И когда он поднялся по лестнице в дом, обходя столовую, где стоял закрытый уже гроб с телом Теннембаума, Рамиро пришло в голову, что никогда еще ему не хотелось так походить на Минайа Альвара Фаньеса, на того, "кто все делает с величайшей осмотрительностью". Наверху он не осмелился подойти к вдове и подумал: "К черту Минайа". В эту минуту Арасели увидела его и решительно направилась к нему. На ней было легкое черное платье, стянутое в талии, с широкой юбкой ниже колен. С черными, гладкими, свернутыми в жгут волосами она была похожа на картину Ромеро де Торреса. Рамиро подивился, откуда взялась такая красота и такая хитрость в ее взгляде, когда она его поцеловала. Ей было тринадцать лет, но, черт возьми, как она выросла за эти последние часы! Ему стало страшно.
Когда наступила поздняя ночь, жара стала совсем невыносимой. Многие ушли, вдова не переставая плакала в своей спальне. Рамиро собрался уже попрощаться, когда Арасели уверенно взяла его под руку и сказала:
- Пойдем походим.
И пошла к выходу, не дождавшись ответа.
Они уходили от дома по немощеной дорожке, и Рамиро упорно молчал, чувствуя, как смотрят ему вслед, понимая, что поступает неблагоразумно. Но в то же время он называл себя параноиком - у людей не было причины плохо думать о девочке, которой всего тринадцать лет и у которой только что умер отец; или о Рамиро, который был ей чем-то вроде старшего брата, учившегося в Париже и только что вернувшегося в Чако.
Он искоса взглянул на Арасели. Почти ребенок, но ни одной слезинки в глазах, никакого волнения, хотя у нее было на это достаточно оснований. Арасели была как будто бесчувственной. Всего лишь прошлой ночью она сопротивлялась и даже боролась; теперь же она была вся, как из стали.
- У нас была полиция, - сказала она очень тихо и не глядя на него. Сказала она это как бы случайно, шагая и глядя пристально под ноги.
Рамиро предпочел промолчать.
- Они задавали нам вопросы. Мне, маме, моим братьям.
Арасели незаметно сворачивала с дороги. Рамиро обернулся назад: дом Теннембаумов остался далеко позади. Арасели подошла к дереву; в этом месте начинались поросли высокой травы и кустарников. За ними, еще дальше, растительность становилась еще гуще и сливалась с чернотой ночи.
- Что они спрашивали?
- Они хотели знать, в котором часу вы уехали отсюда. Ты и папа.
- И что же?
- Никто не мог им точно сказать.
- Ты тоже?
- Я тоже.
- А что же ты сказала?
Арасели прислонилась к дереву, ствол его был слегка наклонен. Она возбужденно дышала.
- Не беспокойся.
Она легко провела ладонями по бедрам, с намеком, сверху вниз. Дыхание ее стало тревожнее: она вдыхала воздух открытым ртом. Это возбуждало Рамиро.
- Иди сюда, - сказала она, поднимая юбку.
При слабом свете луны вырисовывались ее точеные бронзовые ноги, у Рамиро закружилась голова - под платьем у нее ничего не было. Ее лобок был влажен, она подогнула ноги, и Рамиро проник в нее, со звериным хрипом, как животное, повторяя ее имя: "Арасели, Арасели, о Господи, ты меня с ума сведешь, Арасели…" Они ворочались дико, обнимаясь, слитые воедино, как два куска расплавленного металла, грубо лаская друг друга. Ее руки впивались ему в спину, и Рамиро чувствовал, как она покусывает ему ухо, лижет его, обслюнивая ему всю шею, и оба они стонали от наслаждения.
Когда все кончилось, они продолжали стоять обнявшись, прислушиваясь к дыханию друг друга. Рамиро открыл глаза и увидел ствол дерева, огромного жасмина… и в складках коры будто затаились все его сомнения, весь ужас и возбуждение, которые внушала ему Арасели. Он чувствовал, что обладает чем-то опасным, роковым, гнусным. Но и в его собственном поведении было нечто зловещее: он растлил эту девочку.
