- Ничего, Борис Михайлович, - улыбнулся Тимур, - промаха не будет. Я знаю, каким я должен быть, чтобы мне поверили. Вот смотрите. - Юноша отступил на шаг и, опустив глаза, замолк. Вдруг лицо его исказилось гневной гримасой. Веселые черные глаза, только что дружески смотревшие на собеседников, сузились и стали злыми. Из поджатых, судорожно искривленных губ вырвалось яростное: - Собаки!.. Они отняли у меня все!.. Отца… Землю… Дом!.. Сделали меня безродным, нищим. Я не успокоюсь, пока в родном Туркестане останется хоть один коммунист!.. Я хочу мстить! Я их буду резать как собак!..
Молчавший до сих пор второй военный даже отшатнулся от неожиданности, а Борис Михайлович, одобрительно улыбнувшись, потрепал юношу по плечу.
- Хорошо. Просто здорово, Тимур! Ты сумел перенять повадку того звереныша. Но все же не перебарщивай.
- Все будет так, как надо, товарищ Бельский, - снова стал веселым Тимур. - Мы поможем аллаху восстановить справедливость на земле, как любит говорить мой дорогой отец.
- Не смейся над стариком, Тимур, - улыбнулся Бельский. - Саттарджан хоть и верит в аллаха, но только самую чуточку. На всякий случай.
- Разве можно смеяться над отцом, - смутился Тимур, - особенно над таким, как мой. Увидите его, Борис Михайлович, скажите, что я уехал с друзьями на охоту в горы. Вернусь, привезу ему целого горного козла. Пусть не беспокоится обо мне.
- А больше никому ничего не передавать? - лукаво прищурился Бельский. - Чтобы тоже не беспокоилась.
Тимур вспыхнул как зарево, но ответить не успел. Молчащий до сих пор второй командир вступил в разговор:
- А все же лучше бы тебе ехать не одному, - с сомнением в голосе проговорил он. - Взял бы у меня десятка полтора конников…
- И вернулся бы, так и не выполнив задания, - продолжил за него фразу Бельский. - Нет уж, товарищ Ланговой, пусть твои конники делают то, что и должны делать бойцы Красной Армии, а мы, чекисты, будем действовать по-своему. И твоим конникам дел хватит, когда Тимур свое задание выполнит.
- Ладно уж, действуйте, - махнул рукой Ланговой. - Только помни, Тимур, все основные дороги контролируются моими конниками. Случится нужда, опирайся на них. Командиры все предупреждены. Пароль знают.
- Есть, товарищ командир, - щелкнул задниками мягких сапожек Тимур. - Ну, солнце скоро встанет, мне пора ехать.
Бельский и Ланговой по очереди обняли Тимура. Отвязав ишака, юноша потянул его за собой и скрылся за воротами сада. Командиры молча проводили его глазами.
- Ну, люди посланы по всем маршрутам, - после очень большой паузы проговорил Бельский. - Насырхану не проскочить сквозь такую частую сеть.
- Тимур идет по самому трудному, - снова с ноткой сомнения в голосе сказал Ланговой. - Все-таки я бы…
- Так нужно, друг, - перебил его Бельский. - Как говорят в народе: "Дорогу осилит идущий". Тимур ее осилит. Правда, этот труд не каждому по плечу, но Тимур… Из таких и вырастают настоящие чекисты.
- Коммунисты, ты хочешь сказать.
- А это одно и то же, - рассмеялся Бельский. Только настоящий коммунист может быть чекистом.
С минуту командиры молчали, внимательно прислушиваясь. Но из-за ворот и серой земляной стены не донеслось ни звука. Мягкая дорожная пыль приглушила легкий топот ослиных копыт.
3. Насырхан кружит под Наманганом
Бушуя между скал, яростно прыгая с камня на камень, вся в белой пене, вырывается из гор студеная от ледниковой воды речка Кассан-Сая.
