Оборвыш поманил его рукой, начал подмигивать.
- Сюда иди… Понимаешь? - уже тихо сказал он. - Очень надо.
Глаза его смотрели умоляюще и серьезно.
Щепкин пожал плечами, по во двор спустился.
Оборвыш коротко и повелительно бросил:
- Пошли за мной.
- Куда еще?
- Надо, - мальчишка не шутил. - Тебя один человек ждет…
- Какой еще человек?
- Слушай, ты меня не спрашивай. Я же тебя не спрашиваю, да?
Мальчишка скользнул со двора, Щепкин нехотя, подумав, пошел за ним.
С набережной они свернули влево, в путаницу зимних, голых садов, оград, кривых переулков. Мальчишка бежал далеко впереди и все время тревожно оглядывался, проверяя, идет ли за ним Щепкин. Когда дошагали до высокого каменного забора, мальчишка показал на калитку, крикнул издали:
- Тебе сюда!
А сам припустился бежать.
Щепкин постоял, подумал, решительно толкнул калитку.
В глубине двора, опутанного виноградными лозами, виднелся ветхий домишко под черепицей. На веранде стоял какой-то человек и, согнувшись, стирал в корыте заскорузлую от пота рубаху. По смуглой широкой спине катались желваки мускулов.
Когда он разогнулся, Щепкин узнал давешнего грузчика с причала. В черной клочкастой бороде его застряла рыбья шелуха, по могучей, выпуклой груди распласталась татуировка: что-то сложное, с якорями, цепями, фрегатами.
Щепкин, сам не слабенький, сразу же оценил мощь незнакомца: "Такому рояли таскать или борьбой в цирке баловаться!"
Но всмотрелся в глаза грузчика и насторожился - в холодноватой голубизне их не было особой приязни.
- А я думал, не придете, Даниил Семеныч… - сказал он невозмутимо. - Садитесь.
Он подвинул ногой шаткий, ветхий стул, развесил рубаху, сел чуть поодаль и сам уставился изучающе.
- Откуда вы знаете мое имя? - спросил Щепкин. - И зачем меня позвали сюда?
- Слишком много вопросов, поручик! - сказал тот. - А узнать вас нетрудно: личико у вас, вы уж простите, крепко меченное. Не ошибешься! Значит, горели вы под Перемышлем шестого июля пятнадцатого года? Кажется, так?
- Что все это значит?
- Ничего особенного, просто я вас среди прибывающих уже второй месяц высматриваю! А сейчас вот думаю: а не подменили вас там, в европах?
- В каком смысле?
- В обыкновенном… Может быть, уже и забыли и корпусной авиаотряд, и механика Глазунова Нила Семеныча, и все остальное?
- Не знаю никакого Глазунова, - сухо и твердо сказал Щепкин.
- Проверяешь? - Глаза грузчика засмеялись, потеплели. - Это правильно. Ну, а такая дата - шестнадцатое апреля, год тысяча девятьсот пятнадцатый - тебе ничего не говорит?
Щепкин прикрыл глаза. Сидел долго и молча. Шестнадцатого апреля, в первом часу ночи, в ангарной палатке, подпольный солдатский комитет принимал Щепкина в партию большевиков. Только что за успешные бои и полеты произвели Щепкина из унтеров сразу в поручики - в те времена это уже не было редкостью. Собрались под предлогом невинным - отметить повышение. Нил Семеныч кашлял, говорил глухо:
- Теперь гляди, Данька! Офицер ты, ясное дело, липовый… Но зато летун отменный. Служи, тянись, помалкивай. До поры…
Но этот-то откуда все знает?..
- Допустим, такая дата мне знакома, - наконец сказал Щепкин.
- И мне знакома, - сказал грузчик. - Ты только не думай, что я тебя такого одного тут жду. У меня работы здесь много. Зови меня пока… скажем… Силантьев! - Грузчик засмеялся. - В общем-то это неважно… Но уж, если веришь, слушаться меня должен, как господа бога! Добро?
- Что мне делать?
- Ты не прыгай… Чаю хочешь?
- Нет.
