...Часовой конвойной роты, не сопротивляясь, пропустил повстанцев в казарму. Ваганов поставил в караул "своего". Солдаты крепко спали, и всю команду захватили без шума и без крови.
Сопротивление оказал один Ваганов, который спал в отдельной комнатке, отведенной для конвойного начальника.
Ваганова "брали" Брумис и Ганька.
- Мне нельзя уходить с вами, - сказал им Ваганов. - Приказ комитета оставаться здесь.
- Как же так, Александр Дмитрич! - огорчился Ганька. - Мы думали, вы у нас за командира.
Ваганов хмуро усмехнулся.
- Приказ комитета. Понял! - вставил Брумис.
- Что приказ! - проворчал Ганька.
- Ты не первый сидишь в централе, - разъяснил Ваганов. - И не последний. Колчак еще всей Сибирью правит. - И резко, словно команду подал: - Полосни меня ножом!
Ганька тупо смотрел на него.
Ваганов взял у Ганьки нож, ударил себя в грудь, чуть пониже ключицы и рванул нож на себя.
Сказал, сцепив зубы:
- Симуляция должна быть правдоподобной... Чего уставился? Крови не видал? Теперь вяжи руки-ноги. Да на совесть, без жалости...
Ганька стал вязать его, матерясь про себя.
Выходя, Брумис и Ганька остановились у двери.
Ваганов смотрел им вслед. Кивнул им и сказал тихо, чуть слышно:
- Удачи ребята!
4
Пулеметный огонь прижимал к мокрой земле.
Солнце еще не взошло, но дождь, сыпавший всю ночь, перестал, и в редкие разводья облаков проглядывало свежее утреннее небо.
Городулин попытался еще раз поднять людей на решительный бросок, хотя и понимал, что время упущено. Засветло с одними штыками (патронов почти уже не оставалось) на пулеметы переть скучно. А у чехов, охранявших каторжный корпус, патронов хватает... Строчат, как горох сыплют, без умолку...
Не удалось врасплох взять. Предатель Казаченко сделал свое дело. Предупредил начальника тревожным звонком. Тот в одних исподних из окна выпрыгнул - и в казарму к чехам... Недоглядел Ганька за Казаченкой... теперь головы кладем...
Добраться бы до стены. Там пулемет не достанет. Сбить ворота, ворваться во двор. В рукопашной чехи не выстоят. Да их и меньше, числом задавить можно...
Но вокруг стен ров. Хоть и не ров - канава. Да в ней вода налилась от дождей, глинистые откосы осклизли... Пока выберешься из нее, скосят всех пулеметом... А! была не была!..
- Подымайсь! Вперед!
Самый первый достиг рва, прыгнул в ржавую воду. С левого фланга Брумис поддержал рывок, дал залп последними патронами.
Оглянулся. За ним всего трое. Среди них Ганька. Этот не выдаст! И только подумал так, Ганька на всем бегу рухнул на землю, раскинул руки. Срезала чешская пуля... Выхватил гранату, единственную, - последний вагановский подарок, - сдернул кольцо, верной солдатской рукой метнул на звук. Оборвал пулеметную дробь...
Снова оглянулся. Махнул рукой.
- За мной, ребята!
И увидел... бегут...
Побежал и сам. Стреляли вдогон. Две пули ужалили. Одна в руку, другая по ребрам скользнула. С ног не сбили. От смерти ушел...
...Уходили по Балаганскому тракту. Чехи не преследовали. Не осмелились. Видать, довольны были, что отстояли каторжный корпус и сами целы остались.
И все же повстанцы уходили, не мешкая. Даже раны перевязывали на ходу. С часу на час могли подойти головорезы поручика Малаева. От тех милости не жди. Это - не чехи, которым, в общем-то, наплевать с высокого дерева на все русские распри и которым теперь уже все равно, чья, в конце концов, установится власть: Колчака или Советов, - самим унести бы ноги подобру-поздорову... из треклятой этой Сибири... А каратели - те до партизанской, а особенно до большевистской крови люты...
