Когда Рамиро увидел, как она с естественным, не наигранным кокетством идет к машине, он невольно закусил губу. Что ни говори, Арасели была обворожительна, молода, свежа, как клубничка из Коронды.
Как только она закрыла за собой дверцу машины, он тронулся с места. Ничего не спрашивая, поцеловав его в губы очень влажным ртом, она начала рассказывать, что провела весь день у подруги, потому что дома невыносимо:
- Мама плачет и плачет и будет дальше плакать, а мои братья совсем убиты, да и я уже не могла ждать больше, мне не терпелось увидеть тебя, я все звонила, но твоя мама говорила, что ты спишь. Она отвечала сердито, видно, я ей не нравлюсь. - Арасели звонко засмеялась.
Рамиро спросил себя, из чего сделана эта девочка. Он мог дать голову на отсечение, что она не плакала ни одной минуты.
- Арасели, я думаю, нам надо поговорить.
Она посмотрела ему прямо в глаза и села, поджав под себя ноги. Он следил за дорогой и не сразу заметил, что она ест его глазами. Ему даже показалось, что она вдруг стала серьезной.
- О чем?
- Ну, обо всем, что произошло. Было много событий.
- Я совсем не хочу говорить об этом. Не хочу.
- Почему же?
- Не хочу, потому что не хочу.
И включила радио, которое было настроено на бразильскую станцию, передававшую песенку Марии Креузы. Рамиро нахмурил брови, но ничего не сказал. Он вел машину в молчании, и они уже миновали центр города. Она двигалась на своем сиденье в такт песенке.
- Куда тебя отвезти?
- Куда хочешь. Сначала выедем из города.
- В Фонтану?
- Куда хочешь. - И она продолжала раскачиваться, теперь уже в такт песенке, исполняемой Хобимом.
Рамиро переехал дорожный разъезд. Мимо проносились многочисленные ресторанчики, издающие чудесный запах жарившегося мяса и говяжьих внутренностей, кафе для водителей, и вскоре они выехали на шоссе. Ночь была ясная, освещенная полной луной. Рамиро свернул на Макалье, оттуда они проедут через Порт-Тироль и через какие-нибудь полчаса приедут в Фонтану.
После того как они свернули с шоссе номер 16, Арасели попросила его остановиться. Рамиро почувствовал, что у него напряглись мускулы на шее.
- Нет, девочка, сегодня нет, э! Перестань-ка…
Он не затормозил и продолжал ехать с той же скоростью.
- Я хочу, - сказала она голосом маленькой девочки, потерявшейся среди толпы в аэропорту. - Я хочу сейчас.
Ее дыхание стало прерывистым, хриплым. Рамиро сказал себе, что это невозможно, что она ненасытна. "У нее бешенство матки, что ли, и это я в ней разбудил, не может быть, она меня всего высосет, я не хочу", - бормотал он что-то и весь вдруг задрожал от возбуждения, когда почувствовал ее руку на своей ноге.
- Только не сегодня, умоляю тебя, я очень устал, - сказал он, снимая ее руку, стараясь держать машину под контролем. - Я не сплю уже две ночи.
- Ты проспал сегодня весь день, - бросила она голосом обиженной девочки, будто у нее сломали любимую куклу.
- Все равно я устал. Арасели, пожалуйста, пойми.
И они умолкли, а он продолжал вести машину, наблюдая за девочкой уголком глаза, и ему показалось, что она надула губы, как будто вот-вот заплачет. Глаза ее блестели.
- Не сердись и пойми меня, я очень устал… - сказал он.
На самом деле ему было страшно. Поведение этой девчушки совершенно непредсказуемо. Он ужаснулся, поняв вдруг, в чьих он руках: сколько будет гореть ее желание, ради которого она вытащила его из полиции? Сколько времени сможет он вести эту игру с девчонкой, которая возбуждала его до такой степени, что он терял самообладание? И сможет ли он справиться с ней.
Арасели не то застонала, не то сглотнула слюну - он не разобрал.
Она дышала взволнованно, прерывисто; потом положила руку на его пенис, который мгновенно затвердел. Рамиро был в ужасе. Он тоже был разгорячен, как та луна, которая опять сверкала, отражаясь на дороге. Он снова хотел сбросить ее руку, но Арасели кинулась на него и начала целовать в шею, стонать ему в ухо, слюнявя его, этакий новый Катон, произносящий свое "Carthaginem esse delendam", но Карфагеном был он, Рамиро, и он не мог остановить ее, а так он, черт побери, и впрямь будет разрушен. Он остановился на обочине, потому что "фиатик" начал выводить зигзаги и Рамиро был уже не в состоянии следить за рулем.
