"Чвых…" Кирилл наткнулся на дерево. "А, черт!" Память снова вернула его к воеводе. Кириллу и сейчас, в этой адской темноте, ясно виделись телеграфные столбы, высокие рядом и крошечные, как спички, - вдалеке, где, замыкая пространство, падало небо. "Создать славу мученика ничтожеству в пышном мундире?" Нет, он задумал кое-что похуже мгновенной смерти. И нарочито торжественно сказал по-польски: "Выпороть!" Он видел, как дрогнул двойной подбородок воеводы, как багровые щеки налились синевой, лицо стало испуганным, плаксивым. Свита в замешательстве переглядывалась: не дурной ли сон? Но кто-то, кажется Петро из Теплых Криниц, звякнув пряжкой, уже весело снимал ремень. Кирилл остановил его: "Э, нет, погоди. Такая честь может быть оказана только офицеру. Ну хоть вам, пане, - ткнул Кирилл пальцем в полковника. - А вы, - взглянул на длинного и лысого человека в сутане, - стащите с воеводы штаны, самая нехитрая работа". Полковник растерянно заморгал глазами и сделал протестующий жест, человек в сутане поднял руки над головой - ладонь к ладони, - точно собирался вознестись и покинуть слишком грешную землю, где возможно такое… "Отказываетесь от чести? - с нарочитым удивлением воскликнул Кирилл. - Пороли мужиков, - поморщился, - чем хвалиться? А тут - сам пан воевода!.. Ну-ка, за дело, да побыстрей!" - крикнул он и поднял револьвер.
Так явственно представилось это Кириллу, будто происходило сейчас. "Чвых-чвых…" - чавкали сапоги. "Чвых-чвых…" Будто сама земля, будто дождь и мрак говорили этим нудным языком.
Пришлось-таки польским офицерам положить воеводу на перрон и отстегать солдатским ремнем, который подал Петро из Теплых Криниц. "Ай-ай! - спохватился Кирилл. - Нехорошо долго задерживать поезд. - Порка и в самом деле затянулась. - Поднимайтесь, пане ясновельможный, и натяните штаны, - с издевательской учтивостью произнес он. - А на это место, - Кирилл хлопнул себя по ягодице, - хорошо бы компресс. Говорят, помогает… Счастливого пути, пане…" Поезд отошел от платформы.
И постарались же польские газеты, чтобы случай этот получил огласку. "Поротый воевода" - вся Польша потешалась над ним.
Кирилл чуть было не рассмеялся, вспомнив об этом. Еще долго, передавали ему друзья, молва о нем, о Кирилле, жила среди населения: бесстрашный, дерзкий, неуловимый, он, казалось местным жителям, обитал где-то на территории Польши и тогда, когда был в Москве и слушал лекции в комвузе…
Ну и тьма! И поверить нельзя, что в этом сглаженном пространстве могут быть дороги, деревья, дома…
Все время думал Кирилл о Петре из Теплых Криниц. "Как он? Что с ним?" Вот и случай с воеводой, он тоже вспомнился потому, что думал о Петре. "Как он теперь?"
Спустились в лощину. Высокие колючие кусты не давали и шагу ступить. Двигались, расставив перед собой руки, но острые зубцы впивались в щеки, оставляя на них горячий след крови, ее стирали рукавом, но след все равно оставался. Тяжелые шаги, бьющиеся сердца, кровь, проступавшая из царапин, - здесь, в глухой, казалось, мертвой лощине, сейчас дышала жизнь.
В чащу просачивалось утро.
Развиднелось.
С неба свергались потоки, и казалось, над лесом катила серая река. Под ногами стлалась померкшая порыжелая трава, десантники ступали по ней, и изнизу били зеленоватые струйки. Вода хлюпала под сапогами, хлюпала в сапогах. Бойцы шли, ежась и горбясь от тяжести, от холода. Холод как бы прилип к ним, и от него никуда не деться. Они выбились из сил, и это сделало их неотличимыми друг от друга, подобно согнувшимся под ветром, исхлестанным деревьям, мимо которых брели. Плечи у всех одинаково опущены, одинаково тяжела походка, лица одинаково бледны, бескровны, глаза загнаны куда-то вглубь и тени под ними черно-лиловые. Кириллу показалось, что это один измученный человек множился в его глазах.
