Кто такие драгуны, Филипп, конечно, не представлял себе, но почему-то думал, что это всё такие же храбрецы, как и Семен, - иначе он не пошел бы к ним. Письма приходили редко: ведь полк стоял где-то у самого океана - на Востоке, да еще на Дальнем. А потом стало известно, что Семен оказался в самом главном городе - в Санкт-Петербурге и учился там на инструктора, чтобы затем обучать верховой езде молодых солдат, таких же крестьян, каким он был сам.
Наконец наступило и промчалось лето 1913 года. Последнее мирное лето юности Филиппа. За тяжелой батрацкой жизнью он и не заметил этого. Встать с петухами, кое-как ополоснув лицо, на ходу съесть кусок хлеба, второй ломоть и пару горячих картофелин под рубашку - и на хозяйский двор. Работа не ждет. Не успели покончить с сеном - поспела пшеница. Не свезли ее еще всю на двор, а хозяин уже опять торопит: давай быстрей молотить, пошевеливайся, не зевай. А чуть не так, дают в зубы, а то и кнутом по спине. Обижаться не смей.
Тяжелое, ох и тяжелое это было время! Вернется Филипп затемно от хозяина домой, как сноп свалится и забудется тяжелым сном. А тут уже и новое утро, новая каторжная работа, работа на тех, кто и так не знает, куда свое, нажитое чужими руками, богатство девать.
"Почему же это так? - думал Филипп. Одни с жиру бесятся, а другие от работы с ног валятся?"
Спросил отца.
- Погоди, Филипп, еще немного, - ответил отец. - Вот Маню, сестру, выдадим замуж, все чуток полегчает.
Свадьба сестры запомнилась Филиппу очень хорошо, и вот почему. В памяти сохранилось хмурое осеннее утро. Зарядивший еще с ночи мелкий ровный дождик закрыл мокрой серой пеленой все вокруг. Филипп стоял у тына и глядел на дорогу. Вдруг замечает - по дороге, чуть не вскачь, мчится лошадь в упряжке. На подводе кто-то незнакомый привстал. "Кому бы это быть?" - думает Филипп. А подвода все ближе и ближе…
- Ой, да ведь это же дядя Семен! Дядя Семен вернулся! - кричит Филипп неизвестно кому и бежит в землянку сообщить об этом своим.
Когда он опять выскочил на улицу, Семен Михайлович уже стоял у своего порога и по очереди обнимал высыпавших ему навстречу братьев, сестер, мать и появившегося в дверях отца.
Филипп бросился к Семену Михайловичу.
- А это кто? - спросил Семен.
- Так это же я!
- Новикова Корнея сынок, - отвечает отец Семена Михайловича.
- Ну и ну! - смеется Семен и протягивает Филиппу руку. - Вот, брат, вырос-то… и не узнать.
- Так ведь лет сколько прошло, Семушка, - говорит мать Семена Михайловича. - Почитай, десять годков дома не был. - И она опять обнимает своего сынка, счастливо смеясь и плача одновременно.
- Ну, мать, будет, будет, - смеется Семен Михайлович, - и так под дождем весь измок. Веди-ка в хату, я ведь здесь еще не был.
- Да как же ты землянку-то нашу отыскал?
- А язык на что человеку дан?
Семья Буденных большая, не иголка, не затеряется в сене…
И вот у Новиковых свадьба. Первыми гостями на ней была, конечно, семья старого соседа, Буденного. Пришел и Семен Михайлович, одевший для такого случая парадную форму старшего унтер-офицера Приморского драгунского полка.
В блестящих сапогах с начищенными шпорами, в ладно сидящем мундире, обшитом желтым галуном, Семен Михайлович казался особенно красивым.
Своим видом Семен Михайлович в тот вечер затмил всех, даже молодых. Филипп все время старался быть поближе к нему, стремился не пропустить ни одного слова из его рассказа. Как и раньше, в хуторе Литвиновка, Семен Михайлович быстро овладел всеобщим вниманием. Он по-прежнему блеснул своим умением как-то особенно легко и ловко танцевать, задушевно играть на гармонике. Когда молодежь уставала, танцы и песни прекращались, пожилые гости подсаживались к Семену Михайловичу и требовали от него рассказов о "царской службе", о войне с японцами, о петербургской жизни.