- Тогда давай по порядку, Щепкин… Что с тобой и другими там, во Франции, было, чему обучали, как? Мне все интересно…
- Чего говорить? Послали учиться, обучили, теперь вернулся.
- Да ты не волнуйся… - Силантьев сел рядом, хлопнул его по плечу, заглянул мягко в лицо.
- А ты бы не волновался? - тихо сказал Щепкин. - Сколько лет ждал я такой вот встречи!
- Понимаю…
Щепкин сильно потер лицо, словно умылся, и начал рассказывать - неторопливо, пытаясь вспомнить и передать самое главное.
Было же все так. Русских именитых авиаторов французы по приезде взялись переучивать с азов, так, словно они еще и не летали. Многие ворчали: "Да что мы, мотористы?" Но французы вежливо переправляли с одного завода на другой, учили сборке и срочному ремонту моторов, заставляли доходить до мелочей. С завода Испано-Суиза перебросили на завод Анри Фармана, от Фармана - на заводы Бреге, Вуазена, Ньюпора, потом на знаменитый завод Спад в Иси-Ле-Мулинэ, туда, где строились аппараты по личному заказу самого знаменитого воздушного бойца Франции Рене Фонка, сбившего сто двадцать шесть немецких аэропланов… Цифра была фантастическая, ей многие не верили, но даже, если сделать скидку на галльскую склонность к преувеличениям, Фонк был мастером - ничего не скажешь.
Сначала ни Щепкин, ни Свентицкий, ни прочие опытные авиаторы, прибывшие из России на обучение, не понимали, к чему союзники так дотошно учат их. Узнали только недавно: их не собирались отправлять назад, они должны были защищать небо Франции и крошить проклятых тевтонов там, на чужой земле, пополнить выбитых пилотов эскадрильи "Аистов". Взамен союзники обещали поставить России некое количество аэропланов.
В Шартре - это верст семьдесят от Парижа - месяца два полетывали на машинах с толкающим винтом, коробчатых бипланах, похожих на солидных воздушных змеев "фарманах", "вуазенах". С этими машинами русские справились легко - летали уже на таких на родине.
Обрадовало только то, что торжественно, с шампанским и салютом из револьверов, вручили им дипломы на звание военного летчика и гражданского пилота-авиатора по линии международного авиационного клуба. Но это было только начало. Свезли всех в город По, в школу акробатики и воздушного боя. Пилоты здесь жили вместе с инструкторами прямо на аэродромном поле, в ящиках из-под аэропланов. Здесь дела пошли серьезнее. Быстрые и юркие монопланы "ньюпоры" и "мораны" были капризны и требовательны в управлении. Инструкторы сил не жалели. С утра до ночи звенели, ныли моторы. В блеклом небе играли аппараты, рисовали змейки, падали в скольжении, накручивали бочки… Двое из наших разбились, оба одинаково: слишком резко переходили в скольжение, аппараты начинало вертеть в штопоре, они падали в бешеном верчении к земле, словно их притягивало могучей силой.
Скорбеть учителя не дали, повезли в специальную школу воздушной стрельбы в городке Казо. Здесь палили по стендам с вертящихся сидений; стреляли с юрких и быстрых моторных лодок "Сигма" и "Фламбо", которые разгонялись и вертелись на реке так, что щиты мишеней размазывались от скорости и никак не поймать их в прицел. Учили всему: собирать ленты из металлических звеньев для скорострельных "виккерсов" и "гочкисов", заряжать, ремонтировать, смазывать, собирать пулеметы.
Свентицкий орал:
- Я уже!.. Испекся!.. Дайте аппарат!
Но инструкторы невозмутимо замечали:
- Нетерпеливость - порок для авиатора. Это еще не главное!
И верно, снова вернули в По в дивизион боевого применения и воздушного боя. Здесь к каждому был прикреплен мастер. Щепкин достался худенькому, юркому Годару. Тот работал старательно, но душевной близости меж ними не было: слишком холоден и расчетлив был Годар.