Шли весь день, почти не останавливаясь. К вечеру свернули с тракта в тайгу. Костров не разводили. Спали, сбившись кучками, по трое, по четверо. А тюркомщики далеко за полночь проспорили, решали, куда податься, как вернее пробиться к своим...
Утром разошлись на три стороны.
Городулин и с ним человек двадцать рабочих - железнодорожники из Иркутска, Иннокентьевской и Зимы и шахтеры черемховских копей - пошли на запад, в сторону Черемхово. Оттуда, из шахтерского города, можно было установить связи с Иркутским подпольным комитетом.
Повстанцы, имевшие оружие, пошли с Демидовым во главе на восток. Думали пробиться на верхнюю Лену, на соединение с действовавшим там отрядом "дедушки" Каландарашвили.
Остальные, по предложению Брумиса, решили пробираться на север - в низовья Ангары. В тюрьму доходили слухи, что там, в волостях Кежемской и Нижне-Илимской, власть снова в руках Советов, что по деревням собираются партизанские отряды. И пробираться туда было легче, нежели на Лену. Здесь, вблизи от железной дороги и губернского центра Иркутска, почти в каждом селе либо чешская рота, либо команда карателей, либо взвод колчаковской милиции. В дальних северных волостях обстановка была иной. Известно было, что крупные отряды белых занимают только Николаевский завод и Братский острог. Их можно было обойти стороной.
Брумис склонял и Городулина двинуться в низовья Ангары.
- Не попадете вы в Черемхово, - убеждал Брумис, - по всем дорогам болтаются милиционеры и каратели. Теперь, после побега, сколько их нагонят! Зачем самому голову в петлю совать? - и как самый сильный довод: - Разве нам, большевикам, не найдется дела в партизанских отрядах?
- Все это верно, - отвечал Городулин. - Да ведь и мы не к теще на блины торопимся. Комитет приказал всем иркутским подпольщикам стягиваться в город. Значит, и там дело готовится. В общем, так: заваривайте там кашу погуще, подымайте мужиков на Колчака. Теперь не восемнадцатый год, а девятнадцатый. Успели и мужички распробовать, что к чему. А мы изнутри огоньку подпустим. Чтобы у беляков везде земля под ногами горела.
- Тревожусь я за тебя. Ты мне, Иван Анисимович, стал дороже родного брата.
- А мы братья и есть, - серьезно сказал Городулин. - И кровь одна, и кость одна - рабочая. И враг один. Не вешай голову, Владимир Яныч! Еще увидимся!
Потом снял с ремня наган вместе с кобурой.
- Возьми на память от брата.
Брумис достал свой наган.
- Не надо, - остановил его Городулин. - Отдай кому из ребят, кто с тобой пойдет. А я, - он усмехнулся, - перехожу на мирную работу. Подпольщику до поры до времени оружие помеха. А придет время, будет и оружие.
5
Добрался ли Городулин до Черемхово и что сталось с ним и его спутниками - Брумис не знал. Но и направление, избранное им, на поверку вышло далеко не столь безопасным.
С ним пошло около сотни человек.
И именно потому, что путь на север, то есть в глубь тайги, в сторону от городов и железной дороги, казался наименее опасным, к Брумису примкнули и все те, кто менее всего помышлял о борьбе и кто думал лишь об одном: как сберечь свою голову на плечах в столь тревожное время.
Менее стойкие всегда и менее дисциплинированы.
Брумис строго-настрого запретил заходить в деревни, пока три-четыре суточных перехода не останутся за спиной. Но последние крохи взятого в тюремной пекарне хлеба съели в первый же день. Рацион из голубики, костяники и не спелой еще брусники показался нестерпимо скудным. И с ночного привала самодеятельные фуражиры сделали набег на ближайшую деревню.
Окончился он трагически.
