Новая книга вологодского писателя Геннадия Сазонова выходит к читателю накануне 70-летия Победы и посвящена событиям Великой Отечественной войны. Впервые в повести "Марьинские клещи. Октябрь 1941 года" автор воссоздаёт малоизвестные, но истинно героические страницы сражений Красной армии с ордами фашистов осенью 1941 года под Вязьмой, Торжком и Калинином (Тверью). В жестоких боях наши войска разгромили фашистов под древним Торжком, чем положили начало великой Московской битве и изгнанию врагов с родной земли.
О жизни тыловой деревни, затерянной в глухих лесах, рассказывает повесть "Суженый". Картину далёких и грозных событий дополняют рассказы. Произведения, представленные в новой книге, публикуются впервые.
Книга предназначена широкому кругу читателей.
Содержание:
МАРЬИНСКИЕ КЛЕЩИ - Октябрь 1941-года - Повесть 1
Несколько слов от автора 1
Глава 1 - Страшный сон 1
Глава 2 - В огне войны 15
Глава 3 - Марьинские клещи 26
СУЖЕНЫЙ - Деревня в годы войны - Повесть 37
Бабушка Варя 37
Теплая молитва 38
Ужин у подружки 39
Принес Павлуша похоронку 40
Из фронтового ада 40
Таинственные сумерки 41
Летел фашист над полем 41
Великая радость 42
ВОЗДУШНЫЙ ПОЦЕЛУЙ - Рассказ 42
ЕГОР НЕОБОРИМЫЙ - Рассказ 43
МОНАСТЫРЬ - Рассказ 46
Геннадий Сазонов
МАРЬИНСКИЕ КЛЕЩИ
Повести, рассказы
МАРЬИНСКИЕ КЛЕЩИ
Октябрь 1941-года
Повесть
Несколько слов от автора
По историческим меркам 70 лет - лишь одно "мгновение".
Но, с другой стороны, это - целая человеческая жизнь.
Именно такой срок и отделяет нас от дня великого ликования - 9 мая 1945 года, когда разгромом фашистов завершилась самая страшная за все века существования человечества Великая Отечественная война Советского Союза против нацистской Германии, а также и её союзников.
Мы, люди уже иной эпохи, обязаны душой и сердцем помнить и хранить большие и малые события той войны, понять и прочувствовать, какая цена заплачена за наше существование.
Цена эта - неимоверно большая!
Осознание её и побудило меня вникнуть в события октября 1941 года, в положение, сложившееся вокруг Торжка, Вязьмы, Ржева и Калинина в самый тяжелый период войны. Так возник замысел повести "Марьинские клещи", конкретно связанный с разгромом фашистских войск в селах Марьино и Медное во второй половине октябре 1941 года. Наши войска окружили и ликвидировали 1-ю танковую дивизию и бригаду СС фашистов, входивших в группу армий "Центр" под командованием генерала фон Бока, ныне восхваляемого некоторыми "патриотами" в современной России.
Это была невероятная победа, от которой пришёл в бешенство Гитлер.
Эти события, описываемые в повести, - малоизвестная, но по-настоящему героическая страница Великой Отечественной войны.
Разгром немцев под Марьином стал первой точкой отсчёта в великой Московской битве, первым успешным усилием Красной армии по изгнанию фашистских варваров с родной земли.
Главные герои повести - советские солдаты и офицеры, а также известные полководцы Иван Конев, Николай Ватутин, Василий Швецов, Павел Ротмистров.
Но не только героические характеры наших замечательных отцов и дедов побудили меня к замыслу повести "Марьинские клещи", но и ежедневные события, происходящие в современном мире.
В первую очередь - забвение великого подвига советского солдата, спасшего Европу от "коричневой чумы", наглое осквернение священной памяти погибших воинов.
И происходит такое не где-нибудь, а именно в Европе!
В странах Европы ведётся русофобская пропаганда, обеляющая фашизм, выставляющая на посмешище подвиг Красной армии, а советских солдат всё чаще называют "оккупантами". В ряде мест сносят памятники выдающимся советским полководцам.
Так получилось с памятником прославленному генералу, маршалу, дважды Герою Советского Союза И.С. Коневу в г. Кракове в Польше. По решению местной администрации там памятник демонтировали. И это в городе, который советские войска под командованием И.С. Конева освобождали от фашистов, спасли его архитектурные ансамбли от разрушения - гитлеровцы намеревались взорвать Краков.
Такова цена чудовищного забвения событий Истории!
Из Европы "мода" на восхваление "ценностей фашизма" перекочевала на прежнюю территорию СССР, в частности, с успехом прижилась на Украине.
1 января 2015 года в Киеве произошло факельное шествие неофашистов, приуроченное к дню рождения пособника гитлеровцев - убийцы и уголовника Бендеры.