Надежно укрытая правым крутым берегом реки, по мелким камням, нанесенным в половодье, вдоль Кассан-Сая двигалась вереница хорошо вооруженных всадников. Их было много - человек полтораста. По берегу реки, над обрывом, на небольшом расстоянии друг от друга шли цепочкой несколько человек, одетых так же, как и всадники, в темные халаты, но без оружия. Это были дозорные. Много раз битые Красной Армией, басмачи усвоили кое-какие военные навыки. Отряд медленно приближался к броду через реку. Здесь крутой обрыв берега был срыт, размят колесами арб, копытами коней и превратился в пологий спуск.
Не доходя сажен двадцать до спуска, вереница всадников остановилась, все еще укрытая обрывом. На берег, низко наклонясь к передней луке седел, выехали двое и осадили коней в зарослях ветловника. Один из всадников, сухощавый и жилистый мужчина лет сорока пяти, был одет в темный, поношенный халат, перетянутый в талии широким ремнем. Вооруженный богато отделанной шашкой и маузером в коробке, он сидел в седле с непринужденной грацией прирожденного конника. На втором, плотном, немного сутулом всаднике, несмотря на жару, топорщился атласный, стеганый на вате халат. Пышная зеленая чалма говорила о том, что ее владелец "сеид" - прямой потомок посланца аллаха, пророка Магомета. Лицо "сеида" рассмотреть было невозможно, его плотно закрывал кусок белой кисеи. Но торчащие над повязкой нависшие седые брови и склеротические руки, крепко сжимавшие повод, выдавали его возраст.
- Кассан-Сай, - проговорил первый всадник, осадив коня. - Проскочили.
- Аллаху угодно дело, начатое нами. По его соизволению ангелы своими одеждами прикрыли нас от взоров нечестивцев и гяуров, - глухо, из-под повязки, прозвучал голос второго. - Кассан-Сай должен стать нашей опорой, - продолжал он. - Здесь мы развернем зеленое знамя священной войны. Сюда к нам стекутся тысячи воинов, поднявшихся на борьбу с неверными. Веди войско на Кассан-Сай, мой славный Мадумар.
- Атантай!.. - крикнул Мадумар, повернувшись в сторону обрыва.
На берег выехал широкоплечий рябой детина, вооруженный старинным, необычной длины клинком и винтовкой.
- Бери, Атантай, двадцать джигитов, скачи через базар и встань на наманганской дороге. Всех, кто будет сопротивляться, руби, - приказал Мадумар.
Атантай молча склонился к передней луке, приложив правую руку к груди, и отъехал к обрыву.
- Не мало ему двадцати джигитов? - с сомнением в голосе спросил всадник в зеленой чалме, глядя на рысящих мимо него всадников.
- Хватит, - ответил Мадумар. - В Кассан-Сае нас не ждут. Да и Атантай только всполошит всех, на себя оттянет, а тут и мы с тыла ударим.
* * *
В Кассан-Сае, одном из самых крупных кишлаков округа, действительно не ждали налета басмачей. Пожалуй, только самый бдительный наблюдатель мог бы заподозрить неладное в том, что около трех десятков байбачей прискакали верхами на площадь Кассан-Сая. Они, торопливо спешившись, словно по предварительному сговору привязали лошадей в одном и том же месте. Байбачи - дети богатейших кулаков Кассан-Сая, к тому времени в большинстве уже раскулаченных, были здоровенными парнями лет двадцати - двадцати пяти. Они смешались с народом, толпившимся на площади, но держались кучно, переглядываясь друг с другом.
