Меланья Никитична села, положив на стол натруженные смуглые руки, стала смотреть, как сын ест. Сколько ночей не спала, все прислушивалась, как ветер громыхает в трубе да воет за Манычем, выходила на улицу, стараясь не разбудить мужа Михаила Ивановича, вглядывалась в беспокойное небо, по которому бежали черные тучи. Все думала: придется ли еще повидаться? Вернется ли Сема живым? Он - любимый. Вырастила четырех сыновей - Емельяна, Дениса, Леньку, Семена; трех дочерей… Сема - любимый. Рос озорником. Подумать только, до чего раз добаловался: свалился в колодец, чуть не захлебнулся. Как сказали ей, Сема тонет, сердце зашлось, казалось бы, жизни не пожалела, отдала бы, чтобы Семочка был жив. А вытащили его, мокрого, - за хворостину взялась. И даже, кажется, отстегала. Чтобы неповадно было баловаться с колодцем…
Семен ел и поглядывал на мать ласковыми, любящими глазами. Ел сосредоточенно, по-солдатски ценя еду, подбирая крошки в ладонь - чтобы ни одна не пропала. Он-то знал: хлеб нелегко достается. "Эх, мама, мама! Хоть ты и хлестала, бывало, хворостиной, но всегда любила меня. Глаза у тебя добрые-добрые, а много уже седины в волосах и морщин немало - жизнь твоя нелегкая…"
Да, нелегко воспитывать ребятишек, не имея земли, скитаясь с хутора на хутор, из станицы в станицу - даже с Дона они всей семьей уходили в поисках счастья. Но и в других местах счастья Буденные не нашли. Воротились обратно. А отец, Михаил Иванович, тот всю жизнь искал правду. Правду против богатеев, купцов, атаманов, да так ее и не нашел, хотя и ходил представителем бедноты чуть не до самого Петербурга.
А вот и жена Семена, Надежда, кутается в платок, глаза блестят: счастливая, что мужа дождалась, могла бы и не дождаться. "Война ведь…" - подумала.
- Нынче вечером, - сказал Семен, - гости к нам будут.
Распахнулась дверь, вбежал замерзший Филипп, доложил:
- Все придут. И Никифоров, и братья Сорокины, и Долгополов, Лобиков и Сердечный, и Николай Кирсанович Баранников, Иванов Иван Васильевич, и Алексей Пантелеевич Безуглов… - Филипп скинул шинель, потер захолодевшие руки, просящим взглядом уставился на Семена: - Ну, как же тебя, Семен Михайлович, твои "Георгии" от расстрела спасли?
- От расстрела? - Надя схватилась за грудь - сердце сразу зашлось. - Семен, да как же это?
Мать тихо охнула. Отец слез с печки, брат Емельян, с чем-то хлопотавший в сенях, зашел, приготовился слушать. Теперь не отвертишься. Надо рассказать.
- Ну что ж… Спервоначала расскажу, как я их заслужил, "Георгии", а после, как чуть было не потерял вместе с ними и голову…
Вот что рассказал Семен в тот день своим близким.
В ноябре 1914 года 18-й Северский драгунский полк, в котором Семен был взводным старшим унтер-офицером пятого эскадрона, действовал западнее Варшавы.
Командир эскадрона ротмистр Крым-Шамхалов (Соколов), из кабардинских князей, приказал Семену выехать на разведку к местечку Бжезины, командуя взводом. А куда же девался командир взвода поручик Улагай? Крым-Шамхалов лишь улыбнулся в ответ на безмолвный вопрос Семена. Семен понял: Улагай, как всегда перед боем, заболел "медвежьей болезнью".
И Семен вместо поручика повел взвод на разведку. Встретил германский обоз, распалился и вышел в решительную атаку. Немцы, что охраняли обоз, растерялись и побросали винтовки. Двух офицеров зарубили драгуны на месте, других двух забрали, а всего привели двести пленных.