В свои тридцать два года он вдруг ощутил себя погибшим, а свой успех в обществе разрушенным. Возникло предчувствие, что это конец его карьеры, конец надежды на будущее, на введение его в штат университетских профессоров, на возможное назначение на крупный пост в военном правительстве, например на место судьи или министра. Все его мечты рухнули. И все из-за девчонки, подростка, завлекшего его с дьявольской решимостью. А ведь она годилась ему в дочери. Чего доброго, она забеременеет. Конец всем моральным устоям: это было гаже, чем стать убийцей. Он не мог сдержать своей страсти, отныне всем его страстям суждено было выходить из берегов, как разливается каждый год река Парана. Арасели была ненасытна, и ее уже нельзя будет остановить. И он сам уже не выберется из этой пропасти. Когда они были вместе, то были способны на любую гадость. Их отношения преступны, оба они раскалены, как луна - свидетельница их объятий.
Они молча отделились друг от друга и привели в порядок одежду. Они пошли к дому, шагая так же степенно, как и тогда, когда входили в парк.
На полдороге к дому из парка вышел какой-то человек; волосы на голове у Рамиро стали дыбом, когда он подумал, что кто-то мог их увидеть. И он остановился как вкопанный, ощетинившись, когда узнал инспектора Альмирона.
XV
- Добрый вечер, - сказал Альмирон. Потом, обращаясь к Арасели: - Добрый вечер, сеньорита.
Они поздоровались с инспектором, слегка наклонив голову.
- Доктор, необходимо, чтобы вы последовали за мной.
- В этот час, инспектор?
- Да, пожалуйста. - И он опять посмотрел на Арасели. - Идите спокойно домой, сеньорита Теннембаум.
Арасели послушалась и удалилась покорно, не прощаясь ни с кем из них. Она даже не взглянула на Рамиро.
- Это арест, инспектор? В чем дело?
- Прошу вас, следуйте за мной, поговорим в Управлении.
- Еще какие-то формальности?
- Доктор, мы стараемся действовать деликатно.
- В этой стране полиция никогда не отличалась особой деликатностью, инспектор.
- Идите за мной, пожалуйста.
Альмирон повернулся и пошел к светло-серой машине марки "форд фалькон". Рамиро заметил, что у автомобиля не было номера. С другой стороны дороги вышел низенький толстый человек, одетый в лоснящийся темно-синий костюм из синтетической материи. Все трое влезли в машину, которой управлял третий полицейский, огромный темнокожий человек с закатанными рукавами рубашки, в руках у него был влажный от пота платок.
Они ехали в Ресистенсию в полном молчании. Рамиро предпочел ни о чем не спрашивать и не иронизировать. Атмосфера в "фальконе" была ледяная, несмотря на пылающую от жары ночь, и Рамиро стал смотреть на луну через раскрытое окошко машины. Воздух был горячий, вся местность была горячей в этом декабре семьдесят седьмого. Он вспомнил об Арасели, подумал о том, что замешан в очень грязной истории, и ужаснулся.
Приехав в Управление, Альмирон и низенький тип привели его в ту же комнату, где Рамиро побывал в полдень. Лампочка ярко освещала помещение и нагревала его еще сильнее. Рамиро посадили на стул. Альмирон взял другой стул, сел задом наперед и начал рассматривать свои руки, как бы показывая этим, что времени у него больше чем достаточно. Второй остался у полуоткрытых дверей.
- Послушайте, доктор, - сказал Альмирон, вздохнув наигранно, - признаюсь вам, что в этом деле есть много несовпадающих деталей. Расскажите мне снова, со всеми подробностями, что вы делали вчера ночью.
Рамиро послушался. В течение долгого времени уверенным голосом он четко повторял все то, что уже раньше рассказывал. Он добавил подробностей, рассказал о встрече с полицейским патрулем и припомнил, о чем они говорили с Теннембаумом: о дружбе доктора с отцом Рамиро, о Мишеле Фуко (Рамиро был уверен, что Альмирон не имел понятия, о ком шла речь, но это позволило ему лишний раз напомнить о парижском прошлом). И наконец, он добавил, что его мать может засвидетельствовать точный час, когда он вернулся домой. Он закончил, испытывая удовлетворение от всего сказанного.