Усталость удлиняла путь, они пошатывались, словно дождь и ветер клонили их из стороны в сторону. Даже Толя Дуник, даже Паша шли молча, хмурые. Петрушко уснул на ходу, свалив голову на грудь, и чуть растопыренные ноги его на секунду остановились. Тюлькин, ступавший сзади, наскочил на него. Петрушко испуганно очнулся.
- Ты, черт дохлый, - процедил Тюлькин.
Петрушко оторопело заморгал глазами и, все еще не придя в себя, поплелся туда, где в блеклом и мокром свете шевелилась живая линия смыкавшихся елей - след тех, кто только что прошел там.
Потом лес стал редеть, и вскоре открылась глинистая поляна. Как желтое озеро раскинулась она между опушкой и чащей, начинавшейся по ту сторону поляны. Косые струи висели в воздухе, как сетка, преграждая дорогу. Дождь беспощадно сек поляну, вонзал в нее серебряные штыки, и видно было, как вскидывались фонтанчики воды. Поляна набухла и уже не принимала в себя исступленную влагу, вода стояла в углублениях, грозная и лишняя, и ветер трогал ее мутную поверхность.
Перевалило за двенадцать, но день, мглистый и сумеречный, не согревался, было холодно, как и ночью. Все запахи погасли, пахло только водой. Одинокие деревья, то тут, то там попадавшиеся на поляне, выглядели потерявшимися путниками, не знающими, куда идти.
Подкашивались ноги, земля с такой силой притягивала к себе тело, что его не удержать. Поляну эту уже не преодолеть, казалось. Но поляну миновали, прошли и через березняк, погруженный в болото, и теперь, спотыкаясь, двигались по каменистой лощине.
Вода затекала за воротники. Кирилл чувствовал, как ручейки, сначала холодные, потом потеплевшие, струились по спине, по груди, а когда стекали ниже колен, снова становились холодными.
- Мокро, - поежился Кирилл. Он увидел Тюлькина рядом.
- Пустяки, - пробовал тот улыбнуться. Охолоделые губы стали твердыми, неподатливыми, они чуть шевельнулись. - Что поделать, раз льет. Вы же говорили, дождь не самое худшее. Мы ж десантники. Не на курорт, может, умирать идем, - произнес Тюлькин с какой-то натянутой приподнятостью.
- Умирать? С какой стати? - повел Кирилл плечами. - Когда военкомат призвал тебя на войну, там же тебе этого не говорили, а? Наоборот, береги свою жизнь, иначе на кой черт ты нужен! Но как храбрый береги. У мертвого и автомат мертвый. Смерть, братец, не находка. И кто внушил тебе эту ерунду? Или сам придумал?
- Так война же…
"Война же?.." Кирилл шел вовсе не умирать и ни разу не подумал о гибели. "Презирать смерть - совсем не значит с бравым видом ждать смерти. Умереть, братец, не мужество". Он хотел жить, потому что знал, ради чего стоит жить, и к этому готовилась его добрая сила. Заведомо, с какой-то обреченностью идти на смерть? Ждать ее, как вол обуха? Чепуха!
- Чепуха! - сердито сказал вслух.
Жизнь его всегда была какая-то неустроенная - годы войны, годы борьбы. Он не замечал неудобств в своей жизни, как на долгой нелегкой дороге не замечают колдобин. Не то чтобы он был доволен тем, как все складывалось, он всегда хотел иного, лучшего, но вносил в это желание стойкое терпение - терпение сильного человека. Он сам передал партии свою жизнь, и партия бережно обходилась с нею. Величие идеи в конце концов измеряется не множеством жертв, принесенных для ее воплощения.
- Верьте ему, - услышал он голос Михася. Не скрывая раздраженной ухмылки, тот колюче скосил на Тюлькина глаза, и густые брови его крылато сошлись у переносицы. - Бахвалится. - Он сжал зубы и отвернулся, иначе такое бы сказал!..
- И бахвалится-то как трус, - сказал Кирилл. - Трус не защищается, а тем более не нападает. Ему легче умереть, чем защищаться. И умирает.