И в другие вечера собирались старики послушать рассказы Семена Михайловича.
У Новиковых в землянке полумрак. Мать, собрав оставшуюся от ужина посуду, дремлет. За столом трое: отец Семена Михайловича, он сам и отец Филиппа. Говорят почему-то тихо. Филипп сидит на лавке у окна и прислушивается.
- Начали мы после войны с японцами, - говорил Семен Михайлович, - у себя в казармах маленькие печатные и написанные рукой листочки находить… Начальство обыск начинает: все перетрясут, в каждую щелку заглянут. А утром глядь - эти бумажки, прокламациями называются, опять будто сами собой появляются. Просто чудо какое-то…
- А что же это за про-кла-ма-ции такие? - выговаривает по слогам новое для него слово отец Филиппа.
- Ну там все написано, как что, по совести… Почему войну царь проиграл, почему народ бедствует, что солдат должен делать. Один такой листок, помню, кончался так: "Земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает…"
- Это как же понимать?
Оба старика насторожились.
- Да ведь так и понимать, - вновь ухмыляется Семен Михайлович. - Скажем, земля принадлежит моему купцу Яцкину, а работали на ней я да такие вроде меня безземельные. Вот Филипп на этой земле теперь горб набивает. А разве это дело?
- Что и говорить! - оживился Корней Михайлович Новиков. - Возьми наших богатеев. У них тысяча десятин, они на ней не работают. А ты поди сунься на эту землю? Убьют и глазом не моргнут.
- Слышь-ка, Семен, а в тех про-кла-ма-циях не говорится, как те слова о земле в дело употребить? - спросил Корней Михайлович.
- Говорят… - неопределенно отвечает Семен Михайлович. - Ну, батя, до дома пошли, засиделись мы…
С приездом Семена Михайловича в станицу жизнь Филиппа пошла веселей. Он вновь обрел своего взрослого друга, далекого друга детства. Только теперь разница в летах стала казаться меньшей, и "бесстрашный атаман" стал еще ближе. За эти годы Филипп повзрослел, детское обожание уступило место чисто товарищеским отношениям, какие существуют в дружных семьях между старшим и младшим братом.
Неудивительно поэтому, что, когда в январе 1914 года Семен Михайлович решил жениться, Филипп (вместе с братом Семена, Денисом, и дружками Иваном Тарасенко и Степаном Литвиновым) оказался одним из "бояр", полагавшимся в ту пору на всякой свадьбе, если она справлялась по "правилам". А Семен Михайлович хотел жениться так, как положено, с соблюдением всех сложившихся веками обычаев.
Невеста Семена Михайловича, Надежда Ивановна Гончарова, или, как все ее тогда звали, Надюша, жила на хуторе Козюрин, где в свое время родился и жених. До хутора было около 35 километров. Чтобы снарядить свадебный поезд за невестой, обратились за лошадьми и повозками к соседям. Пару коней и тачанку дал знакомый крестьянин, отец "боярина" Ивана Тарасенко, раздобыли еще две брички с конями. Для себя верхового коня Семен Михайлович выпросил у местного торговца.
По легкому морозу утром тронулись в путь. Жених был в самом хорошем, приподнятом настроении. Всю дорогу он кружил возле повозок, демонстрируя джигитовку и мастерское умение управлять даже незнакомой лошадью. Чуя твердую, но дружескую руку всадника, купеческий конь старался изо всех сил угодить ему. С места шел галопом, переходил на рысь, легко брал препятствия и на всем скаку замирал, словно влитой. Усталые, но веселые к вечеру добрались до хутора. Дальше уже все пошло, как полагалось. У дома невесты потребовали "выкуп", когда его уплатили, в воротах разожгли солому, чтобы "бояре" с женихом не могли в них въехать.