- Хотите, я скажу вам правду, доктор? - заговорил Альмирон, кивнув головой.
Рамиро посмотрел на него, нахмурившись.
- Я думаю, что все, что вы рассказываете, это правда на девяносто девять процентов. Меня беспокоит этот недостающий процент.
Рамиро продолжал смотреть на него, не отвечая. Его загнали в ловушку, но молчание было его козырем. Он ни на шаг не отступит от своей версии. Он будет повторять то же самое еще двадцать раз, и его никто не собьет. И чем больше он будет рассказывать эту историю, тем скорее убедится сам, что все произошло именно так. И если его начнут обвинять, он будет отрицать это. Отрицать, все время отрицать.
Альмирон начал снова:
- Показательно, что ваших отпечатков пальцев в машине больше, чем отпечатков Теннембаума. На руле и на переключателе скоростей.
- Но я и в самом деле почти все время вел машину.
- Но судя по вашему рассказу, вы не можете знать, сколько времени управлял машиной Теннембаум, - подскочил инспектор.
Рамиро упрекнул себя в поспешности. Идиот, зачем было говорить лишнее?
- Вы сами сказали, что он разбился или что-то в этом роде. Так что управлять ему все-таки пришлось, не так ли?
- Именно поэтому я обратил внимание на то, что нашлось так мало его отпечатков пальцев. Как будто одним ударом его лишили сознания, - и он посмотрел Рамиро в глаза, - а потом прикладывали его руки, чтобы оставить отпечатки.
Рамиро пожал плечами. Но ему было очень страшно. Он проглотил слюну и посмотрел на лампочку, чтобы отвлечься.
- И еще, - Альмирон говорил медленно и тихо, как будто очень устал, с какой-то покорностью, - сдается мне, что Теннембаума просто посадили за руль. Не видели вы, взял ли он кого-нибудь в машину после того, как высадил вас возле вашего дома?
- Нет, если бы я увидел, я бы вам об этом сказал.
- Ясно.
Альмирон зажег другую сигарету, не угостив его.
- Судебный врач говорит, что на трупе он нашел след удара, вроде синяка - вот здесь, на подбородке. - И он показал на свой, шлепнув себя два раза. - По-моему, его ударили, чтобы оглушить, потом посадили за руль, включили мотор, и машина рванула вперед.
"У вас богатая фантазия", - чуть не сказал Рамиро.
Но он поклялся только отвечать на конкретные вопросы. Однако поднял голову и сказал:
- Вы думаете, это я его убил?
Альмирон посмотрел на него, и оба выдержали, не сморгнув, несколько секунд, глядя упорно друг на друга. Рамиро понял, что этот человек очень хитер и совсем не глуп.
- Что-то мне подсказывает, что это так, ничего не могу с собой поделать. - Похоже было, он сожалеет, что говорит об этом. - Но я не могу ничего доказать. Не нахожу причины, которая заставила бы вас это сделать, хотя… Послушайте, вы преуспевающий молодой человек, учились во Франции, такое не часто встречается в наших краях. И возвращаетесь вы во времена, особые для страны. Насколько я знаю, вас ждет место профессора в университете, у вас нет никаких судимостей, у вас прекрасные связи, знакомства, вас не затронуло то, что здесь происходит… Мы также удостоверились, что ваши семьи и впрямь связывает старинная дружба. Таким образом, нет причины, которая заставила бы вас убить деревенского врача. Однако… Какие у вас отношения с сеньоритой Теннембаум?
Рамиро весь сжался, чтобы не подскочить на стуле. Но почувствовал, как напряглись все его мускулы. Он подумал, что мог бы задницей перерезать проволоку.
- Да, мы друзья. Я друг всей семьи. Когда я уезжал из Чако, она была еще крошкой. Я увидел ее вновь только вчера вечером.
