В черном воздухе белело округлое облако парашюта, и в нем барахтался невидимый Тюлькин. "На сосне застрял", - Кирилл тоже смотрел вверх. Услышав голос Паши, Тюлькин еще больше заметался, и от его беспорядочных движений шевелился опавший парашютный перкаль, будто взмахивали светлые крылья. "Ангел небесный", - вспомнил и Кирилл бахвальство Тюлькина и усмехнулся.
- Ты поспокойней там, - негромко сказал он, трубкой сложив ладони у рта. - Еще больше запутаешься в стропах. Слышь?
- Ох, Пашка, помоги давай, - обрадованно хрипел Тюлькин, ничего не слыша. - Занесло меня, зараза! И занесло же как!..
- Не шуми, стервец маринованный, - откликнулся Паша, - язык защеми. Чертей разбудишь.
Паша сунул автомат Михасю, правой рукой провел вверх по стволу сосны, нащупал сук, ухватился за него и повис, потом уцепился и левой, подтянулся, забросил руку на другой сук, повыше, еще раз подтянулся и тоже, как Тюлькин, пропал в белом облаке.
Тюлькин почувствовал сильные руки Паши и завозился еще энергичней, пытаясь отцепить запутавшиеся в сучьях стропы и освободиться от парашюта. Он усердно тыкался во все стороны, стараясь помочь Паше, и оттого мешал ему.
- Постой, постой, - сердился Паша. - Меньше энтузиазма.
- Занесло, зараза! Занесло как! - все еще вертелся и страдал Тюлькин.
- Убавь энтузиазм, говорят тебе. Понимаешь?..
Паша достал финку, перерезал лямки, с силой потянул на себя парашют и сбросил его, потом шлепнулся на землю и вещевой мешок Тюлькина. Обхватив руками и ногами ствол сосны, Паша соскользнул вниз, за ним сполз Тюлькин, его пошатывало.
Возвращались в лес.
- Вот и орденок причитается тебе, - совсем тихо и серьезно, из-под ладони, сказал Паша, пропуская Тюлькина вперед. - За доблесть, проявленную при собственном спасении. Ну и шевырял же ты в стропах, Корифей-парень, ну и шевырял…
- Будет тебе, - примирительно попросил Тюлькин. Он еще не пришел в себя от страха и от счастья, что все обошлось.
- И поискали же тебя, - шутливо сетовал Паша. - Ты тенорком бы. Ну своим, роскошным… И весь бы лес услышал: я вон, Тюлькин, тут, на сосне вот восседаю. А то - где тебя искать…
Тюлькин не отвечал. Насмешки Паши не трогали его, они напоминали, что товарищи рядом и уже ничего страшного нет.
- Хоть спасибо брякни, Корифей-парень…
- Разговорчики! - прошипел Кирилл.
Под ногами хлюпала вода, по-осеннему хрустел отпад - жесткие свернувшиеся листья, сухие сучки, еловые шишки, где-то хмуро кричала разбуженная дождем птица, в шумных вершинах сосен путался ветер, со свистом срывался он в прогалы, словно попадал в воронки, и снова выбирался наверх, - только звуки делали ночь живой.
Кирилл приблизил руку к глазам. Перед глазами висел в воздухе светящийся циферблат часов. Часы показывали пять двадцать. Скоро начнет светать. Свет всегда приносит облегчение, открывая привычный человеку мир, и сообщает смысл всему, вещи принимают свой истинный облик, и мир опять становится обжитым. И человек чувствует себя увереннее и сильнее.
Скоро начнет светать.
Рассвет приближался медленно и трудно. Из мглы выходили помутневшие пни срубленных деревьев - широкие и низкие - с сорочьей березовой корой, словно чья-то щедрая рука разбросала огромные караваи. Прохладный свет медленно заливал вырубку, ложился на уже видневшиеся впереди бородатые ели, и возле них, как остатки мрака, еще держалась пепельная тень. Убывающая ночь раскрывала лес. Ветер, сырой и скрипучий, выбрасывал кипящие, как волны на гребне, вершины, будто натужно выносил деревья на открытое место. Толстенная матерая сосна выбрела из тесноты и остановилась посреди вырубки. На длинной вытянутой шее, упираясь в низкое тучное небо, словно зеленое облако, держала свою круглую кудлатую голову. Присыпанные побуревшими хвойными иглами, лежали на земле отвердевшие корни, - широко расставленные когти единственной могучей лапы, готовой вот вот тронуться.