- Что это вы, - вмешался Ивашкевич. Он шел сзади, и до него долетали обрывки разговора. - Веселая тема, нечего сказать.
Тюлькин сделал вид, что не расслышал слов Ивашкевича, но испугался, что кто-нибудь другой ответит, и не так, как ему хотелось, и с запоздалой поспешностью сказал:
- Да ничего такого. - Он жалел, что так неудачно пытался расположить к себе командира. И чего полез сдуру! "Невпопад брякнул, вот и выпутывайся".
Из мокрой мглы выплыл Петрушко, словно качался в клетке дождя. Шел он, отрешенно глядя себе под ноги.
- Вот Петрушко скажет, собирается ли он умирать, - сказал Кирилл с насмешливым вызовом. Но относилось это к Тюлькину.
Петрушко поднял встревоженные глаза с торчащими, слипшимися от воды ресницами. Его бледное лицо стало еще белее.
- Нет, - отозвался он быстро и боязливо. - Нет, - жалобно смотрел он на Кирилла. Глаза были полны дождя, и казалось, он плакал холодными слезами, словно вымаливал жизнь. - Не хочу…
Кирилл ожидал, что он так скажет, именно такой ответ он и хотел услышать, но, когда услышал, в нем пробудилось неприязненное чувство: та же трусость, но с другой, еще худшей стороны, подумал он брезгливо. Может быть, тон, каким сказал это Петрушко, может быть, его испуганный взгляд, будто уже видевший самую смерть, вызвал в Кирилле такое чувство. А Петрушко съежился. Кирилл отвел глаза. Но Петрушко не уходил из его мыслей. Он возник перед ним: маленький, согбенный, на табурете, перекусывает зубами нитку…
Ивашкевич заметил, что Кирилл нахмурился.
- Чудак же! Умирать кому хочется? - В однообразный шум воды входил ясный голос Ивашкевича: - Чуда-ак! Разве подвиг нуждается в смерти? Совсем нет. - Дождь сек глаза, и он прижмурил их. - Бывает гибель и без подвига. По-глупому. Вроде и не жил человек. И смерть не жизнь оборвала, а так что-то - ни то ни се… - Он облизнул мокрые губы, провел по ним рукавом. - Мы ж тут для того, чтоб победить. И жить чтобы после победы. Если не так, зачем она, победа? - не понимал он, и его поднявшиеся плечи этого не понимали, и руки, недоуменно разведенные в стороны, не понимали. - Или думаешь, победа нам не под силу? А без веры ни воевать, ни жить нельзя. Я верю. Но война есть война. И если смерть все же настигнет тебя, то взамен своей жизни должен оставить что-то гораздо более важное, чем твоя собственная жизнь. Вот тогда смерть - подвиг. А иначе я бы и мертвому закатил строгача. - Говорил он это, собственно, не Петрушко, не Тюлькину, он рассуждал вслух. Так, за разговором, и двигаться было легче, незаметно прошли еще метров пятьдесят… - Да что это мы, в самом деле! Панихида по живым, - спохватился он. И добродушно: - Отставить! - Сказал, будто отцовы требовательные и поддерживающие руки каждому на плечи опустил.
Непринужденный ровный тон, мужская суровая ласка, уравновешенность в любых обстоятельствах - все это шло Ивашкевичу. Кириллу казалось даже, не будь этого, у него были бы другие глаза, другая улыбка, лицо другое и жесты другие - просто его, такого, к какому привык, не стало б…
Привык? Когда ж он успел к нему привыкнуть? - удивился Кирилл. Полтора месяца назад он и не слышал о нем. Оказывается, успел. Кирилл старше Ивашкевича. Гораздо старше. Лет на пятнадцать старше. Он пережил куда больше Ивашкевича. Столько лишений, столько бед, столько опасностей и столько возвращений от смерти к жизни заполнили эти пятнадцать лет. И отметин на сердце у Кирилла больше. Потому, может, он сдержанно и проявляет свои чувства? Может быть, ему, Кириллу, нежности и не хватало или он стыдился ее, как стыдится мужчина малодушия, и подавлял ее в себе, и не сильнее от того становился, а слабее?