- Красива, не правда ли? - Альмирон смотрел на него, приподняв одну бровь. Он не улыбался, но Рамиро почувствовал усмешку.
- Да, она очень красива.
XVI
Они несколько мгновений упорно смотрели друг на друга, пока Рамиро не упрекнул себя в том, что глупо было изображать из себя храбреца. Надо было вести себя как можно естественнее, но естественность у него никак не получалась. Да и не могла получиться. Надо изобразить хотя бы досаду: он скрестил ноги и откинулся на спинку стула.
- Кое-кто хочет поговорить с вами, - сказал Альмирон.
Он встал и позвал низенького человека. Инспектор кивнул ему, и тот сразу понял. Он вошел почти бегом. Рамиро испугался. Сильно забилось сердце.
Тут же вошел человек среднего роста, очень худой, еще более худой, чем Альмирон. Ему было около пятидесяти. На нем были полотняные кремовые брюки, отлично отутюженная рубашка в голубую и белую полоску, на шее красовался шелковый платок. У него был загар преуспевающего человека; над верхней, очень мясистой губой торчали усики с проседью, вполне дополнявшие седоватые бакенбарды. На безымянном пальце было огромное кольцо с печаткой из массивного золота. Он присел на письменный стол, болтая одной ногой. По его наглости и уверенности Рамиро сразу и безошибочно определил в нем военного.
- Вы знаете, кто я?
- Не имею чести.
- Я - полковник Альсидес Карлос Гамбоа Боскетти.
Рамиро приподнял одну бровь.
- Вам это ничего не говорит?
- Нет, извините.
- Понятно, вы тут новенький, изволили недавно приехать. Я начальник полиции всей провинции Чако.
Начальник, похоже, был в восторге от своей собственной персоны.
- Весьма польщен, - сказал Рамиро.
Субъект кивнул несколько раз. Потом вытянул вперед губы, поглаживая подбородок.
- Вы создаете нам серьезные затруднения, доктор Бернардес.
- Понимаю, я отдаю себе в этом отчет, но что же я могу сделать?.. Я рассказал уже два раза все, что должен был рассказать, но инспектор Альмирон мне, видно, не верит.
- Не в этом дело, - сказал военный доверительным тоном, почти дружески, и вздохнул. - Я вам хорошенько объясню: мы знаем, что вы убили доктора Теннембаума. Нам, вероятно, придется здорово поработать, чтобы доказать это, но это не важно. Если здесь, у нас, полиция хочет что-то доказать, то она доказывает это, и вся недолга, вы меня понимаете? Здесь вам не Франция, доктор, нет, мы живем в стране, где идет война, конечно, внутренняя, однако все равно война. Эге?! Короче говоря, я хочу, чтобы мы поняли друг друга.
- Я никого не убивал.
- Дорогой мой доктор Бернардес, когда я говорю, что хочу, чтобы мы поняли друг друга, я этим хочу сказать, что мы доподлинно знаем, что вы убили Теннембаума. Это не догадки. Не ясно, зачем вы это сделали, но меня, откровенно говоря, это и не интересует. Если мы действительно зададимся целью заставить вас говорить… - Он сделал паузу. - Вы знаете, что мы добьемся этого. У нас есть методы… Эге?!
Рамиро вздрогнул. Он вспомнил рассказы беженцев, которые он слышал и читал в Париже, хотя никогда особенно не верил в эти ужасы. Он решил рискнуть.
- Вы будете меня пытать, полковник? Я думал, этот метод вы применяете только к бунтовщикам. Или к тем, кого вы считаете бунтовщиками.
- Я бы употребил другие выражения, однако я с вами спорить не собираюсь. Но вот что… - он помешкал секунду, - мне очень жаль, что именно вы замешаны в этом преступлении.
- Что значит "именно я"?
- Потому что мы надеялись на вас. У нас не так много людей, хорошо подкованных и идеологически не развращенных.
- Что вы имеете в виду?