Пора. Подальше от вырубки.
- Подымайсь, - расталкивал Кирилл прикорнувших на земле бойцов. - Вставай, хлопцы, вставай! Самому вон как спать хочется. Ладно, выспимся еще. Подымайсь! Подымайсь!..
Вырубка зашевелилась, точно пни пришли в движение.
- А это что? - с раздраженным удивлением посмотрел Кирилл на Петрушко, тот поднялся в одном сапоге. Вместо второго на ноге виднелась подвернутая портянка. - Что это?
- Та вышло так, - виновато пожал Петрушко плечами.
Весь вид его, благодушный какой-то, показывал, что он еще не здесь, не в тылу противника. Да и будет ли он когда-нибудь здесь! Кирилл почувствовал закипавшую в нем ярость.
- Что - вышло так? Комедия, черт возьми!
- Та на кусты налетел, - будто самому себе равнодушно объяснил Петрушко. - Нога в сучки впоролась. Сапог и слетел. Слетел, - простодушно повторил он и протяжно вздохнул.
- Слете-е-ел, - сердился Кирилл. - Хорошо, что сапог, а не голова. Полюбуйся, - сказал подошедшему Ивашкевичу.
- Промок? - Ивашкевич заглянул в тихие глаза Петрушко. - Вот что, дружище. Отрежь кусок перкаля от парашюта и замотай ногу. Сырость не пробьет. Нож не потерял?
- Та нет.
- Разыщем грузовой мешок, там и сапоги…
Да и пора искать мешок. И Петрушков сапог тоже, не оставлять же следов. Где приземлился Ивашкевич? Там и начинать поиски. Он выбросился после всех. А потом должны были скинуть грузовой мешок.
Ивашкевич повел от вырубки влево. Серый воздух пропитывал все вокруг; открывалась земля, сначала сизая, потом синяя и чуть розоватая. Мир понемногу просыпался. Остановились у прилеска. Вот тут спустился Ивашкевич, определенно тут. Стали искать. Метрах в пятидесяти, в лощине, наполненной водой, наконец наткнулись на мешок. Такой же темно-зеленый, как и травянистая вода, мешок был незаметен.
А сапог Петрушко будто сгинул, так и не смогли найти. Кирилл приказал прекратить поиски.
- Не иначе, в Москве сапог оставил, - пошутил Паша.
- В залог, что вернется, - не утерпев, съязвил Тюлькин.
Сзади, неловко припадая на ногу, тащился Петрушко. Он слышал, что сказал Паша и что сказал Тюлькин, и, как всегда, не откликался, словно и не о нем говорили.
Пересекали поляну, вдоль нее разбежались молодые елки. "Самая пора грибов", - пришло Кириллу в голову. Разведи еловые крылья, и застенчиво выглянет боровик с поджаристой шапкой набекрень. Почудилось даже, что из-под той вон елочки высунулся толстенький, на белой ножке боровик. Поляна была небольшой, и оттого лес вокруг нее казался особенно высоким. Облачное небо, как запыленное стекло, тут же, над поляной, обламывалось, лишенное дали, и каждый чувствовал себя совсем маленьким и затерянным.
Снова углубились в чащу. Сквозь медленно продвигавшиеся тучи слабо процеживался свет. Кирилл увидел поваленное бурей дерево и повернул к нему. Ивашкевич и Левенцов - за ним. Уселись на ствол, с которого отпала кора. Кирилл достал из планшета карту, поискал на ней глазами и подчеркнул карандашом место, где находился отряд, - синие черточки на зеленом пятне, очертаниями напоминавшем медведя, вставшего на дыбы.
- Вот она, вырубка, - показал Кирилл. - Видите? - покружил он пальцем по зеленому с синим пятну на карте. Ивашкевич и Левенцов внимательно рассматривали топографические знаки, которые то открывал, то закрывал подвижный палец Кирилла. - Видите, мы угодили на Кабаний остров.
- Полтора километра северо-восточней намеченной точки выброски, - уточнил Левенцов. - Вокруг острова болото.