За бой под Бжезинами весь взвод наградили медалями, а Семена - Георгиевским крестом 4-й степени. Наградили солдатским крестом и кабардинского князя, хотя все драгуны считали, что уж князь в этом деле совсем ни при чем. Вскоре в дивизию полевая почта доставила журнал "Огонек". Там был напечатан рассказ о лихой атаке. Драгуны читали и удивлялись: все их трофеи преувеличили в десять раз.
- Вот врут? Вот врут так врут! Знатно! - смеялись, разглядывая журнал.
- Зачем в "Огоньке" написали такое? - Семен показал журнал Улагаю.
- Для ободрения духа, - назидательно ответил ему Улагай.
Вскоре полк перебросили на Кавказ (царская Россия тогда воевала и с турками). Перед боями дивизия отдыхала. По-своему отдыхали и офицеры: пили вино, играли безудержно в карты, проигрывали солдатское пропитание и конский фураж. И люди и лошади голодали. Тем не менее каждое утро солдат поднимал сигнал трубы. Вахмистр Хестанов выводил их на строевые занятия. Подхалим перед офицерами, взяточник по призванию, кулак по происхождению, грубое животное с подчиненными - таков был Хестанов.
Солдаты его ненавидели. Жаловались Семену: вымогает последнее. Уже несколько дней кухни не топятся - ни обеда, ни ужина нет. Кони, бедняги, на ногах едва держатся. Как они в бой пойдут?
Что мог сделать Семен? Он много раз говорил с вахмистром. Получал в ответ: "Не твое, унтер, дело". Вахмистр ненавидел Семена, завидовал, особенно после того, как Семен объездил коня по кличке Испанец. Был в эскадроне такой норовистый конь, сладу с ним не было. Одному драгуну ухо откусил, другого лягнул - отнесли в лазарет на носилках, третьему палец оттяпал. Уж на что эскадронный командир Крым-Шамхалов считался знатоком объезжать лошадей, Испанца объездить не смог. А Семен (недаром он на действительной службе окончил в Петербурге школу наездников) Испанца объездил и укротил. Теперь начальство благоволило к Семену, и Хестанов боялся, что Семен займет его место. А Семен презирал рыжего вахмистра за то, что тот давал волю рукам, за то, что наживался на солдатских харчах и на бессловесных тварях - лошадях. У коня, бедняги, живот подведет, а ведь он пожаловаться не может…
И когда зароптали драгуны, что и сегодня не топятся кухни, Семен сказал:
- Вот вахмистр идет. Я ему много раз говорил. А теперь спросите вы сами, только не по одному, все разом…
- Когда нас будут кормить? - закричали солдаты.
Вахмистр побелел, попятился, огляделся - нет ли кого за спиной. На фронте такое бывало: пальнут в спину, и вся недолга. Его подленькая душа ушла в пятки. Но вахмистр тут же нашелся.
- Молчать! - заорал он истошно.
Он знал: нападать на всех - ничего не получится. Надо напасть на одного, отделить от остальных, на одном отыграться. На ком же? Да на унтере, который стремится занять его место. И раньше чем драгуны опомнились, Хестанов подскочил к Семену, замахал кулаками, заорал ему прямо в лицо.
- Это ты научил солдат бунтовать! Ты давно на подозрении, мерзавец!..
Сейчас, когда Семен рассказывал про былое притихшим слушателям, он снова переживал пережитое, видел зверское лицо вахмистра.
- Он ткнул меня кулаком… вот сюда, - показал Семен на скулу. - Я света невзвидел… Развернулся и со всей силы двинул Хестанова. Тот упал и не поднимался… минуту, другую… Я подумал: а вдруг я его убил?..
- Надо бы убить, гада, - сказал Емельян. - У нас одного такого насмерть застукали.
- Ну, а что же дальше? Дальше что было, сынок? - всхлипнув, спросила Меланья Никитична.