Словом, весь обряд сватовства соблюдался весьма строго. Наконец всех усадили за стол, началось угощение, а потом танцы и песни.
На долгие годы связал Семен Михайлович свою судьбу с судьбой такой же простой крестьянки из иногородних Надежды Ивановны, прошедшей с ним весь его боевой путь.
…Жаркий, знойный июльский день 1914 года. С утра в станице все было, как и обычно. Дремали в лавках и лабазах приказчики, надрывались на хозяйских полях батраки, убирая спелую пшеницу.
Укрывшись в тени оврагов, мирно жевали жвачку коровы, сбившись в табуны, стоя дремали лошади, отмахиваясь хвостами от надоедливых мух.
Яркое солнце раскалило родную землю. Даже собаки, забившись под телеги и пороги, не подавали голоса. Жарко и тихо…
И вдруг ворвался мчавшийся наметом на взмыленном коне казак. Он словно вырос из наполненного жаром воздуха, как мираж в пустыне, на окраине станицы и процокал копытами к станичному правлению, оглашая тихую улицу не криком, а воплем:
- Война-а-а-а…
Война! Короткое колючее слово поползло из дома в дом, из землянки в землянку.
"Война, война, война…" - глухо гудел набат церковного колокола.
"Война!" - эхом отдавалось это проклятое слово в душе каждого, сжимая сердца, подкатывая к горлу.
Кайзеровская Германия объявила войну царской России.
По тогдашним законам Семен Михайлович был обязан в тот же день явиться в станицу Великокняжескую к воинскому начальнику и там уже получить назначение в полк.
…И вот он уже садится на подводу.
- Что, Филипп, воевать пойдем? - кричит он, стараясь казаться веселым.
- Придется, - также стараясь казаться бодрым, отзывается Филипп.
Проводить Семена Михайловича на войну собралась вся семья, друзья, товарищи. Тяжелые это были часы. Мать и молодая жена в слезах.
Плачут и другие женщины, особенно солдатки. Мужчины крепятся.
- Не трусь, Семен, будь героем, - напутствовал Семена Михайловича отец.
Часть вторая
ПРИШЕЛ ДРАГУН С ФРОНТА
В хмурое зимнее утро из хаты, почти вросшей в землю на самом краю станицы, вышел бравый старший унтер-офицер в суконной драгунской куртке, украшенной желтыми шнурами - тишкетами. Лицо у драгуна было обветренное, глаза живые, смышленые, над губой темнели чуть приподнявшие концы усики. Драгун подставил грудь сердитому ветру, поглядел на взлохмаченное тучами небо, на курившуюся над хатами утреннюю дымку, постучался к соседям. Закричал весело:
- Вы живы, Новиковы?
Филипп, молодой солдат-фронтовик, выглянул в окошко:
- Батя, гляди, Семен Буденный вернулся!
Он опрометью кинулся к двери, откинул засов, выбежал на улицу и крепко обнял драгуна.
И вот они встретились снова, Филипп и Семен Михайлович, через три года в станице Платовской. Войну они прошли порознь, судьба разбросала их по разным фронтам.
Вслед за сыном вышел и степенный бородач Корней Михайлович.
- Давно тебя ждем, Семен…
- Ну как тут живете?
- Живем тревожно, - ответил Корней Михайлович.
- Верно ли, что в правлении все еще сидит атаман?
- Аливинов, чтоб ему было пусто! - Корней Михайлович сплюнул. - И все еще властвует в Великокняжеской окружной атаман. А правда, Семен, что в Петрограде, в Москве уже прочно установилась Советская власть? Тебе об этом известно?
- Известно. Будем и у нас ее устанавливать.
- Богатеи-то за свою землю зубами вцепятся - не захотят отдавать, - вздохнул Корней Михайлович.
- А мы силой возьмем. Надо будет - и головы срубим…
- А поможет кто? Питер да Москва далеко.
- Фронтовиков разве мало вернулось в станицу? - спросил Семен.
- Городовиков вернулся.