- Болото, - не отводя глаз от карты, отозвался Ивашкевич. - Болото. Совсем неплохо. Сюда немцы не сунутся.
- Немцы не сунутся, - сказал Кирилл. - Но как отсюда, из болот, высунуться нам?..
- Это уже похуже, - тем же равнодушно-неунывающим тоном продолжал Ивашкевич.
Они рассматривали нагромождение зеленых, синих, коричневых пятен, черточек, линий, угольничков - отсюда лес простирался, то суживаясь, то расширяясь, с прогалинами, а в прогалинах и на опушках - поля, хутора.
- Так. Находимся у правого бока "медведя". К нему привалился хуторок. Хуторок обойдем, - повел Кирилл палец вверх. - Пять с половиной километров. Так? - Кирилл вслух соображал, куда двигаться дальше, и, мыслям его вслед, палец потянулся в сторону от грунтовой дороги и от деревень у дороги, повернул вниз, южнее, и оказался на тропе. Как тонкий червячок ползла тропа по спине "медведя", и вдруг червячок пропал в его зеленой шерсти, потом прорыл себе дорогу и опять пополз, изгибаясь вправо, влево, пока не выбрался на волю, в низину, возле которой, как гнезда на дереве, прилепились два населенных пункта. А дальше, до самого обреза карты, - ни большака, ни проселка. - Значит, пойдем, как решили. Вот так, - вернулся палец назад. - На юг, потом на юго-запад. Район наверняка спокойный.
Помолчали. Каждый мысленно продолжал путь.
- Но через одиннадцать километров большой прогал, - невесело заметил Левенцов. Не раз, еще там, в Москве, заглядывал он в карту и хорошо представлял ее себе. - А главное - селенье прямо в ногах путается. Лежит на самом пути. - Он вопросительно посмотрел на Кирилла. - А впритык к нему - Гаврусино поле.
- В Москве же ломали мы голову над Гаврусиным полем, будь оно неладно, - напомнил Ивашкевич. - Поле пройдем ночью, решили же… Ничего другого пока не придумать. - Он не привык расстраиваться раньше времени.
- Хорошо, - сказал Кирилл. - Так вот, хуторок, который тут, под боком, обходим. Обстановку выяснять не будем, рискованно. Да в таком лесу - что немцу делать. Ясно, - закрыл он планшет. - А там сообразим. Алеша, - позвал он. - Время подошло?
- Как раз, - взглянул радист на часы. - Через девять минут.
Кирилл черкнул в блокноте, что отряд благополучно высадился и направляется к месту действий, вырвал листок и передал Алеше Блинову. Тот зашифровал написанное. Потом накинул на сосну провод с металлической гирькой в конце, гирька зацепилась за сучья, и провод повис. Блинов сел возле Кирилла на поваленное дерево, поставил на колени рацию, надел наушники и выстучал ключом позывные. Все, кроме Паши и Толи Дуника, назначенных в караул, столпились возле дерева. Москва, совсем недавно оставленная ими, казалась теперь невозможно далекой, будто только в воображении их и была. Упираясь ладонями в ствол, Кирилл смотрел на руку радиста. Напряженно-сосредоточенная, она дрожала на вибрирующем ключе и торопливо ловила, что-то зыбкое, ускользающее. Щелкнул переключатель. Глаза Алеши Блинова, спокойные, никого не видящие, точно он совсем один, уткнулись в листок.
- Все, - взглянул Алеша Блинов на Кирилла.
Кирилл представил себе, как читает генерал радиограмму, и улыбнулся: возможно, она доставит ему несколько минут радости. Он представил себе необычный для военного работника кабинет генерала, и недопитый стакан чаю, и ссутулившиеся под невидимой тяжестью плечи. "Сегодня как раз год. После бомбы", - вспомнилось.
Каждый несет в себе свой мир со своим солнцем, с горем своим, со своими празднествами, буднями, тревогами, слезами, надеждами, и наступает час, когда потрясения, радость и все остальное его мира, как река в океан, входит в огромный мир всех, словно это затронуло одно большое сердце. "Что бы с нами сталось, если б не так!" Обиды, которые когда-то горячо и мучительно переживал, невзгоды, трудности, беды - их было немало - сейчас это показалось Кириллу совсем мелким, незначительным в сравнении с тем, что со вчерашней ночи вошло в его жизнь.