Пока он старался вырваться из объятий Арасели, она протянула руку, потушила фары и повернула ключ, чтобы выключить мотор. Потом она начала посапывать, как кошка в брачный период, приговаривая:
- Возьми меня, возьми меня, любимый. - Она рванула в неистовстве застежку на его брюках и схватила его пенис одной рукой, в то время как другой поднимала себе юбку. И Рамиро снова увидел в нежном свете луны, который проникал в машину, ее матовые ноги, покрытые блестящим пушком, и маленькие белые трусики, из которых выбивались волосики. И он понял тогда, что сопротивляться выше его сил, что он превратился в марионетку. Он грязно выругался, когда она в возбуждении укусила его за плоть, схватил ее за волосы и, приподняв на высоту своего лица, начал целовать, чувствуя ярость и неистовство, понимая, что снова стал зверем; он прилег на сиденье, резко подвинул девчонку, которая сидела на нем верхом, сдергивая одним рывком с нее трусы. Он проник в нее грубо, как насильник, а она дико закричала и сразу стала плакать, как звереныш, от наслаждения и похоти. Они неуклюже обнимались, с силой толкая друг друга, чтобы разжечься сильнее, и машина качалась вместе с ними. И так они продолжали неистово, пока не достигли бешеного, почти животного оргазма.
И "Фиат-600" перестал качаться.
XXII
Шумно прошел грузовик с прицепом, нагруженный стволами кебрачо, и земля будто задрожала. Рамиро почувствовал, что в это мгновение он проснулся. Арасели лежала на нем, и ее губы касались его шеи, но уже не целовали ее. Ее густые волосы пахли лимонным шампунем. Они оба вспотели, он видел ее трусики, болтавшиеся на одной ноге. Видно, они порвались. Они долго лежали так, потом Рамиро стал вглядываться в ночь, раскинувшуюся за стеклом машины. Его дыхание становилось все спокойнее, но он чувствовал себя еще более погано, чем днем.
Хотелось курить. Он попытался отодвинуть от себя девочку, чтобы поискать сигареты, лежавшие в пепельнице машины. Но как только он пошевелился, она нервно прижалась к нему, приговаривая "нет, нет", и опять начала лизать ему шею и мерно, чувственно раскачивать бедрами. Рамиро нахмурился и спросил себя, что ей еще нужно. Он не хотел продолжать. Он просто не мог больше. Или хотел и мог, но не решался. Это был страх. Обыкновенный страх, прикрытый игрою слов.
Только для того чтобы остановить ее, он сказал ей то, что так хотел и боялся сказать:
- Арасели, ты думаешь, это я убил твоего папу, а?
- Я не хочу об этом говорить, - прошептала она чуть слышно своим детским голоском. - Я хочу еще, я вся горю… Еще, еще. - И она продолжала ритмично покачивать бедрами из стороны в сторону. Это сопровождалось припадками дрожи, приступами спазм. Как озноб. Рамиро был изнурен и не понимал, что еще он может делать. Совсем опустошенный, он чувствовал, однако, что член его опять поднимается, отвечая на движения этой пылкой, огненной девочки.
- Нам нужно поговорить, - сказал он жалобно.
- Дерьмо! - подскочила она, приподнимая верхнюю часть тела, но не разжимая ног. Она начала бить его кулаками в грудь, одновременно извиваясь и подпрыгивая на нем. - Я хочу еще, еще!
Рамиро схватил ее за кисти рук и отодвинул от себя. Он откинул ее с силой на другое сиденье и прижал к дверце. Но она ухватилась одной рукой за спинку сиденья, а другой за внешнее зеркало и снова выпрямилась. Он заметил вдруг, что глаза ее вылезли из орбит, а изо рта течет струйка крови. В молчании, тяжело дыша, они боролись, пока наконец она, оказавшись сильнее, чем он думал, не бросилась на него, сорвала с него рубаху, схватила губами его сосок и сильно прикусила. Он почувствовал острую боль и впал в бешенство. Рамиро свирепо стукнул ее кулаком по затылку, так что она отпустила его. И вот тогда он схватил ее за горло и начал душить.
Он сдавливал горло изо всех сил и в то же время понимал, что он сошел с ума, что его прижали к стенке, он сошел с ума, сошел с ума, его жизнь кончена, он убийца. И он сдавил еще сильнее от ненависти к ней, потому что не мог уступать каждый раз, когда ей хотелось этого… и, он знал, так будет всю жизнь, ему было страшно, он был в панике, и все потеряло смысл в эту минуту. И пока он думал об этом и продолжал сжимать горло Арасели, он разрыдался.
И он увидел луну или ее отражение, которое вновь заиграло на коже Арасели, та в отчаянии открыла глаза и сдавила руками его кисти, царапая его, впиваясь в него ногтями до крови, но это не помешало ему продолжать свое дело. Он все давил и давил, ее лицо уже посинело, у нее начались конвульсии, из груди вырывались глухие гортанные звуки, они были все глуше, как будто шли из самого нутра, и вдруг стихли.
Она больше не сопротивлялась.
Но Рамиро, с прерывающимся дыханием, плачущий, разъяренный собственной жестокостью, не мог разжать пальцы и душил, душил.