Такое 30 лет назад невозможно было даже представить, сегодня это - реальность.
Шествие неофашиствов в Киеве напомнило факельные шествия фашистов в Германии в 30-е годы XX века, картина, что называется, один к одному.
С приходом на Украине к власти фашистской хунты в начале 2014 года были уничтожены памятники великим русским полководцам М.И. Кутузову и Т.К. Жукову, осквернены или разрушены десятки монументов воинской славы Красной армии.
Такой мощной волне неофашизма можно и нужно противостоять именно напоминанием о злодеяниях фашизма в годы Великой Отечественной войны, о борьбе с ним.
Светлой памяти всех воинов, погибших в боях и оставшихся в живых, а также тех, кто ковал Победу в тылу, посвящена моя книга.
Я не претендую на какое-то исчерпывающее описание далёких грозных событий, а предлагаю читателю своё видение их. Масштабы войны настолько огромны, что, думаю, каждое новое поколение русских людей будет делать попытку осмыслить их, понять истоки поражений и побед.
Такую попытку предпринял и я.
Глава 1
Страшный сон
Над полевой кухней солдаты устроили добротный навес, забрали боковины необтёсанной доской. И получилось что-то, похожее на деревенский сарай. В непогоду кашевары укрывались в нём от ледяного ветра. В печке-времянке гудел и плясал огонь, потрескивали хворост и поленья, булькало варево в котлах. Иногда кто-то из солдат, если приходил ещё до раздачи пищи, мог заглянуть под навес, погреть руки, расслабиться, глядя на огонь.
Рядовой Миронов, держа в ладони два котелка - свой и товарища, юркнул под навес в надежде чуток передохнуть, пока не начали раскладывать вечернюю кашу. Он присел на низкий чурбак, откинулся спиной на поленницу дров, сложенную тут же, почувствовал тепло печки, смежил веки, и нахлынула дремота.
В паре с сержантом Прохоровым рядовой Миронов восходил узкой каменистой тропой по горной местности на сиявшую далеко вершину. Её надо было занять раньше фашистов. Александр отметил, что прежде никогда не бывал здесь, да и вообще ни разу в жизни не видел настоящие горы, которые создала природа на Кавказе или на Урале. В душе у него, однако, было чувство, будто знал и тропинку, ведшую с камня на камень, будто узнавал заросшие лесом склоны, будто горный перевал был ему близок, как родное псковское поле.
Александр видел, что напарник не проронил ни слова, но до него, Миронова, чётко доходили приказы сержанта: "Опасность слева", "Пригнуться", "Не отставать", которые он понимал и исполнял. "А, вон что, - догадался рядовой, - мы понимаем друг друга уже без слов! Он только подумает, и я ловлю его мысль, и отвечаю ему мыслью. Зачем нам слова?!".
Прохоров, шедший поперед Миронова в двадцати шагах, неожиданно охнул, камни полетели у него из-под ног.
- Сашок, выручай! Помоги! - кричал Иван Прохоров.
Теперь он опять с мыслей перешёл на слова.
В крике сержанта проступал страх.
Рядовой подбежал к товарищу.
Тот повис над обрывом, который не заметил, или который, может, тщательно замаскировали враги.
Иван наверняка скатился бы вниз, но, падая, он чудом успел ухватиться одной рукой за крепкие стволы кустарника, росшего у самой тропы, а другой - пытался найти опору и не находил её.
Миронов сбросил с плеча вещмешок, положил на него оружие, подполз к товарищу, хотел было своей рукой схватить его свободную руку, но Прохоров грозно прокричал:
- Не надо! Оба грохнемся туда! Давай ремень, растяни, завяжи узел.
Рядовой так и сделал.
Он упёрся ногами в камни, медленно подвигал узел ремня к свободной руке сержанта. Наконец, Иван ухватился за узел, а Миронов изо всех сил тащил его к себе. Вот уже сержант подтянул своё тело, одной ногой встал на камень тропинки.
В счастливый момент рядовой вдруг не выдержал нагрузки, камни-упоры вышибло из-под ног, он быстро стал скользить навстречу товарищу.
Оба полетели в пропасть.
- Ты чего разоспался! - толкнул Миронова повар. - И храпишь во всю ивановскую, да ещё и кричишь во сне! Забирай кашу и топай к себе.
- Я ничего, я так, - начал оправдываться рядовой, - задремал я, приснилась какая-то чепуха, страшно было.
Миронов подставил котелки, повар наложил каши.
Рядовой поспешил в свою траншею.
2
На Западном фронте неожиданно наступило краткое затишье, вызванное сильной непогодой. Солдатам можно было хотя бы час-другой отдохнуть от пуль и снарядов, оторвать глаза от прицелов.