Дорогу перекрывала речка. По скользкому косогору Кирилл спустился к берегу. Березы, прикорнувшие на берегу, сбросили в речку свои зябкие тени. Он остановился у берез, на воде заколыхалось и его неровное отражение. От воды тянуло холодом.
- Ну, и это не самое худшее. А, Тюлькин? - кивнул Кирилл на речку. Тюлькин приближался, трудно передвигая ноги.
Все остановились, устало подтягивая лямки вещевых мешков.
А когда остановились, почувствовали, что ноги едва держали тело, превратившееся в свинец. Мышцы стали тяжелыми, и кости отяжелели, словно половина костей в теле лишняя.
Глинистый берег раскис, и размякшая глина прихватывала сапоги. Но стоило бойцам сделать шаг, и они оскальзывались и, раскинув руки, с трудом удерживали равновесие. В землю врезались следы, но дождь тут же заливал их.
Темная вода густо бурлила в разбуженном дождями русле.
- Не свариться бы, видишь, Тюлькин, - сказал Кирилл, - горячая, аж кипит… Ладно. Пошли.
Двинулись через речку. Вода плескалась у голенищ. Мокрые плети дождя хлестали по лицу, и все почувствовали, до чего холодны дождь и ветер.
На другом берегу снова подымался лес. Отряд подходил к нему на шесть с половиной часов позже, чем предполагал Кирилл, прочерчивая на карте маршрут. Шесть с половиной часов это не только время, это изматывающая, изнурительная борьба с пространством. Оказывается, самое трудное - это идти. Раньше никто из них этому бы не поверил.
Поздно ночью, когда поднялись на взгорок, Кирилл сказал:
- Прибыли.
Никто не отозвался, не сразу укладывалось в сознании, что кончен путь.
Кирилл хотел увериться, что там, внизу, под взгорком, действительно Теплые Криницы. Он вглядывался в черноту, но ничего не мог увидеть.
В ночь ворвался одинокий крик паровоза. Кирилл скорей удивился, чем обрадовался, будто и не слышал никогда паровозного гудка. И в самом деле было удивительно после глухой нелюдимости услышать гудок, оповещавший, что мир населен, и когда эхо умолкло, чудилось, что оно все еще колеблет воздух.
Паровозный гудок подтвердил догадку Кирилла: станция совсем близко. Ее не видно, она застряла в темноте.
- Так и есть, - сказал Кирилл. - Так и есть. Станция Буды. - И он почувствовал улыбку на своих губах: "Веселая станция!.." Снова припомнилось: выпоротый воевода, перепуганная свита, смех железнодорожников. "Веселая станция!"
Внизу, значит, Теплые Криницы. Это точно. И если спуститься со взгорка и пройти немного вправо, то попадешь в небольшой дубняк, он, конечно, сильно разросся, если не вырубили. Через дубняк тропа поведет к старой хате с колодезным журавлем, высоко закинутым над срубом. В полусотне шагов от хаты, над узкой ложбинкой, деревянный мосток. Перескочив мосток, тропа повернет прямо к забору. Там хата Петра. Пока гудок прорезал глухое невидимое пространство, Кирилл мысленно прошел всю дорогу от опушки, на которой стоял, до Петровой хаты. Уцелела ли хата, и если уцелела, то она там, куда Кирилла только что унесла память.
- Ты все-таки уверен, Кирилл, в своем Петре? - спросил Ивашкевич. Видно, мысль об этом не оставляла его. - Времени-то прошло много.
Времени прошло много.
- Уверен, Гриша. Если Петро жив, то он советский. Но жив ли, тут ли он? Вот что.
Кирилл сделал еще несколько шагов по опушке, как бы утверждая себя здесь.
- Давайте действовать. - Им овладело нетерпение, которое ощущаешь в начале и в конце пути.
4
Кирилл, Левенцов и Михась, цепляясь за мокрые стволы деревьев, почти сорвались со взгорка, и, нащупывая ногами землю, переплетенную корневищами, взяли вправо. Они попали в рощу, возможно, тот самый дубняк, миновали хату с колодезным журавлем и вышли на мостик, под ним журчала вода. Пошли дальше. Наткнулись на ограду. Кирилл двигался впереди. Неслышно вел он рукой по штакету.
"Ограда, конечно, другая, не та".
