сказать.
- А насчет этой карточки, которую я подобрал, - сказал Олби, - насчет визитной карточки: он же киношный агент, этот тип? Хочу объяснить, почему подобрал. Вы ведь с ним, наверно, знакомы.
- Шапочное знакомство.
- Чем он занимается? По какой части?
- По-моему, ищет таланты.
- И влиятельный? Ну то есть он… - тут он осекся, видимо, в подтверждение своей вечной неопытности и невинности.
- Что - он?
- Ой, ну куда надо вхож. - Зазмеились губы; глаза расширились, глянули весело и прямо. - Я пришел к выводу, что в наше время, если хочешь пробиться, лучше держаться влиятельных. Против них не попрешь.
- Кто вам сказал, что Шифкарт влиятельный?
Олби не пожелал отвечать. Вздернул плечи, надменно отвел взгляд.
- Кто? - наседал Левенталь.
- Ну, скажем, он может мне помочь, и оставим все прочие соображения в покое.
- И вы хотите стать артистом?
- А что? Данных нет?
- У вас?
- Что смешного?
Бледная улыбка наплыла на пасмурное лицо Левенталя.
- Так-так, матушка себя считала певицей, - сказал он, - а вы думаете, что вы артист.
- A-а, так вы и про матушку знаете. Кто рассказал, Фебе?
- Да. На свадьбе у вас она пела, да?
- Сногсшибательно, - сказал Олби туманно и - помолчав: - Я, конечно, не собираюсь лезть на сцену. Но по-моему, человека с таким журналистским опытом можно оприходовать в кино. Я тут слышал про одного - знакомый знакомого, - так он что-то такое делал, типа сценарной работы, сюжеты искал, обкатывал, и вот если б меня подпустили… ну, может, ваш друг что-то мне присоветует.
- Какой он мне друг. И когда вы это слышали?
- Сейчас не вспомню. Года два-три назад.
- И с чего вы взяли, что сейчас можно найти такую работу? Почему вы не спросите у этого своего знакомого? Какая там ситуация? У него бы и спросили.
Олби выпалил:
- Не могу. Где я его возьму, как я его буду искать? И главное, он ничего мне не должен, Левенталь. Почему я буду к нему обращаться?
- Почему? Ну а ко мне почему? Тот же смысл.
И тут Олби понесло:
- Почему? Очень даже ясно - почему. Уж куда ясней! - Левенталь оторопел. Олби страстно прижимал к груди кулак: вот сейчас начнет отчаянно раздирать на себе путы. - Я даю вам возможность поступить по совести, Левенталь, вести себя по-людски. Я жду, что вы себя поведете как человек. Зачем же кого-то еще приплетать. Это все между нами.
- Вы спятили.
- Только вы и я. Вы и я.
- Ну, знаете, я… - заикался Левенталь.
- Довольно я в жизни глупил. Хватит, ребячество из меня повышибли. Вправили мне мозги, и до того круто вправили, что годами не расплатиться. - Он свесил голову, глянул на Левенталя. Заметно бились жилки на висках, и так сверкнул этот взгляд, что Левенталь оцепенел; в жизни ничего не видел подобного. - Послушайте, - продолжал Олби твердо, понизив голос, - вы понимаете, что, когда я прошу вас свести меня с этим Шифкартом, я иду на сделку. Предлагаю вам мировую. Готов сдать позиции. Если он мне поможет. Вам понятно?
- Нет, не понятно, - сказал Левенталь. - Абсолютно мне не понятно. И если вы смеете говорить про сделку, я палец о палец для вас не ударю.
- Ладно-ладно, - сказал Олби. - Я же знаю, вы хотите это дело уладить. Я тоже. И знаю, о чем говорю, когда предлагаю вам мировую. Жизнь изменилась в корне. Я - вроде того индейца, который смотрит, как поезд бежит по прерии, где прежде пасся буйвол. Да, буйволов больше нет, и я слезаю с пони, я хочу стать кондуктором на том поезде. Я не прошу, чтоб меня сделали акционером компании. Это невозможно, я знаю. Много чего невозможно стало, не то что раньше. В юности передо мной расстилалась вся моя жизнь. Я представлял себе свое будущее так, будто происхожу от царей земных. Каких только не было надежд. Но Бог располагает. И не надо себя обманывать.