Поначалу все складывалось удачно. В крайнем дворе затихшей на ночь деревни обнаружили под поветью десяток куриц. Свернули им шею. Показалось мало. Попытались приколоть годовалого поросенка. На истошный визг выскочил хозяин с пешней в руках. Обороняясь, один из мародеров малодушно выстрелил. Всполошилась вся деревня. Послали двоих верхами в волость. Оттуда к утру прискакал взвод конных милиционеров.
Трусливые и тупые мародеры не сумели даже след отвести и сами показали дорогу к привалу.
...Застигнутые врасплох повстанцы метались по поляне, падая под перекрестным градом пуль. За несколько минут, пока бойня не уступила место битве, полегла почти половина брумисовского отряда.
Но частый сосняк, обступивший поляну, только в начале схватки был подмогой милиционерам. Среди вчерашних арестантов были и старые солдаты. Они сразу определили и численность нападающих, и расположение, и особенности их позиции. Под прикрытием тех же сосенок зашли милиционерам в тыл.
Живыми из всего взвода ушли только двое, оставшиеся на опушке коноводами. По ним стреляли, но безуспешно. Убили всего одну лошадь.
Пока на кострах варилось и жарилось конское мясо, провели отрядную сходку. Много было шуму и взаимных попреков. Большинство склонилось к тому, чтобы ночных фуражиров расстрелять всех до единого. Но когда стали выяснять их имена, ни одного в наличии не оказалось. Или все пали жертвами ими же вызванного налета, или благоразумно укрыли друг друга.
Продолжать путь всем вместе было бессмысленно. Никакой боевой ценности отряд не представлял. Ни спайки, ни оружия: несколько револьверов да милицейские карабины без патронов. Такой отряд в первом же бою был обречен на разгром и уничтожение.
Решили разбиться на мелкие группы и пробираться каждой порознь в партизанские края.
Так и прокормиться было легче.
6
Далеко в стране Иркутской,
Между двух огромных скал,
Обнесен стеной высокой
Александровский централ...
Заунывная, еле слышная мелодия тянулась неторопливо и монотонно, так же как тоненькая струйка дыма от головни, одиноко курившейся в прогоревшем кострище...
Брумис оборвал песню.
"Между двух огромных скал?.." А где же там скалы?... Видно, сложил песню человек, только слышавший о знаменитом на всю Россию централе, хозяин которому "сам Романов Николай"...
Завтра две недели, как он и его товарищи Азат Григорян, Алексей Перфильев и Егор Амосов распростились с централом, доставшимся Колчаку в наследство от последнего самодержца всероссийского.
Брумис как-то в шутку назвал свой крохотный отряд интернациональным. Четыре человека - четыре национальности: армянин, русский, якут, латыш. И еще добавил, что благодарит судьбу, так удачно подобравшую ему товарищей. Сам он в тайге бывал, как он выразился, "только с краю". Азат Григорян и в глаза ее не видывал. Зато рослый кряжистый Алеха Перфильев и проворный, сухой и крепкий, как узловатый лиственничный корень, Егор Амосов были в тайге свои люди. Алексей Перфильев, к тому же, родом был из Кежемской волости и всю приангарскую тайгу, начиная от Братских порогов и без малого до самого устья, исходил с охотничьей берданкой за плечами.
Братские пороги и Братский острог с колчаковским гарнизоном остались позади, и теперь беглецы чувствовали себя уже на своей земле. На ночь разжигали костер без опаски, и если и выставляли часовых, то лишь уступая настоятельному требованию Брумиса.
Утро будило тайгу и возвращало ей притушенное ночью разноцветье красок. Сочной зеленью налились широкие зубчатые листья костяники на поляне, и капельками крови загорелись притаившиеся под листьями гроздья ягод. Мягким зеленым ковром стлался брусничник промеж узловатых корневищ старых лиственниц, мощные, коричневые с прозеленью стволы которых уходили вверх, упираясь в самое небо. И само небо в просветах между неподвижными кронами голубело на глазах.