В свежую глубокую траншею, накануне выкопанную советскими солдатами, сверху падали полусгнившие бурые листья, кругляши перекати-поля, сухие ветки с ближнего ольшаника, мягкие комочки глины.
- Громче! Не слышу, слова у тебя рвёт, - кричал сержант Иван Прохоров подходившему Александру Миронову, рядовому.
- А-ай…ку, - выдавливал солдат.
Но ветер и в самом деле комкал слова, нельзя было их разобрать.
Солдат объяснил просьбу на пальцах.
- Огоньку? Сейчас! - сержант полез в карман.
Он достал трофейную зажигалку, щёлкнул, возжёг огонёк, зажал в ладонях.
Дал прикурить Миронову.
Рядовой жадно затянулся дымом махорки.
- Расшумелась непогода, - отрывисто бросил сержант. - Фрицы, и те - притихли.
- Ненадолго! - дымил свернутой из старой газеты "козьей ножкой" Миронов. - Утром полезут, как голодные псы.
Чуть помолчав, добавил:
- Попрут фашисты. Чую нутром, навалятся. Так что передых у нас с утра закончится.
- Попрут, ещё как попрут! - согласился Иван. - Война - она кровь любит!
Он хотел ещё что-то сказать, но неожиданно замолчал, думая о чём-то своём, потаённом.
Гудящий воздух создавал иллюзию, что войны нет, а вместо неё всё длится, длится и не кончается мрачное сновидение.
Откуда-то из поднебесья, из царства злых духов, налетел безудержный повальный ветрище.
Колючий, злой, он гудел, грохотал, озорничал, грозил перерасти в бурю. То свивал пыльные воронки на просёлке, и, подстёгивая, гнал их туда-сюда, а то рассыпал в прах, а после из праха опять закручивал в новые воронки.
Такой ветрище редко, но случался в летнюю духоту, приносил мощный гром, грозный ливень. Теперь было не до грозы - в полях и низинах багрянела промозглая осень. Она брела по усеянным почерневшей хвоей тропкам, чахлым лесным болотцам, похожая на бабу-ягу, охала, причитала.
Не хотелось приласкать её: "Милая, жёлто-серебристая, золотая отрада сердца!". Хотя красы своей она ещё не растеряла. И всё же было в ней что-то едва уловимое - иное, не такое, как обычно.
Шла, наступала уже не мирная, а угрюмая фронтовая осень.
Она несла смятение в грады и веси великого Советского Союза.
Она возжигала в душах ярость, в них закипала святая злоба. Ведь тот, кто ещё вчера давал клятву на весь мир в искренней дружбе, внезапно стал коварным врагом, сатаной, обрушил на родную землю смерть, обильно сеял горе и разрушение.
Народное предание запечатлело, что ещё накануне из СССР потоком уходили по железным дорогам в Германию эшелоны, гружённые зерном, мясом, салом, медом, консервами, прочей едой. Будто кто-то невидимый, но могущественный, очень возжелал, чтобы наевшись до отвала русской еды и взяв её впрок, солдаты вермахта пошли в поход на тех, кто им эту еду прислал.
И они пошли.
Позабытое в житейском обиходе слово "война" обрело жуткий смысл, понятный каждому - будь то мужик, юноша, девушка, женщина, старик или ребёнок.
Это слово приглушило всё обыденное, и, первым делом - извечный восторг перед увяданием родной русской природы.
Какое уж "очей очарованье"!
По округе, изрезанной рубежами фронтов - наших и немецких - перетекали едкие противные запахи крови, пороха, гари, видимого тления и распада.
Осень давила безысходностью, пророчила беду большую, чем случилась.
3
Ветер, завывавший с утра, всё гудел и гудел, подхлёстывал и без того тягостное настроение у тех, кто был в окопах, траншеях, укрытиях.
- Фе-ю-ить, фи-ить, - свистел свежак, будто хулиган в два пальца.
Порой чудилось, что он ещё и угрожал неизвестно кому:
- У-у- у- уб-ью! У-бью!
Стонали телеграфные провода, готовые лопнуть от резких порывов.
- Ох, ух, ой! - издавали провода тягучие звуки, раскачиваясь между столбов.
От леса, вздыбленного ветром, долетал приглушённый гул от вершин деревьев, взлохмаченных порывами.
В древности такой ветробой, что бушевал над фронтом, прозывали "духом", говорили: "Ветр велик найде из пустыни".
Древние считали этот дух-ветер настоящим волшебником.
Он мог, верили они, сотворить и доброе, и злое; мог остановить беду, принести радость, осчастливить несчастных. Почему же теперь, сумрачной осенью, дух не делал того, что позволяла ему сила волшебства?
А, может, и делал? Может, и старался?
Только вряд ли кто-то был способен понять язык стихии.
"Одумайтесь, безумцы!" - призывал ветродуй, гудел повсюду.