А на площади шумел большой пятничный базар. Двери пяти кооперативных магазинов, окружавших площадь, были широко распахнуты. Расторговавшиеся дехкане спешили запастись всем, что нужно по хозяйству. Они с большой охотой покупали ситцы и гвозди, веревки и мешковину, лемехи и яркий местный шелк и сразу тут же, у дверей магазина, навьючивали покупки на спины ишаков или грузили на арбы, чтобы отвезти домой в самые отдаленные горные кишлаки района. Но еще далеко не все дехкане распродали привезенные продукты. Базар был в самом разгаре. Расстелив прямо на землю циновки или обрывки мешковины, дехкане выложили для продажи все, что созрело на их полях и в садах. Белели, желтели и зеленели целые горы дынь и арбузов. Матовые, словно покрытые изморозью, огромные грозди винограда лежали на рваной мешковине чуть ли не под ногами суетливой шумной толпы продавцов и покупателей. Сочные душистые персики и тугие сливы скромно ютились в разнокалиберных корзинах и ящиках у подножия арбузных и дынных гор.
В стороне на невысоких прилавках под камышовыми навесами багровели куски свежего бараньего мяса. Пока бойкий продавец в измазанном кровью переднике продавал очередную порцию мяса, тут же, около столика, привязанный обрывком веревки, покорно ждал своей очереди тучный меланхоличный баран. Совсем рядом с мясниками, прямо под открытым небом, развернули свои немудреные кухни шашлычники. Синеватый, возбуждающий аппетит дымок от жаровен разносился по базару.
Веселый шум многотысячной толпы, собравшейся на базарной площади, был слышен по всему Кассан-Саю. Только вблизи в этом шуме можно было различить, как азартно торгуются покупатели, кричат шашлычники, зазывая отведать зажаренного на углях бараньего мяса, кудахчут перепуганные куры, принесенные из кишлаков на продажу, дико вопят свое: "Ях-ху-у-у! Я-хак!.. Ля илляхи илля-ху-у!.." оборванные мусульманские монахи-дервиши, шныряющие в толпе. Словно соревнуясь с дервишами, то там, то тут заводили свои пронзительные песни ишаки.
Молодой узбек, присев на корточки около продавца, долго со знанием дела выбирал себе дыню. Дикие вопли дервишей, прорывавшиеся сквозь базарный шум, привлекли его внимание. Несколько мгновений он внимательно прислушивался к ним, а затем с глубоким убеждением сказал хозяину дынь, почтенному седобородому дехканину:
- А ведь у ишаков лучше получается.
- Почему у ишаков? - недоуменно воззрился на юношу дехканин.
- У ишаков, говорю, лучше, чем у дервишей получается, - пояснил тот. - У ишаков на большую трубу, на карнай похоже, а те просто воют, как шакалы.
Дехканин осмотрелся кругом и, убедившись, что никто их не слушает, ответил, улыбаясь:
- Это, наверное, потому, что ишаки много потрудились и кричат, радуясь отдыху, а дервиши воют, выпрашивая милостыню, чтобы жить не работая.
Вывернувшись из толпы, к дехканину подскочил дивана - сумасшедший. Его грязные лохмотья развевались и вздрагивали от конвульсивных движений худого, но жилистого и сильного тела. На длинные, висящие черными космами волосы был надвинут рваный войлочный шлык. У пояса болталась тыквенная бутылка и чашка из кокосового ореха - предметы, присущие только дервишам. На лице, до черноты обожженным солнцем, выделялись длинные, широкие, как у лошади, желтоватые зубы и синего отлива белки глаз. Неестественно расширенные зрачки наркомана горели мрачным фанатичным огнем. Вытянув вперед черную от грязи и загара руку, дивана гнусаво затянул:
- Во имя бога милостивого и милосердного… - и затем деловым тоном нормального человека добавил: - Не скупись, хозяин, жертвуй на святое дело!..
Дехканин, покопавшись в поясе, подал диване пятачок. Тот, взяв монету, презрительно и зло уставился на дехканина.
- Во имя бога ты приносишь такую жертву? - понизив голос, угрожающе проговорил он. - Разве ты не знаешь, на какое дело пойдут эти деньги? Разве мулла не читал вам воззвания славного муддариса Насырхана-Тюря?!