- Дальше? А вот что, мама…
Семен продолжал рассказ.
Хестанов очнулся, вскочил. Солдаты было кинулись к нему, Семен закричал: "Только не троньте! Зачем всем страдать из-за этого гада?" Хестанов убежал.
Все знали: пожалуется. Ударить начальника - преступление. В военное время за такое у военно-полевого суда один приговор: смерть.
Раскаялся ли Семен, упрекнул ли себя, что поступил опрометчиво? Нет! Он видел перед собой голодные лица драгун, все в синяках лицо безропотного солдата Кузьменко, вчера избитого вахмистром, заплывший глаз у другого… На суде, по крайней мере, все выяснится: он во весь голос скажет о подвигах вахмистра.
Солдаты молчали. Молчал и Семен. Почему-то вспоминалась сразу вся жизнь - мать, станица, жена, сестренки, хатка их, вросшая в землю… Теперь всему конец.
Вдруг драгун с откушенным ухом тихо сказал:
- А что, драгуны? Ведь не Семен Михайлович вахмистра избил…
- Не Семен Михайлович? А кто же тогда?
Драгун с откушенным ухом продолжал, показав на Кузьменко, избитого вахмистром:
- Да тот, кто и меня, и Кузьменку вчера изуродовал… Господин вахмистр - все слышали - утверждал, что Кузьменко неосторожный солдат, к коню Испанцу вроде меня, грешного, подошел на близкое расстояние. Конь Испанец, вот кто копытом по морде господину вахмистру съездил! Его не дадут в обиду. Ай, молодцы!
Драгуны зашумели: стали обсуждать предложение.
А в это время вернулся вахмистр, весь забинтованный да не один, а с начальством. Солдат выстроили, стали допрашивать. Ни один не сказал, что Хестанова ударил Семен. Все, как один, рапортовали, что вахмистр неосторожно подошел к коню Испанцу на близкое расстояние и… получил копытом по морде.
Взбешенный вахмистр пообещал рассчитаться со всеми и в первую очередь с Семеном.
- Ну, а дальше что было? - не выдержал Филипп.
- Дальше? А вот слушай, что было…
Ночью Семена вызвал к себе Крым-Шамхалов. Он в палатке своей играл в карты. Денщик велел подождать. Шепнул: выиграет князь - подобреет, а проиграет - тогда держись!
Семен знал, что князь не любит солдат отдавать под суд: расправлялся своей властью. "Морду набью, под суд не отдам, меня за это солдаты любят", - хвалился всегда и всем Крым-Шамхалов. Семен прислушался к выкрикам игроков. Выигрывает эскадронный командир или проигрывает? Вдруг он услышал чей-то насмешливый голос:
- Ай да князь! Вот это штука так штука! Буденный… исправнейший унтер-офицер… герой, о котором пишут в газетах, - и вдруг бунтовщик. Под суд! Да что ты, князь? Отдай его мне - взамен дам тебе трех… нет, четырех тебе дам унтеров!
- Позвать Буденного! - приказал Крым-Шамхалов.
- Иди, - шепнул Семену денщик.
Буденный вошел в палатку. Офицеры бросили игру.
- Прибыл по вашему приказанию, ваше высокоблагородие, - отчеканил Семен.
- Ну? Что ты там натворил? - отложив карты в сторону, спросил Крым-Шамхалов.
Был он мрачен - денег возле него на столе почти не оставалось. Значит, в проигрыше.
- Ну? За что избил вахмистра? Ну? Говори!
- Никак нет, не я его бил, вашбродь, - ответил Семен. - На близкое расстояние к коню Испанцу господин вахмистр приблизился. Испанец его и измордовал.
Крым-Шамхалов вскочил. Он был страшен.
- Видали исправного унтера? Такие в пятом году против государя и отечества бунтовали. Офицерам своим в спину стреляли. Пошел вон, мерзавец! Под суд!