Через неделю индивидуальных тренировок Годар сказал, пригласив переводчика:
- Почти все элементы вы, мсье, уже выполняете лучше меня…
Щепкин обрадовался, но напрасно. Впереди еще были групповые полеты, когда аэропланы шли журавлиным клином, были посадки и взлеты с совершенно незнакомых площадок, специальные занятия по сжиганию аэростатов и воздушному бою.
Французы на тренировках любили застать врасплох.
Щепкин вылетал, чтобы встретиться с одним аппаратом, а на него нападали трое, смотрели, как выкрутится. Ничего, выкручивался…
Между тренировочными боями он сходил в высотный полет на продолжительность. Утюжил небо на "моране" полтора часа на высоте четыре с половиной тысячи метров, замерз до икоты. И когда наконец уже были готовы к боям, в России вспыхнула революция. Французы сразу же стали на всех русских смотреть с подозрением. Полеты прекратились.
Часть офицеров отправили в Париж. Щепкина и Свентицкого оставили в казармах в Шартре. Тут и застало их перемирие с Германией.
Путей домой не было, кроме одного: "добровольно" вступить в этот самый славяно-британский корпус. Вот и вступили.
Силантьев слушал невесело, склонив голову, положив огромные, узловатые руки на колени и время от времени поглядывая задумчиво на Щепкина.
Когда тот закончил, сказал:
- Дела-то у республики, Щепкин, плохие. Можно сказать, трагические дела. Только еще их авиации нам и не хватало.
- Ну, найдется же у наших где-нибудь хоть плохонький аэропланчик… - сказал Щепкин. - Я - готов! Ты только меня к нашим как-нибудь поскорей переправь.
- Переправлять я тебя никуда не буду, - сказал строго Силантьев. - И ты об этом тоже забудь. Придется тебе, товарищ дорогой, служить с британцами и прочей нечистью. Потому что реввоенсовету и командованию той же одиннадцатой армии очень нужно знать, что затевают британцы на Каспии и когда и как попрут на Астрахань, на Волгу. Вкупе с отечественной сволочью. Понял? Волга же что дорога накатанная до самого сердца, до Москвы.
- Почему… Астрахань? - не понял Щепкин.
- Потому что пошлют вас, авиаторов, в основном не к Деникину, не на Дон, а поближе - к Баку. Тут дело такое: англичане нашей контре помогать помогают, но и свои интересы держат. А у них сейчас главный интерес - это нефть, Щепкин. И планы у них простые: свалить республику, а потом спокойненько оттяпать от России Туркестан да Баку. Хлопок там, нефть здесь. И силы у них на это имеются.
- Ты-то откуда знаешь, что именно на Каспий пошлют?
- Я многое должен знать, Щепкин, - усмехнулся Силантьев.
Говорили долго.
Силантьев сказал, чтобы Щепкин не волновался, ждал терпеливо, сам бы ничего не предпринимал. Как только перебазируют отряд на постоянную стоянку, Щепкина найдут и скажут, что делать дальше. На всякий случай приказал запомнить два адреса: в Ростове и в Баку.
Когда Щепкин собрался уходить, Силантьев сказал:
- Погоди-ка!
Громко позвал:
- Манана!
Из дому вышла полноватая женщина лет под тридцать: с круглым красивым лицом, розовыми губами, смотрела спокойно, кутаясь в белую шаль.
- Если будут спрашивать, куда ходил, скажешь к ней… - предупредил Силантьев. - Мол, амурное приключение. Мальчишка сюда привел.
- Хорошо. Но не слишком ли много предосторожностей? - удивился Щепкин.
- Я знаю, что делаю, - нахмурился Силантьев. - Десять лет с охранкой при царе-кормильце в кошки-мышки игрался. И ты тоже не хлопай ушами. Ты вот здесь сидишь, а в твоем чемодане уже человечки из контрразведки роются. Такие тут у нас дела… Будь осторожным, парень. Ты нам живой нужен, понял?
Силантьев надел еще невысохшую рубаху, перемахнул через забор в глубине двора.
Щепкин ушел, подождав.
В гостинице он прежде всего взглянул на чемодан и усмехнулся: Силантьев был прав, чемодан был затянут ремнями совсем не так, как это делал он, Щепкин. Конец ремня болтался.
Что они тут могли найти? Смешно.