Он смотрел на столпившихся бойцов, они смотрели на него, - в их глазах ожидание: что теперь?
- Михась! - Кирилл поднялся. - Пока разберемся с мешком, посмотри дорогу.
Михась будто только и ждал этого приказания. Он повернулся и неторопливо пошел. Спешки, суматошливости он не знал, все делал спокойно, казалось, даже медленно, приглядываясь, примериваясь, и всегда у него получалось удивительно быстро, во всяком случае - вовремя. Он глубоко вдохнул прохладный воздух как бы для того, чтоб легче было идти, и, будто всю жизнь здесь ходил, уверенно двинулся напрямик. Руки твердо держали автомат.
В отряде он лучше всех ориентировался в незнакомой местности, Кирилл знал это, все это знали. О нем и говорили: пройдет по лесу и потом - хоть ночью, хоть когда - безошибочно найдет то место. А и болото пусть. Сам по нему верно проберется и других выведет. И речка не беда. Посмотрит на берег, на воду посмотрит и сразу брод отыщет. По движению туч, по цвету зари, по дыханию ветра мог он предсказать погоду следующего дня, и зной, и мороз, и дождь, и снег, по приметам, едва уловимым, знал наверняка, в какой стороне и далеко ли овраг, речка, болото… А избу жилую так километров за пять чует. Вот он какой, Михась.
Сын лесника и сам лесник, Михась не отделял себя от жизни леса. Лес. Михась был весь в нем, был неразрывен с ним, как волна с водой. С детства приноравливался он к суровым законам зеленого мира. В лесу обретал свободу и от невеселых дум, от горя, если случалось горе. В сердце входило спокойствие и укреплялась надежда, и этого было достаточно. Медленно, без дорог, без троп, любил он шагать по чаще, словно боялся, если быстро пойдет, лес скоро кончится, хоть и знал, что конца-краю ему нет. Он слушал понятный его слуху шелест листьев, если это было летом; осенью вникал в сухой и грустный скрип голых сучьев; слушал, как раскрываются весной пахнувшие радостью почки; и ничто в лесу не было для него тайной. На рассвете, когда сырая, теплая и сильная земля готовилась принять труд человека, слушал он птичьи голоса, слившиеся в огромное, серебряное, невидимое облако. И Михась мог сказать, чему радуется, на что жалуется, чего просит и чего ждет зорянка, или юла, или поползень, дрозд, гаичка, пищуха, королек… Но не говорил. Слова застревали в нем и потому жили дольше. Может быть, лес и приучил его к молчанию, невыраженные мысли и чувства зрели в нем и оттачивались.
Рассветный ветер раздвигал нависшие в небе облака, то тут, то там раздирал их, как вату. Негреющее солнце сквозь эти разрывы уже накатывалось на лес, взбиралось на вершины. Но утро было по-прежнему тусклым, в нем не хватало тепла, чтоб день стал живым. По временам у ветра иссякали силы, видно, не мог удержаться вверху и падал вниз, в траву, и тогда трава колыхалась и, коричневая, будто дымилась. Михась останавливался, напрягал слух и зрение. "Ветер в траве…" Он шел дальше. В лесу стоял крепкий запах хвои, смешанный с запахом дождевой воды, болота, покинутых птичьих гнезд. Михась шел, ветер донес до него то, что еще недоступно было глазу. "Березы", - чуть слышно проронил Михась. И взял влево. Вскоре увидел сшибленные весенней молнией березы. Разбитые стволы все еще источали сладковатый дух, этот дух Михась и ощутил издалека. Начинался березняк. На молодых березах, как золотые сережки, висели редкие листья. Ветер тряхнул деревья, и эти еще оставшиеся листья враз осыпались, и вдруг в лесу посветлело и далеко стало видно.
Михась шел, приглядываясь к местности, шел осторожно, мох приглушал шаги, он и сам их не слышал.
Лес немного отступил. Показалась низина, наполненная туманом. Та самая, что обозначена на карте. В нос ударила сырость, точно Михась попал в глубокий колодец. В низину спустились несколько берез. Комли были срезаны туманом, и о березах Михась догадался по темневшим верхушкам. Верхушки как бы отделились от комлей и повисли в воздухе.
Осмотрелся, пошел дальше.