Чеканя шаг, Семен вышел из палатки. Сердце у него оборвалось. Вот она, близка смерть.
- И… судили тебя? - спросил Филипп.
- Вначале бежать задумал. Подговорил двоих еще, таких же, как я, горемык, вместе уйти. Да вдруг на первом же переходе - мы шли в город Каро, ближе к фронту- еще до ночлега, с которого я собрался бежать, полк построили в каре. На середину вынесли полковое знамя. Я услышал команду: "Старшему унтер-офицеру Буденному на середину полка галопом, марш!" Я дал шпоры коню, подскакал к командиру полка.
- Полк, смирно!
Адъютант начал читать приказ по дивизии. Сердце вовсе остановилось. Думаю: "Вот оно! Расстрел! И не убежишь! Опоздал!"
Читал адьютант долго, я плохо что понимал, в голове все смешалось. Одно слово понял: расстреляют. "Подлежит расстрелу", - явственно прочитал адъютант.
И так стало тихо, что было слышно, как кони дышат.
И вдруг, я едва понимал, что он такое читает… за честную, мол, и безупречную службу с меня снимут крест, что я получил за Бжезины. А расстрела не будет. Подъехал ко мне адъютант, сорвал крест, аж материя затрещала…
- Сынок ты мой… ненаглядный, - всхлипнула мать. Глаза у ней были полны слез.
Надя закусила до крови губу - боялась, закричит, не дослушав рассказа.
- Ну, а потом, - закончил Семен, - я на турецком фронте вернул обратно свой первый, а к нему еще три прибавил да четыре медали. - Он провел по ним чуть дрожащей от волнения рукой.
- Ну, а как же снова "Георгия" своего вернул да к нему других три прибавил? - спросил Филипп. - Даром ведь не награждают…
- Любопытный ты, - улыбнулся Семен. - Ну что ж, придется и про то рассказать.
- В бою за турецкий город Ван я со своим взводом проник в глубокий тыл противника, атаковал его батарею и захватил три пушки. За это меня вновь наградили "Георгием" 4-й степени.
За атаки под Менделиджем я получил Георгиевский крест 3-й степени.
Наша дивизия быстро двигалась на восток. Мой взвод послали в разведку в район города Бекубэ. Мы увидели караван вьючных верблюдов. Это были турецкие обозы. Выбрав подходящий момент, атаковали караван; вьюки были загружены мукой, сахаром, галетами, хурмой и изюмом. От пленных узнали, что впереди движутся турецкие войска, для них и везли продовольствие. Значит, идти к своим по большой дороге нельзя. Проселочными дорогами взвод прорвался через фронт и присоединился к своей дивизии. При прорыве мы захватили в плен сторожевую заставу турок. В эскадроне обрадовались и удивились. Нас не ждали: приказом по полку взвод исключен был из списков части как без вести пропавший. В тылу противника мы пробыли двадцать два дня. Солдаты получили награды. Получил и я Георгиевский крест 2-й степени.
…Однажды вахмистр сообщил, что командир полка приказал достать "языка", и предложил тянуть жребий. Жребий вытянул я. Со мной должны были пойти четыре солдата. Я выбрал самых надежных.
Без шпор и без шашек, вооруженные винтовками и тесаками, мы глубокой ночью прибыли в распоряжение сторожевого охранения полка и, оставив здесь коноводов, пошли пешком. Шли осторожно, а приблизившись к линии турецкой обороны, начали пробираться вперед ползком. Пробрались к первой линии окопов. Противника не было.
Двинулись ко второй линии - и там никого. Подползли к третьей линии - увидели много турецких солдат: сидят и чай варят. Из окопов дым валит, словно из трубы.
Притаились, но ждали напрасно: ни один турок из окопов не вылез. Огорчаясь той неудачей, повернули обратно; время от времени замирали, прислушивались. Вдруг издалека донесся до нас разговор. Знаком я подал команду. Подползли.