Под рукой Кирилла брякнула щеколда, осторожно, без шума, приподнял ее и толкнул калитку. Все трое прислушались. Тихо.
"Собаки нет. А была собака", - вспомнил Кирилл.
Он и Левенцов вошли во двор. Михась остался у калитки. Кирилл постучался в окошко, темное и мертвое. Никто не откликнулся. Постучался еще раз; в хате, услышал он, зашевелились. Потом в сенях раздался затяжной надрывный кашель. Когда кашель унялся, настороженный голос прохрипел:
- Кто?
- Открывай, Петро, открывай. Это я. - Шепотом, будто дыша в дверь, Кирилл назвал себя.
- Кто? - не понял голос за дверью и выжидал. И снова кашель.
- Да я же, Петро. Я, - успокаивал Кирилл. Он опять назвал себя. - Ну? Забыл разве?
- Поздно ж, - все еще не узнавал тот, за дверью. Голос испуганный, недоверчивый.
- Да не бойся, понимаешь. Не бойся, - настойчивым шепотом, чуть не касаясь губами двери, убеждал Кирилл, и тому могло казаться, что это кричит охрипший человек. - Ну, узнал?
Наконец послышался шершавый звук отодвигаемой задвижки. Открылась дверь, приткнувшись к косяку, босой, в домотканых исподниках и грубой холщовой рубахе, белый во мраке, стоял сутулый мужчина. Кашель снова начал его душить. Не в силах утишить кашель, бьющий изнутри, он схватился за грудь.
- Поздно ж, - жалобно повторял он, все еще проявляя беспокойство. Поддерживая исподники, покорно двинулся в хату. - Захожих людей теперь не оберешься, - робко добавил через плечо.
Кирилл и Левенцов потерли сапоги о порог, сбросили налипшие на них комья грязи, закрыли за собой дверь.
В хате было темно, словно лес продолжался. Но здесь ночь была другой - теплая, без ветра и дождя. Босой человек в исподниках нашарил на шестке коробок, чиркнул спичкой. Короткая вспышка осветила его руку, и Кирилл увидел, что она дрожит. Человек держал зажженную спичку перед собой, и огонек уже подобрался к пальцам, потом перебежал с рук на стол, и язычок пламени в плошке крошечной радугой потянулся вверх, загнулся, будто облизывался, и поплыл по глиняному черепку, разгораясь и неся над собой лиловый штопорок дымка. Жидкий свет плошки раздвинул на шаг пространство. Кирилл увидел кого-то, похожего на Петра, говорившего голосом Петра. То был его голос, густой, с хрипотцой, но лицо - другое, чужое какое-то. Может быть, усталость мешала Кириллу узнать его, может быть, время все в нем переменило? Преждевременная старость изувечила лоб и щеки, будто тупой нож прошелся по ним, голова была как в пепле, серая, и с головы пепел осыпался на лицо. Плечи ссутулились, в них не чувствовалось прежней силы, и Петро показался Кириллу на целую голову ниже.
- О! - услышал Кирилл. Тяжелый стон Петра остановил кого-то, сползавшего с печи, приподнял кого-то на кровати. - О! Кирила! Кирила, ты? - верил он и не верил. - А не узнал! В потемках все неладно.
Они обнялись.
- Вот, Петро, и свиделись.
- О, Кирила!..
Петро не выдержал, он опустил голову, зарыдал, острые плечи, выпиравшие под рубахой, вздрагивали, словно содрогались от нескончаемого приступа кашля. Судорога свела его каменное лицо, жесткое, в твердых морщинах, как кора дерева, оно стало живым, лицо, в котором, казалось, никакое чувство уже ничто не может высечь.
От печки отделилась истощенная женщина, поклонилась Кириллу, робкая улыбка скользнула по ее иссушенному лицу: с трудом узнал он и жену Петра. Варвара? Не такой помнил ее Кирилл. Он перевел глаза на девушку. Сидя в кровати, она торопливо натягивала на себя платье. Потом, откинув одеяло, ступила на пол. Ей было лет шестнадцать.
- Аксютка. Дочь, - кивком показал на нее Петро.
Аксютка непонимающе смотрела на Кирилла, на Левенцова, все еще стоявших посреди хаты.