Щепкин раскрыл чемодан, вытащил и отшвырнул свой комбинезон. Подкладка из овчины за время путешествия отсырела, на поясе помутнела латунная пряжка. Комбинезон был не казенным, сшили вместе с Леоном одинаковые в модном ателье. Слюдяные очки и шлем с пробковыми прокладками и макушкой подарил инструктор, шеф, мсье Годар. Две пары белья, мелочь всякая - все это было сложено небрежно, совсем не так, как укладывал вещи он.
Щепкин разбирал чемодан: электрический фонарик, компас с герметической крышкой, дабы не повредить стрелку, - есть! Специально для авиаторов, на подвязке, плоский альтиметр, величиной с будильник, цепляешь под коленку, поглядываешь, определяешь высоту, - имеется! Пачка давних писем, полученных еще до отъезда, из дому, от бати, путевого обходчика, от сестренки Даши, их он сберег и во Франции, - в целости!
Значит, пришли, принюхались и ушли.
Щепкин неожиданно ощутил крепкий, здоровый голод. Хотелось есть, и было спокойно и весело. Он спустился в ресторан поужинать. Леон так и не объявился, пропал с дамами. Черкизов пришел припухший от сна, подсел к столику, заказал кофе. Щепкин возмутился, что гостиничная прислуга слишком любопытна: рылась в его чемодане.
Черкизов только усмехнулся:
- Прислуга тут ни при чем, но к этому вам, поручик, привыкнуть придется. Каждый прибывающий из-за кордона исследуется, так сказать, на "красный цвет". Вам-то бояться нечего.
- Непонятно… - брезгливо поморщился Щепкин.
- Что поделаешь? - безразлично заметил Черкизов.
…Около двух часов ночи с рейда донесся глухой взрыв, от которого задребезжали стекла в гостинице. Щепкин, проснувшись, бросился к окну. В сырой мгле над морем буйно полоскалось багровое пламя. Огромный, как утюг, транспорт, на котором они прибыли утром, горел как-то медленно и лениво. Горели на палубе торпедные "торникрофты", которые так и не успели выгрузить, горели в трюмах ящики с оружием, горели надстройки. Пламя отражалось в черной воде, столбом поднимался пар над кораблем.
Гостиница пробуждалась от топота и криков. В окно Щепкин видел, как из нее плотной группкой вышли англичане в своих неизменных зеленых плащах и, остановившись, молча и угрюмо стали смотреть на пожар.
Леон влетел в номер, сонный, сказал растерянно:
- Слышь, Даня, говорят, гробанули кораблик! Подожгли!
- Ну что ты, Ленечка! - спокойно ответил Щепкин. - Кому это нужно?
Назавтра угрюмый Черкизов сказал, что аэропланы и прочую технику они будут принимать в Новороссийске: в здешнем порту слишком неспокойно,
3
В ту зиму в Астрахани трамваи не ходили. Ревком запретил сеансы в иллюзионах, отключил уличное освещение. Городская электростанция работала несколько часов в сутки на остатках бакинской нефти, случайно сохранившейся в баках на нефтескладе. За употребление электрических люстр в домах буржуазии карали строго; разрешено было иметь на комнату одну электролампочку в двадцать пять свечей. Ток давали с семи до одиннадцати вечера. После этого город погружался во тьму, только злые ветры свистели по заснеженным улицам.
Но был в астраханском трамвайном депо один моторный вагон с большой прицепной платформой, который не подчинялся общему запрету.
Каждую ночь около трех часов только для него подавалось напряжение по одной из линий. Рассыпая от дуги синие искры, без звонков, выкатывался он из ворот депо и полз по рельсам, громыхая на стрелках, к казармам, которые в те дни превратились в один огромный лазарет для сыпнотифозных.
Санитары, сизые от холода и голодной хлебной нормы в полфунта, грузили на платформу умерших за день. Скорбный груз укрывали брезентом, трамвай натужно трогался, тащил платформу на окраину, к ямам, в которых смерзлась негашеная известь. В купеческих особняках, слушая скрежет трамвая, злорадно вздыхали: "Сызнова везут красных… Туда им и дорога…"
На рабочих окраинах женщины выходили из ворот, плакали.