Пора подымать спящих. По заведенному порядку, с восходом солнца трогались в путь.
Брумис принес несколько сухих, ошкуренных временем сосновых веток, подбросил в прогоревший костер. Какой-то непонятный звук, долетевший с реки, насторожил его.
Пригибаясь под тонкостволыми, раскидистыми кустами ольхи, вышел на высокий берег реки и, укрывшись за толстым стволом старой сосны, осторожно выглянул.
Густо-синюю ширь Ангары рассекал надвое продолговатый приземистый остров, обильно поросший березняком и осинником. На берегу острова трое спускали на воду длинную черную лодку. Брумис снова услышал тот же встревоживший его звук и понял, что это скрипнуло днище по прибрежной гальке.
Брумис кинулся будить товарищей.
Когда все четверо, прячась за кустами, выглянули на реку, лодка была уже на воде. Сидевший в гребях сильными мерными махами гнал лодку поперек течения. Второй рулил на корме. Третий, с ружьем наготове, пристроился на корточках на носу лодки.
- Однако это наши мужики,- сказал Алеха Перфильев. - Схоронитесь в сосняке и ждите меня. - И уже вдогонку напомнил: - Костер затопчите...
Илимский поход капитана Рубцова
1
Вечером, накануне выступления отряда, капитана Рубцова принял сам управляющий Иркутской губернией.
- Не исключена возможность, что в недалеком будущем город наш станет резиденцией верховного правителя, - предупредил управляющий губернией в самом начале разговора.
"Неуютно стало в Омске!" - злорадно подумал капитан Рубцов.
Он, как большинство монархически настроенных офицеров, недолюбливал Колчака и не доверял ему. "Учредиловец. Общественник. Якшается с эсеровской сволочью!"
Сидевший перед ним управляющий Иркутской губернией Яковлев тоже принадлежал к этой категории. Правда, среди эсеров он числился самым правым. Но в глазах капитана Рубцова расстояние, отделяющее истинно русского человека (каким он себя считал) от эсера, даже правого, намного превышало расстояние между эсером, даже самым правым, и большевиком-совдепщиком.
Поэтому капитан Рубцов ничем не выдал своего настроения и продолжал смотреть на Яковлева с вежливой холодностью, наиболее - по его мнению - уместной при общении человека военного со своим штатским начальником.
- Это обстоятельство, - продолжал управляющий губернией, - побуждает принять особые меры к пресечению всякой антиправительственной деятельности, всяких попыток нарушить общественное спокойствие, от кого бы эти попытки ни исходили.
"Давно пора!" - подумал капитан Рубцов. Но взгляд его, устремленный на эрзац-губернатора, был по-прежнему строг и бесстрастен.
- Надеюсь, вы согласны со мной? - спросил Яковлев, задетый его упорным молчанием.
- Так точно! - отчеканил капитан.
- Маршрут вашего отряда пролегает по... - Яковлев поморщился и пошевелил пальцами, как бы подыскивая нужное слово, - по... наименее надежным волостям, находящимся вне сферы влияния военных гарнизонов. Вам надлежит, и это главнейшая ваша цель, распространить и укрепить наше влияние...
Управляющий губернией долго и довольно красноречиво излагал терпеливо внимавшему капитану политическое значение его экспедиции, особенно упирая на необходимость единомыслия всех слоев населения перед лицом надвигающихся испытаний.
Капитан Рубцов добросовестно прослушал пространную речь, но воспринял лишь напоминание, что "обстановка момента требует решительности" и что "в подобных случаях лучше перегнуть, чем недогнуть".
Этому принципу капитан всегда следовал неуклонно и так бы действовал, даже и не получив наставления управляющего губернией.
Но коль скоро оно было дано, то капитану осталось лишь заверить:
- Будет сделано!
Почти игривая самоуверенность, прозвучавшая в голосе капитана, покоробила Яковлева.
- Не лишним считаю напомнить вам, что в низовья Ангары мною уже посылались отряды. Капитана Валюженича, поручика Вейса, штабс-капитана Нарбута.