Дальше - лес, редкий и низкий. Михась приостановился. Теперь ясно: болотняк. "По карте попробуй тут пройти, - подумал он. - Если по карте, идти бы летом, - усмехнулся. - А под дожди полные сапоги наберешь и не вылезешь. Ладно ее, карту…" Левей, левей держать, все время левей. "Вон тал пошел. Вдоль тала и двигаться. А там и в сухо вывернем".
Полутьма и туман растворили почти все краски, и все выглядело одинаково серым, но Михась ясно представил себе местность такой, какая она была в действительности. Он услышал: где-то дрогнуло дерево, и ему, в низине, передалась эта дрожь. Он повернулся лицом в сторону, откуда шло утро, прислушался. Кажется, все по-прежнему спокойно.
Он зашагал обратно. Ветер на виду торопливо разводил белые пряди тумана и обнажал землю. Теперь туман стлался над головой, и перед Михасем толпились мокрые комли деревьев, у которых пропали вершины.
- Пройдем, - доложил Михась Кириллу. На лице блестели капельки пота, будто оттаяли конопатины. - Хоть и болото, а пройдем.
- Конечно, братец. Должны пройти, - похлопал Кирилл Михася по плечу. - Не возвращаться же в Москву…
Ивашкевич уже успел взрезать узлы и расшнуровать мешок. Паша и Толя Дуник доставали из него патроны, тол и бикфордов шнур, топографические карты, компасы, фонарики.
- Патроны понесете вы, Паша и Толя, - приказывал Ивашкевич. - Якубовский, возьмете тол. Не весь, конечно. И вы, Хусто, - тол. Михась - тоже тол и немного патронов…
Десантники набивали свои вещевые мешки. И себе положил Ивашкевич патроны и тол.
- Паша, клади и в мой "сидор", - подошел Кирилл. - Но так, чтоб "сидор" выдержал, не больше, - усмехнулся лукаво.
- Не иначе, - весело откликнулся Паша. - Что себе, то и вам, товарищ командир…
- Э, братец! Плечи у нас с тобой разного калибра. Не пойдет.
"Не много добра берете с собой", - покачал Кирилл головой: вспомнились слова генерала. Там, в Москве, и ему казалось, что не много. А вон его сколько, этого добра! И все равно: самая малость для дела, которое отряду предстоит. Конечно, велика надежда на немцев, но для начала свои помогут: вскоре, как условились перед вылетом, кое-что сбросят. Только обосноваться бы поскорей. "Адрес сообщить…" Мысли Кирилла прервал радостный шум. Так и есть, доставали из грузового мешка курево, спички, масло в жестяных коробках, сахар, пакеты концентрированной каши, галеты, шоколад. Бинты, шапки-ушанки, плащ-палатки.
- О! - с ужимками потирал Тюлькин руки, увидев ушанки и плащ-палатки. - Живем, доблестное воинство, живем… Ни дождь, ни холод не страшны! Благодарение Юпитеру!..
- Что это у тебя все какое-то небесное, - рассмеялся Кирилл. - И Юпитера вот приплел. Ты теперь человек самый что ни на есть земной. Даже подземный, в землянке, братец, жить будешь.
Ивашкевич раздал ушанки, плащ-палатки.
- Петрушко! - позвал Ивашкевич. Он вытащил из мешка сапоги, связанные за ушки. - Возьми примерь-ка. Не велики?
- Та нет, - вскинул Петрушко глаза и робко взял сапоги.
"Эх, этот Петрушко…" - покосился Кирилл.
2
- Пошли, - сказал Кирилл.
Он шагнул по траве. Мятая трава хранила очертания лежавших на ней тел. "Трава поднимется, - подумал он, - все сгладится". Окурков, бумажек не было нигде, пустых консервных банок тоже.
- Пошли.
Шурша еще не обмякшими плащ-палатками, все спустились в низину. Ветер круто обгонял их и выдувал из низины молочный туман. Они смотрели перед собой, выискивая места посуше.
Минувшая ночь с ее тревогой уже отодвинулась далеко. Самое страшное, оказывается, было вчера, когда они неслись над поздней Москвой, утонувшей в ледяном свете луны; и когда инструктор, прощально толкнув в плечо, оторвал их от борта самолета, за которым начиналась другая жизнь; и когда услышали пугающий шорох ветра на земле…