Семен Оку Ивановича знал хорошо. Никифоров тоже здесь (с Никифоровым Семен служил в одной дивизии, после революции Семен был председателем, а Никифоров - членом солдатского комитета. Это был молодцеватый подпрапорщик, награжденный за храбрость тремя Георгиевскими солдатскими крестами).
- Была у нас сходка, - продолжал Корней Михайлович. - Никифоров говорил: подождем Семена, приедет, порешим, как лучше нам повернуть за Советскую власть. Ты, он говорил, с большевиками крепко дружил…
- Был у меня в Минске первостатейный учитель, - подтвердил Семен Михайлович, - Михаил Васильевич Михайлов, председатель совета.
- А ты тоже в их партии?
- В нашей партии, хочешь, Корней Михайлович, сказать? Пока еще нет. Но стою за Ленина.
Увидев, что Филипп не отрываясь смотрит на его "Георгия" восторженным взглядом, Буденный улыбнулся:
- За что я их получил, в другой раз расскажу. И как они меня от расстрела спасли - тоже после. Сейчас некогда.
Буденный накинул куртку, еще раз улыбнулся, увидя разочарованное лицо Филиппа, попрощался:
- До вечера. Вот что, Филипп, - обратился Семен к жадно слушавшему младшему Новикову. - Собери-ка нынче вечером всех фронтовиков ко мне в хату. Кого сам встречу - сам позову.
Филипп вышел. Мороз сразу прихватил нос и уши. Зима в восемнадцатом была бесснежная, лютая. Ветер подметал начисто лед на застывшем Маныче. Филипп пришел к братьям Сорокиным. Братья были очень похожи друг на друга, хотя и не родились близнецами, старший был бондарем.
- Семен Буденный приехал, просил заходить нынче вечером.
И не успели расспросить братья Сорокины, как Филипп побежал дальше, к Никифорову.
- Семен приехал, вечером просил заходить!
Зашел на почту, к начальнику Лобикову. У Лобикова по случаю смутного времени работы было мало, корреспонденции не было, Филипп сообщил все новости и, прежде чем Лобиков собрался спросить, какие еще Семен принес новости, хлопнул дверью. Зашел к степенному бородачу Долгополову, тоже фронтовику, и к пехотинцу Сердечному… Всех оповестил. Не застал только Оку Городовикова - того дома не оказалось. Назад пошел медленнее, оттирая побелевшие уши, трепля рукавицей нос, отдуваясь от прожигавшего лицо ветра. Под ноги кидались пустолайки, облаяв, прятались по своим дворам.
На крыльце станичного правления стоял атаман, офицер Аливинов, прихлебатель богатеев, ненавистный всей голытьбе. Покосился подозрительно на Филиппа, но не окликнул.
"Скоро тебя спихнем! Повластвовал, хватит, - потирая уши, подумал Филипп. - Чуешь или нет свой конец?"
Аливинов, как видно, не чуял. Вызывал писаря, отдавал распоряжения, ласково пощелкивал по начищенному сапогу плеткой.
Налетел ветер и застучал по железной крыше правления. Тучи опустились ниже.
Буденный встретил неподалеку от правления Оку Городовикова.
- Здорово, Ока!
- Семен! Здравствуй! - обрадовался Ока.
- Давно с фронта?
- Да уж порядочно.
- А я - нынче ночью.
- Как добрался?
- Да нелегко, Ока. Сам знаешь: мешочников - туча, а у меня с собой седло, валенки, винтовка, мешок с едой, только коня не хватает. Залез в Минске в поезд, доехал до Бахмача. В Бахмаче дальше - ни тпру ни ну. Пешком пришел в Конотоп. От Конотопа добирались несколько суток. Сами воду на паровоз доливали, собирали топливо. Через Воронеж, Царицын насилу доехали. А ты, Ока?