- Опять постараюсь выразиться как можно яснее, доктор: вы были приняты в университетский штат не только благодаря вашим знаниям и дипломам. Это было бы невозможно без нашего согласия, мы - военные - взяли на себя определенные обязательства в этой стране. Вы представляете собой нечто вроде человеческого резерва, личность, которая нас очень интересует. И до сих пор все сведения о вас были безукоризненными. Вы понимаете? И это… Одним словом, это убийство перечеркивает все. Поэтому я хочу, чтобы мы друг друга поняли, и так уж и быть, скажу вам прямо: если вы сознаетесь, то мы сможем вам помочь.
- Я не вполне понимаю, что вы мне предлагаете… даже если бы я на самом деле был убийцей. - Рамиро боролся с собой, чтобы не сжимать руки, не цепляться за стул; он был в панике.
- Я говорю, что, если вы признаетесь, мы сможем все уладить. Многое смягчить. - Он подчеркнул слово "многое". - Вы догадываетесь, что не из-за каждого преступленьица, которые, кстати, случаются здесь очень редко, явится начальник полиции, дабы поговорить с подозреваемым, не так ли? Вы понимаете, что у меня достаточно других дел, касающихся политической ситуации, национальных интересов. Из этого следует, что раз я пришел повидать вас лично, вы нас интересуете. Именно вы, а не тот пьяница. И я могу помочь вам. Я хочу вам помочь. Вы понимаете меня?
- Я никого не убивал.
- Черт побери, Бернардес! - Он поправил платок на шее. - Вам нужно только признаться, и вы выйдете отсюда незапятнанным. Я это устрою. А потом у нас будет время поговорить, потому что мы участвуем в процессе, который будет длиться долго, поймите… Процесс, в котором главным врагом являются гражданская смута, международный коммунизм, мировое организованное насилие. Наша цель - уничтожить терроризм, чтобы создать новое общество. И если я прошу вас признаться, так это потому, что мы должны заниматься любым преступлением, какова бы ни была его причина, потому что мы должны построить такое общество, в котором будет править образцовый порядок, и этот порядок не разрешает нам принять убийство, тем более совершенное человеком, который может быть нашим другом. Вы понимаете меня? И кроме того, убийство - это недостаток уважения, это покушение на все существующее, на жизнь. А жизнь и собственность должны быть так же святы, как сам Господь Бог.
- Но я не убивал Теннембаума. И я не знаю, захотел бы я сотрудничать с вами или нет.
- Ну, это еще посмотрим… Потому что в этой стране, сейчас, вы или с нами, или против нас. Середины не существует.
Рамиро молчал. Гамбоа Боскетти обеими руками расправил усики. Потом вытащил из кармана надушенный лавандой платок и вытер себе лоб. Он продолжал говорить дружеским тоном:
- Видите ли, дело в том, что вы должны теперь признаться по-хорошему, а мы все уладим, ко всеобщему удовольствию. Само собой разумеется, мы не хотим, чтобы на вас легло пятно.
Рамиро до смерти хотелось спросить, что произойдет в обратном случае, если он не признается, но этим бы он выдал себя. Он был поражен речью этого чистенького человечка, старающегося завлечь его, внушить доверие. Но страх не покидал его, и молчание по-прежнему было его лучшим козырем. Он уверял себя, что они не смогут ничего доказать; было совершенно очевидно, что, пока они не знают истинной причины того, что произошло с Арасели, они не смогут обосновать свое обвинение в убийстве. Вероятно, он был последним лицом в Чако, которому зачем-то понадобилось убивать Теннембаума. Правда, в дальнейшем ему нужно будет жестко поговорить с девушкой, чтобы она вела себя осторожнее, но это уже другой вопрос. Кроме того, хоть она и сводила его с ума, он не был уверен, что хочет продолжать эти отношения. Все это он обдумает потом. Сейчас же он будет продолжать все отрицать, хотя Гамбоа Боскетти недвусмысленно угрожал ему пытками.
- Что вы мне скажете? - спросил военный.
- Не знаю, чего именно вы ждете, господин полковник.
- Вы признаетесь?