Левенталь поднял глаза к потолку, будто спрашивая: "Вы что-нибудь понимаете? Я - нет".
Тут в дверь постучали.
19
Это был Макс. Стоял перед Левенталем, зажав локтем скатанную газету, рубашка распахнута, выказывая черным поросшую грудь, воротничок выложен на воротнике пиджака, как у Филипа тогда, в день той прогулки. Двубортный костюм, тот же, что на похоронах. Он мешкал перед открытой дверью, на пороге, и Левенталь крикнул натруженным голосом:
- Макс! Да заходи же ты, ради Бога!
- Твои дома? - хрипло спросил Макс, переминаясь на пороге.
Левенталя поразило, что брат ведет себя так, будто пришел к чужим. Но он же здесь и не бывал никогда.
- Я дома, это уж точно. Я тебе тогда не успел сказать. Мэри уехала. Да ты заходи.
Он перетащил его через порог и повел в гостиную, весь натянувшись из-за этой новой заботы. От Олби всего можно ждать, еще неизвестно, что он выкинет, когда узнает, кто такой Макс. Вот уже вывернулся сплошным вопросительным знаком. Левенталь на секунду замер, не в силах ни слова из себя выдавить, не в состоянии двинуться. Макс заглянул в комнату, увидел Олби, стал извиняться:
- Ты занят, лучше я, значит, тогда попозже.
- Я не занят, - шепнул Левенталь, - ты заходи.
- Надо бы мне сперва позвонить…
Но Левенталь схватил его за плечо, поволок.
- Это мой брат Макс. Это Керби Олби.
- Брат? Вот не знал, что у вас есть брат.
- Есть. Нас двое.
Удрученный, замкнутый, Макс потупился, как бы признавая, что в этом отчуждении есть и его доля вины.
- Не знаю, и с чего это я взял, что вы тоже единственный.
Олби болтал бодро-весело, а Левенталь, пряча ужас под вялостью, гадал, какая еще у него припасена гадость за пазухой. Подвинул к бюро стул. Макс уселся. Пыльные ботинки - носками внутрь. Как одним махом очерченный профиль: щека, бычья шея, горбатый нос, ватой подбитые плечи.
- Я всегда мечтал иметь брата, - разливался Олби.
- Как дома, Макс? - спросил Левенталь.
- Да знаешь… - Левенталь ждал окончания фразы; она повисла в воздухе.
Олби улыбался, видимо, сравнивая про себя внешность братьев. Левенталь украдкой ему кивнул на дверь. Олби вопросительно задрал брови, всем своим видом выражая: "С какой стати?" Левенталь нагнулся к нему, буркнул:
- Мне надо поговорить с моим братом.
- В чем дело? - громко спросил Олби. Левенталь, еще строже, подал ему тот же знак. Но уже Макс услышал.
- Это вы у меня спрашиваете, в чем дело? - сказал он.
Олби глянул на Левенталя, пожал плечами, признавая свою оплошку. Но ничего не ответил.
- У меня на лице, наверно, написано, - сказал Макс.
- У нас потеря в семье, - пояснил Левенталь.
- Сын мой младший.
Лицо Олби сложилось в мину, непонятную для Левенталя: как-то зябко сморщилось.
- Да, ужасно. И когда?
- Вот, четыре дня как.
- И вы ничего не сказали. - Это уже Левенталю.
- Не сказал, - отрезал Левенталь, не отводя глаз от брата.
Олби подбросило в кресле:
- Но это не тот паренек… на днях?..
- Нет, не тот, который был со мной. Он про Фила подумал, - он пояснил Максу. - Мы с ним недавно в кино ходили и наткнулись на мистера Олби.
- О, Фил. Постучать по деревяшке. Это мой другой сын, кого вы видели.
- А, двое детишек…
- Уходите вы или нет? - прошипел Левенталь.
- Вы сведете меня с Шифкартом?
Левенталь стиснул ему плечо:
- Вы уходите?
- Вы обещали мне помочь.
- Потом, потом. - Левенталя уже терзала почти непереносимая злоба. - И не думайте меня шантажировать.
- У вас дела, я, видно, мешаю, - сказал Макс.
- Какие дела! Никаких дел.
Олби встал, Левенталь с ним вышел в прихожую.