Испуганный дехканин торопливо достал рублевую бумажку и с поклоном подал ее диване. Юноша, сидя на корточках и продолжая выбирать дыню, внимательным взглядом приглядывался к дервишу и не спускал с него глаз, пока тот, сунув полученный рубль под лохмотья за пазуху, не скрылся в толпе.
- Отец! О каком воззвании Насырхана говорит этот потомок шакала? - спросил юноша хозяина дынь.
- Я ничего не знаю, сынок, - замялся дехканин. - Я не читал этого воззвания. Я неграмотный.
- Зачем вы скрываете, отец? - укоризненно покачал головой юноша. - Разве вы недовольны Советской властью?
- Что ты! Что ты! - испуганно зашептал дехканин. - Разве я недоволен? Я от Советской власти видел только хорошее.
- Значит, ею недоволен Насырхан, - догадался юноша. - Этот старый шайтан снова начал щелкать зубами? Не так ли, отец?
- Я ничего не знаю. Если кто-нибудь донесет Насырхану, что я говорил против него, то он прикажет убить меня и моих детей. Никто в нашем маленьком кишлаке не осмелился говорить против Насырхана. Наш мулла - ученик Насырхана.
- Но ведь Советская власть и Красная Армия сильнее всех мулл, всех насырханов… - принялся горячо убеждать старика юноша.
- Э-э-э, сынок! - махнул рукой дехканин. - Красная Армия есть в Фергане, есть в Намангане, а у нас в кишлаке ее нет. Поэтому нам нельзя не бояться Насырхана, хотя мы и любим Советскую власть. Да и у вас в Кассан-Сае нет Красной Армии, - пристально взглянув на юношу, подчеркнул голосом значение фразы, дехканин. - Сегодня в Кассан-Сае нет даже милиционеров. Их вызвали на совещание в Наманган.
- Откуда вам известно это, отец? - насторожился юноша.
- Я ничего не знаю, сынок, - уклончиво ответил старик, - но вчера об этом говорил наш мулла.
Положив облюбованную было дыню обратно, юноша быстро встал и, кивнув на прощание старику, незаметно смешался с базарной толпой.
* * *
В это время из настежь распахнутых дверей небольшого магазина с вывеской "Кассансайский женский кооператив" вышла немолодая узбечка, одетая в обычное широкое узбекское платье. Но на ее голове, вместо чачвана, по примеру русских женщин была повязана косынка из выгоревшего под солнцем красного ситца.
- Гавахон-апа, - окликнул женщину в косынке юноша, покупавший дыни, - где Турсун Рахим?
- Где ему сейчас быть, наверное, в сельсовете, - ответила Гавахон и, заметив необычную взволнованность юноши, спросила: - Что ты такой встревоженный, Алим-ака.
- Нехорошо, Гавахон-апа, - понизив голос, заговорил взволнованный Алим. - На базаре слишком много дервишей… больше, чем обычно бывает. Все байские сынки тоже собрались на площадь… Смотри, какая жара, а они все в халатах, и под халатами что-то прячут. Наверное, с оружием приехали.
- Да-а, - окинув взглядом базарную площадь, согласилась Гавахон. - Сегодня базар какой-то не такой. Народ словно боится чего-то.
- Ни в ячейке, ни в сельсовете никого нет, кроме Турсуна Рахима, - напомнил Алим. - В милиции только Юлдаш Дадабаев.
- К вечеру все должны вернуться.
- К вечеру… Кто знает, что будет до вечера. Я хочу предупредить Турсуна-аку и поеду в Наманган. Извещу.
- А о чем ты будешь извещать? Может быть, мы ошибаемся? - нерешительно спросила Гавахон, но, подумав, решила: - Лучше всего, Алим, иди к Турсуну, посоветуйся и делай, как он скажет.
- Басмачи-и-и!! - неожиданно раздался на противоположной стороне площади чей-то крик, и шум на базаре сразу стих.
В наступившей тишине стали слышны удары конских копыт, приближающиеся с каждой секундой.