И тогда Рубцов в первый раз позволил себе усмехнуться.
- Отряд капитана Рубцова будет последним, посланным вами в эти благословенные края.
Усмешка делала смуглое горбоносое - и без того недоброе - лицо капитана поистине зловещим.
Управляющий губернией имел все основания надеяться, что мысль его о необходимости единомыслия всех слоев населения усвоена прочно и будет внедряться с должным усердием.
2
- Ну что? - заранее хмурясь, спросил капитан Рубцов.
Адъютант отряда, молоденький прапорщик, с лицом, обожженным непривычными солнцем и ветром, пожал узкими плечами.
- Ничего. Ни слуху ни духу.
- Хоть кто-нибудь есть в этой чертовой глуши! - закричал капитан и отвернул лицо, сердито зажмурясь.
Он сидел на низко спиленном пне у самого костра, и сменивший направление порыв ветра обдал его клубами едкого дыма.
- Мужик один, пни корчует на поляне.
Рубцов резво вскочил на ноги.
- А вы говорите, ничего! Где он?
- Там, - адъютант небрежно махнул рукой.
Капитан смачно выругался.
- Детство и отрочество! Станет он там дожидаться.
- Я оставил с ним ефрейтора Куркина.
- Сразу надо было сюда вести, - уже отходя, сказал капитан.
- Далеко это?
- Полверсты, не более, - доложил адъютант.
- Тогда нечего время терять. Эх вы, младенчик! - развеселился капитан. - Ни слуху ни духу. Да это и есть партизан, связной или лазутчик. Это мы сейчас узнаем, кто он. Барсуков!
Молодцеватый фельдфебель вырос, как из-под земли. Вытянулся в струнку.
- Слушаю, господин капитан!
- Трех человек со мной! Остальным быть начеку! Прапорщик, ведите!
Давно не езженая дорога отвернула влево от тракта, полого спускаясь в распадок.
Неглубокие колеи почти перекрылись стебельками ползучей курчавой травы, наступавшей с обеих сторон. И только посредине между ними осталась землистая выбитая копытами тропка, негусто присыпанная ржавой хвоей и сухими выцветшими листьями.
Березы и осины, сосны и лиственницы росли в этой веселой тайге вперемешку, плотно зажав дорогу. Местами ветви смыкались, образуя над головой зыбкий, просвечивающий голубизною свод. Между стволами деревьев буйным подшерстком разрослись кусты и высокие травы. Багровые цветы иван-чая пиками торчали над плотной зеленой стеной.
"Глухомань! Самое партизанское логово!" - с подступившим снова раздражением подумал капитан.
Он ходко шел по желобочку тропы, постегивая березовым хлыстом по хорошо начищенным, но припудренным пылью сапогам, успевая сбивать носком красные и желтые шляпки привольно разросшихся сыроежек. Для этого ему приходилось иногда то укорачивать, то удлинять шаг, но он делал это ловко, в темпе, не сбиваясь с ноги.
Затем его внимание привлекли крупные синие колокольчики. Этим цветам пора уже отошла, но здесь, в затененной чаще, они еще доцветали, и чем ниже уходила дорога в распадок, тем гуще росли они по обочинам.
Капитан занес хлыст и резким круговым движением, как рубят лозу на ученье, пересек хрупкий стебелек цветка. Шедший позади низкорослый белобровый солдат едва успел отскочить, увертываясь от мелькнувшего в воздухе хлыста.
- Есть!.. Есть!.. Есть!.. - приговаривал капитан, ссекая один за другим синие колокольчики.
На пятом или шестом промахнулся.
Обернулся и процедил сквозь зубы:
- Не уйдешь!
И ссек повторным взмахом.
Ефрейтор Куркин, завидя вышедшего на поляну капитана, проворно вскочил. У мужика, сидевшего рядом на вывороченном из земли пне, не нашлось должной прыти.