- Я еще вернусь за ответом. - И Олби уставился на Левенталя так, будто в первый раз видит. - Просто не верится. Такое у вас случилось… племянник! Мы с вами под одной крышей, а вы - хоть бы слово.
- Зачем я буду вам об этом сообщать, зачем? - Олби рта не успел открыть, он захлопнул дверь у него перед носом.
- Кто это? - спросил Макс, когда Левенталь вернулся. - Друг?
- Да нет, просто так, все заходит.
- Странный какой-то… - Макс прикусил язык, потом он сказал: - Но я не помешал?
- Да нет же, нет. Я собирался тебе позвонить, Макс. Но потом подумал, может, лучше обождать.
- Я вроде как ждал, что ты позвонишь, ты же принял участие, на похороны пришел, ну и вообще.
Макс к нему обращался почтительно, слегка официально, нащупывал слова со странной осмотрительностью, чуть ли не как чужой. Придавленный, явно страдающий - видел же, видел Левенталь, - он все-таки старался найти подходящий тон, без лишней фамильярности. У Левенталя больно, виновато сжалось сердце. Хотелось про это сказать Максу. Но как? Тут был риск нагромоздить еще новую тягость. И как разговаривать, если никогда, с самого детства, они часу вместе не провели? И он догадывался, что эта его квартира, эти его мягкие кресла, приличные ковры, контрастируя с нищенской мебелью на Статен-Айленде, разваливающейся, пока не выплачена и половина рассрочки, наводили робость на Макса.
- Так как у вас там? - спросил он. И думал, что Макс заговорит про Елену. Думал, он для того и пришел, чтоб о ней поговорить.
- Да как небось и положено.
- Фил - ничего?
- Ну, когда один ребенок уходит, другому не сладко, наверно.
- Он справится.
Тут Макс приумолк, и Левенталь посчитал, что он про себя решает, затевать ли ему разговор про Елену, в последний момент засомневался, борется с собой.
- Да, дети все одолеют, - повторил Левенталь.
- Я вот хочу тебя спросить, - начал Макс. - Уладить хочу, насчет этого специалиста. Он говорит, ты дал ему десять долларов за первый визит. - И сунул руку в карман.
- Ах, ну что ты.
Но Макс открыл бумажник, привстал, выложил десятидолларовую бумажку под лампой на бюро.
- Зачем это?
- Со всей моей благодарностью. Спасибо.
Откупился, без слов оценил Левенталь. Снова на него накатило прежнее раздражение против брата, и он, с легкой прохладцей, ответил:
- На здоровье.
- Не за деньги только. За все.
Тут уж Левенталя прорвало:
- За малую долю того, что должен бы сделать ты.
Макс размышлял, воздев тяжелое, обветренное лицо с конопатым горбатым носом.
- Да, - сказал наконец, - мне бы надо быть тут. - Сказал покорно, сдаваясь, не находя себе, очевидно, никаких оправданий.
А Левенталь не удержался от нового вопроса:
- Елена что говорит?
- Про что?
- Насчет меня?
Макс, кажется, удивился.
- А что ей говорить? Сказала только, мол, странно, что в дом ты после похорон не пришел. Да она мало говорит. Все больше в постели лежит, плачет.
Левенталь подался вперед. Свет лампы облил ему волосы, плечи.
- Много у тебя с ней хлопот, а, Макс?
- Хлопот? Ты сам посуди. Дело-то тяжелое. Плачет она. Как не плакать.
- Говорил бы ты лучше со мной откровенно.
Макс еще больше удивился:
- А что мне скрывать?
- Раз ты не знаешь, так я и подавно. Но у тебя есть возможность выговориться, если хочешь. Мы, конечно, не такие уж близкие люди. Но у тебя - что? - есть еще кому излить душу? Друзья, может быть? Что-то я их на похоронах не заметил.
Макс выговорил, спотыкаясь:
- Что-то я тебя не пойму.
- Я спросил, много ли у тебя с Еленой хлопот.
Кровь ударила Максу в лицо, темно разлилась под недобритой стерней. В глазах мелькнули смятенье, страх, и нехотя, пальцами с траурными ногтями, он наметил отрицающий знак; он его не кончил; он сдался.
- Теперь уж она поспокойней.
- И что говорит?
- Да разное, - выдавил Макс с трудом, уходя от прямого ответа.