Ока, в потрепанной форме казачьего урядника, подтянутый, гибкий, путая слова, быстрым говорком рассказал: от своей казачьей сотни был послан на съезд рабочих, крестьянских и казачьих депутатов. Вернувшись со съезда, Ока присоединился к рабочим, восставшим против правительства Керенского. Рабочее восстание было разгромлено. Если бы Оку поймали, его бы расстреляли на месте. Забинтовав лицо (будто раненый), Ока вскочил на платформу уходившего поезда. Путешествие было нелегким - юнкера хозяйничали на железной дороге. Оку спасла казачья форма урядника - его принимали за своего. В Ростове Городовиков решил раздобыть винтовку - без оружия нынче не проедешь. Отыскав казарму местной казачьей сотни, попросился переночевать. Ему разрешили. Лег на чью-то свободную койку. Едва дождался, пока задремал дневальный. Глухой ночью пробрался на цыпочках в коридор, выбрал винтовку, отсчитал тридцать патронов. Тихонько вышел из казармы. Через полчаса был на вокзале. Как раз отходил поезд. Теперь ищи ветра в поле.
- Вот так и прибежал, - кося хитрым глазом, закончил Городовиков свой рассказ.
…Они познакомились еще до войны, когда Семен вернулся домой, отслужил действительную. Вечером Буденный решил людей посмотреть и себя показать. Взял гармонь и пошел в харчевню - знакомых встретить, узнать станичные новости. Заказал чайку, поиграл на гармони для своего удовольствия, ловя восхищенные взгляды.
Увидел, калмык-казак бродит между столами, не найдет себе места. Поманил пальцем: "Садись, казаче!" Усадил за свой стол. Казак сел с некоторой опаской: драгуны с казаками не дружили.
- Ты кто такой, а? - спросил Семен.
- Ока Городовиков. Живу на хуторе, вернулся со службы, - ответил, смелея, казак. Волосы у него были черные, жесткие, подстрижены коротко, усики маленькие, похожи на щетку.
- Я тоже вернулся со службы. Буденный, - отрекомендовался Семен. Он отложил гармонь, завязался шуточный разговор, на шутки Буденный был мастак. - Ну, лихой рубака, а где ж твои шпоры?
Буденный звякнул драгунскими шпорами под столом. К его удивлению, Ока не остался в долгу - скороговорочкой осадил:
- Но-но, ты полегче! Я без шпор на маневрах скольких драгун с коня стащил за ногу.
- Ого, ты, выходит, бедовый, Ока!
Семен похвалил драгун, Ока - казаков. Спорить вдруг перестали, разговор зашел о еде, о начальстве. Тут уж не было предмета для спора: обворовывали солдат и драгунские и казачьи офицеры и кормили плохо и тут и там. Драгун и казак на этом сошлись - оба ругали царскую службу.
- А придешь после службы домой - и дома нет ни черта, кроме пустой хаты. За хату налог плати, за корову- налог, за курицу - налог, за печную трубу - и за нее тоже налог… Проклятые атаманы!
Вскоре надоело ругать мироедов: стоит ли портить праздник? Семен запел - песен и прибауток у него был неистощимый запас. Растянул гармонь, тряхнул плясовую - Ока пошел в пляс. Семен одобрил - плясал Городовиков хорошо. А как пошел казачий урядник вприсядку, вся харчевня одобряюще загудела.
Расстались Семен с Окой поздно вечером, пообещав встретиться в другое воскресенье. Так завязалась их дружба…
И сейчас они шли рука об руку - драгун с казаком калмыком, беседовали на холодном ветру о самом заветном, о том, что было у каждого на душе.
- Мы за Лениным пойдем. За большевиками. Ленин говорит: надо отобрать у помещиков землю. Мы с тобой кто? Бедняки… А у кого наша земля? У коннозаводчиков. У купцов. У богатеев казаков. Ты нынче вечером, Ока, приходи.
- Приду.
- Всех, кто с нами, с собой забирай.
- Всех приведу, - пообещал Ока и пошел, поеживаясь от задувавшего с Маныча свирепого ветра.
Семен посмотрел Оке вслед: невелик, а сбит плотно. Крепко идет по земле на своих кавалерийских ногах. "И судьбы у нас будто сходные, - подумал Семен, - хотя я русский, Ока - калмык".
- Покушай, Сема, поди, проголодался, - сказала мать, поставив на стол глиняную чашку со щами.