- Беги, Алим! - успела крикнуть Гавахон. - Я в магазине запрусь.
Алим растерянно оглянулся. Неподалеку у коновязи стояли лошади байбачей. Юноша подбежал к лучшей из лошадей, вытащил из-за голенищ нож, обрезал повод и вскочил в седло.
- Держи его! - заорал толстый и неповоротливый парень лет двадцати пяти, видимо, хозяин лошади. - Это Алим, комсомольский секретарь.
Но на его вопль никто не обратил внимания. На площадь дикой ватагой с бранью и воем ворвались басмачи. Впереди ватаги мчался Атантай. Он первым увидел бегущую к магазину Гавахон и, подскакав к ней с криком: "Без паранджи, с открытым лицом бегаешь! Получай, развратница!" - обрушил на голову женщины свой клинок.
Передовой отряд басмачей не задержался на площади. Вслед за Атантаем с гиканьем, улюлюканьем и дикими воплями: "Алла!.. Алла!.." - басмачи пролетели через базар, сшибая с ног не успевших отбежать в сторону дехкан. Они растоптали привезенные на продажу овощи и фрукты, разогнали баранов, закупленных шашлычниками, и через полминуты скрылись в улице, по которой только что ускакал Алим.
Перепуганные дехкане, в панике бросая привезенные на продажу продукты, заторопились по домам. Но в этот момент со стороны реки снова послышался конский топот. По нарастающему глухому грохоту можно было определить, что подходит крупный отряд конницы. Дехкане, сгрудившись в середине площади, замерли. На окруженную байбачами высокую арбу взобрался дервиш и, указывая на лежащий около магазина труп Гавахон, громко завопил:
- Правоверные! Смотрите, как рука всевышнего карает тех, кто осмеливается идти против корана и шариата. Смотрите, правоверные, ужасайтесь и радуйтесь. Наступают дни отмщения, дни священной войны с неверными.
Толпа угрюмо молчала. В гнетущей тишине, воцарившейся на площади, особенно грозным казался приближающийся топот конницы.
* * *
Через полчаса на базарной площади захваченного басмачами Касан-Сая погром был закончен. Дехкане, согнанные к одному краю площади, толпились около высокого крыльца здания сельсовета. Охраняя крыльцо от толпы, плотной стеной стояли байбачи и спешенные конники. Байбачи распахнули ранее старательно подпоясанные халаты. Под халатами оказались обрезы винтовок и заржавленные наганы. Все выходы с площади охранялись конными басмачами. Из окон сельсовета летели пачки бумаг, налоговые списки и списки лишенцев - там тоже хозяйничали басмачи. Из магазинов мобилизованные басмачами дехкане выносили товары и укладывали их на арбы. Нагруженные арбы немедленно отъезжали и в сопровождении конвоиров направлялись по дороге в горы.
Через площадь к зданию сельсовета в сопровождении трех басмачей не спеша подъехали Мадумар и человек с повязкой на лице. Толпа угрюмо расступилась перед главарями басмачей. Мадумара узнали все и не ждали от него хорошего. Но кто скрыл свое лицо под марлевой повязкой, было неизвестно. Спешившись, оба главаря неторопливо поднялись на крыльцо, причем Мадумар почтительно подхватил под локоть человека в повязке. Поднявшись, тот обернулся к толпе и медленно, величественным движением обеих рук снял повязку.
- Муддарис Насырхан!!. Насырхан-Тюря! - пронеслись по толпе удивленные и испуганные возгласы.
Насырхан, сделав шаг вперед и вперив в толпу умные, злые глаза, гулким, слышным по всей площади голосом заговорил:
- Помолимся, правоверные! Возблагодарим бога за то, что он даровал нам победу над лютым врагом!..
Насырхан опустился на колени и, подняв вверх лицо, зашептал слова молитвы. Вслед за ним нерешительно начала опускаться на колени и толпа дехкан. Недогадливых заставили поторопиться нагайки басмачей.