Он обрушивал стихийную мощь на головы преданных вермахту солдат, офицеров и генералов, будто кричал: "В полушечном свинце - человечья смерть! Вы - герои нации, известные и безвестные, остановитесь! Прекратите убивать - ещё не поздно!".
В старину на Руси полушкой называли мелкую медную монету, достоинством в четверть копейки. Поговорка про "полушечный свинец" сложилась в народе потому, что ею хотели подчеркнуть - для убийства человека надо совсем-совсем немного свинца.
Но включённые в "нашествие двунадесяти языков" немцы, а с ними ещё солдаты из разных стран мира, будто оглохли - не слышали зова природы. Злобно, ожесточённо, как бы доказывая кому-то неведомому своё "я", они рифлёными каблуками утаптывали собственную совесть, пускали по ветру остатки чувств, которые отличали разумного двуногого от скота.
Это отличие в них всё больше и больше стиралось, граница, разделяющая свет и тьму, уже не существовала.
Зверями, завидевшими добычу и приготовившимися в азарте схватить её, ползли фашисты по охваченной огнём и дымом древнерусской смоленской земле.
Они хрипло сипели, орали: "Крови! Крови! Крови!".
Где-то там, в далёком отсюда Берлине, в отдельных роскошных зальчиках столичных ресторанов, фюрер и его окружение поднимали бокалы за свершения собственных подчинённых, достигнутые в походе под общим названием "Drang nach Osten".
В бокалах до краёв темнела густая русская кровь!
Фюрер и его окружение с наслаждением её пили.
Завтра, может, нальют они в свои "победные чаши" кровь сержанта Ивана Прохорова и кровь рядового Александра Миронова, выпив её, закусят, смакуя, ароматной сосиской.
Может, и не нальют!
Как Бог ссудит!
4
Над нашей траншеей, наверху, всё ещё шумел, бесновался ветер.
Сержант Иван Прохоров, костлявый, плечистый, со скуластым лицом, выражавшим усталость; рядом с ним рядовой Саша Миронов, всегда чем-то слегка возбужденный, - оба, приспев на полусогнутых ногах, устроились в полукруглом расширении траншеи.
Они раздобыли у ротного кашевара крепкий чай, попахивающий дымком, сидели, блаженствовали, отпивали по глотку, перемешивали во рту горячий чай с табачным дымом.
Их связывала служба в пулемётном взводе.
Иван был старше Александра. Будь его воля, сержант давно вернулся бы в родной дом, тоска по деревне уже изъела ему всю душу. Деревня называлась Вороново, там он родился, жил и оттуда никуда не собирался уезжать. Она взбежала на взгорье, подступали к ней широкие поля, добротные дома стояли по сторонам дороги, ведущей на Старую Руссу.
В Воронове ждала Прохорова зазноба - красавица Любаша, с ней не успел расписаться, о чём и жалел в душе.
Прошлой осенью командир уговорил Ивана, и он подписал договор - остался на службе ещё на два года, сверх срока. Если бы он знал, что случится война?
Нет, он ни за какие коврижки не подписал бы такой договор.
Что теперь вздыхать? Близок локоток, да не укусишь!
Когда она, проклятая, кончится? Ни конца, ни края ей пока не видно.
У Миронова положение тоже незавидное. Вот-вот в ноябре, который маячил уже не за горами, выходил срок его службы. Если бы всё шло по-хорошему, как положено, тогда Александр закинул бы за плечо вещмешок - и в путь-дорогу домой. В родную деревню на псковской земле, вспоминая о ней, он будто слышал звон наковальни, чувствовал дымок кузни, в которой трудился до призыва.
Домой!
Одно это желание - домой - обжигало Сашу радостью, и тут же гасло, будто зажжённая спичка на ветру.
Кто отпустит домой теперь, когда не стихали бои?
Разговор о том Миронов даже не заводил с командиром роты. За три месяца боёв, наступлений и отступлений Александр повидал и испытал столько, что иногда ему казалось: он пробыл в армии не три года, а лет десять - не меньше. Так в нём и само время расширялось до какой-то черты, где не было предела.
Ветер всё ещё завывал.
И Александр, слушая вой, опять ощущал в душе какую-то беспредельность. Это новое для себя чувство Миронов приобрёл именно на войне.
- Знаешь, Сашок, в непогодь на гражданке что надо делать? Вот, случись, оказался бы ты далеко-далеко от нашей траншеи? - улыбнулся сержант, глядя на осунувшиеся лицо Миронова, у того голубели большие, усталые, удивлённые глаза.
- Знаю, Иван Силантич! - выпалил Александр, величая сержанта по отчеству, что говорило об его уважительности.
- На горячей печке лежать, потолок подпирать. В такой ветрище кто ж дела какие-то делает? Никаких дел не надо!