В одну из ночей в конце января телеграфист в штабе фронта отстукивал открытым текстом доклад в ставку, в далекий Серпухов: " Наступление, удачно начатое одиннадцатой армией, не удалось по причине эпидемии сыпного тифа, уложившей в госпитали до шестидесяти тысяч человек… "
Скрежет одинокого трамвая, прошедшего под окном, отвлек его от смысла передаваемых фраз, он стучал привычно и машинально, не вдумываясь. И только, когда трамвайный лязг утих, вчитался в текст: "…Перебросить для помощи отступающим войска из Астрахани по двум направлениям, через Яшкуль и Святой Крест или Лагань и Кизляр, в настоящее время невозможно по причине 400-верстной степи, без воды, населенных пунктов, крова и этапов вообще. Движение войсковой части в степи - верная гибель. Даже получив подкрепление из центра, мы лишены возможности перебросить таковые до весны, пока не установится морское сообщение. Подвоз патронов и обмундирования весьма тяжел… "
Закончив передачу, телеграфист тихо, про себя, выругался. Через него шли все депеши, и он знал обо всем, что происходит на Каспийско-Кавказском фронте, пожалуй, столько же, сколько и каждый член реввоенсовета.
Никогда ни в одной войне еще не было такого огромного и странного фронта, как в тот январь девятнадцатого года в Прикаспии. Гигантская дуга его, начавшись в предгорьях Кавказа, на западном берегу Каспия, катилась через пески к Волге, ныряла по заледеневшей дельте, выскакивала в новые, уже заволжские, пески и терялась далеко на востоке, в древнем безводье и молчании азиатского Мангышлака. На штабных картах фронт этот был обозначен четкой солидной линией, непрерывной, внушающей уважение. В действительности же от поста к посту, от заслона к заслону лежали десятки верст.
Крепче фортов и беспрерывных траншейных линий разделило две силы огромное гиблое пространство, по которому только летом можно пройти, да и то не везде. Каспий замерз крепко, Волга тоже стояла во льдах: ни выйти на судне в море из дельты, ни пробраться к ней с юга стало невозможным.
Что творится в Баку, на персидских берегах в Энзели, в форте Петровском, в Астрахани почти не знали. Из последних сведений, добытых еще в начале зимы, было известно, что крупные английские силы бывшей мессопотамской армии двинулись из Энзели на Красноводск, форт Александровский, на Петровск. Экипажи белых кораблей усилены английскими моряками.
Главное командование Красной Армии из Серпухова телеграфировало в Астрахань: " Из донесений, присланных за последние дни с Каспийско-Кавказского фронта, усматривается, что боевая работа на фронте почти прекратилась, соприкосновение с противником утеряно, и даже дальняя разведка в одном из направлений не обнаружила его… " Ставка требовала точных сведений, но как добыть их?
Вспомнили и о красном авиаотряде, зимовавшем на севере далеко от Астрахани. Решили пустить в работу авиаторов. Красвоенлеты были подняты по тревоге. За несколько часов погрузили в эшелон старые, не раз битые аппараты, двинулись на Астрахань, еще не зная, что будут делать. Только по категоричности и строгости приказа понимали - предстоит что-то срочное и трудное.
Эшелон сначала пошел ходко, но шел так недолго. На середине пути оказалось, что ни угля, ни дров для локомотива на дороге не запасено, заправляться топливом негде, к тому же из-за постоянных заносов паровоз тянул туго, жрал дрова сверх всяких расчетов.
На восьмой день путешествия ударила такая густая метель, что эшелон, потыкавшись в заносы, пробуксовав на рельсах, застрял окончательно и бесповоротно посередине голого, смертного пространства. Ночь мело, наутро ветер спал, но зато мороз стянул снега такой твердой ледяной коркой, по которой запросто можно было ходить не проваливаясь.
Еще солнце не проглянуло, а комиссар отряда, он же механик Нил Семеныч Глазунов, надел тулуп, валенки, закутался драным шарфом, побрел от эшелона вперед, хрустя ледяной коркой.