Он не знал, сколько времени провел он так, ни на секунду не ослабляя хватку уже после того, как Арасели совсем обмякла, с переломанными шейными позвонками, свернутыми на сторону, как гвоздика на сломанном стебельке. Долго еще, весь потный, измученный жарой, всхлипывая почти беззвучно, он тупо наблюдал за движением луны. Луна целиком осветила тело Арасели, ее посиневшее лицо. Наконец-то созрела полная луна, жаркая декабрьская луна, огненная, кипящая луна Чако.
И он ужаснулся от отчаяния, почувствовав, что снова возбужден, что его пенис опять отвердел, так же как и его сердце. Как кусок гранита.
Он смотрел на эту жаркую луну и чувствовал, как изливается его семя.
XXIII
Рамиро вышел из машины, притушив внутренний свет. Затем открыл правую дверцу и вытащил тело Арасели. Держа ее за кисти рук, он протащил ее вдоль обочины и бросил под столбом забора, огораживающего хлопковое поле.
Вернувшись в "фиат", он завел мотор и развернул машину, чтобы вернуться в Ресистенсию. Нажал на газ, и машина понеслась со скоростью сто километров в час. В половине двенадцатого ночи он въехал в город.
Он позвонил домой из автомата и попросил Кристину, чтобы она с женихом заехала за ним в "Ла Лигурию", что прямо против армейских казарм, потому что "фиат" испортился. Это был противоположный конец Ресистенсии, по дороге на Корриентес. Потом он зажег сигарету, подождал несколько минут, стараясь не думать, и поехал домой.
В доме было темно. Мать окликнула его из своей спальни. Он сказал, чтобы она не беспокоилась, машина уже в порядке. Потом смыл с себя кровь, переменил рубашку и брюки, нашел свои документы, перекинул через руку легкий пиджак из полотняной материи, собрал все деньги, какие нашел, включая и те пятьсот долларов, что не успел разменять.
Рамиро вернулся в машину и, заводя мотор, спросил себя, неужто это все наяву. Машина несколько минут не заводилась, наконец она тронулась с места, и он разразился проклятиями.
На выезде из города он заправился, купил еще канистру с бензином, проверил давление в шинах и помчался в Формосу. Вот теперь уже точно к рассвету он будет в Парагвае.
ЭПИЛОГ
Человек приближается к осени, как к ничьей земле: для смерти еще слишком рано, а для любви уже слишком поздно.
Аледо Луис Мелони.
Песни из глины
XXIV
Рамиро закрыл глаза и отошел от окна. Не было смысла продолжать этот странный побег. Куда он сможет убежать? В любую минуту за ним могут прийти, и единственное, что ему осталось сейчас, - это думать. Думать и вспоминать. И ни о чем не сожалеть. Да и о чем он мог сожалеть? О том, что все потеряно? Он получил закладную на свою жизнь, а долги надо выплачивать. Он понял это еще в Париже, когда только начинал изучать право. Ах, Париж, красивый и сверкающий, твоя размеренная и робкая Сена, и эти набережные, лодки и мудрые рыбаки с трубками в зубах. Прогресс, развитое общество, экология, чистота и невозможно холодные люди. "Ах, Париж, ты с твоими куполами и черепичными крышами, ты перекочевал из наших грез прямо на открытки. Париж, ты так не похож на этот промозглый город, который я вижу теперь из окон восьмого этажа отеля "Гуарани". Это типичный город слаборазвитой страны, грязный, но гордящийся своими колониальными сокровищами, этим желтым и разболтанным трамваем, который спускался вниз по улице и терялся среди крыш домов, пожалуй, прошлого века".
И туда, дальше - река, которую скорее угадываешь, чем видишь. Настоящая, большая река - Парагвай. Почти как Парана. О эти жестокие реки, большие, широкие, полноводные, они несут смерть, разливаясь, как горячая ярость этих земель. Черт возьми, не хватает только меланхолии, теперь, когда ты навечно превратился в изгнанника. Нет, нельзя думать. А все жара, жара, которая насылает смерть, облекает ее в различные формы. Жара кипит внутри тебя и незаметно подчиняет тебя себе… Но она рождает смерть, эта древняя-древняя жара, всегда обновляющаяся, как большие реки. Это проклятие.
Он сел на постель, выпил глоток кока-колы - одна вода, лед уже почти растаял. Жара становилась нестерпимой, но кондиционер не подавал признаков жизни - еще одно проявление слаборазвитого мира. Черт с ним. Надо ждать. Рамиро даже перестал бояться. Он видел себя в зеркале против кровати, полуголого, без рубашки, с синяком на шее - воспоминание о страсти Арасели, ее укус, ее поцелуй… Синяк, свидетель того, что произошло, того, что сделал Рамиро. Но он недолговечен, подумал Рамиро, это проходит, через несколько дней исчезнут все следы; но не пройдет то, другое, что внутри - это останется навсегда. Тоску не припудришь, потому что она не оставляет синяков.
"Господи, почему я не могу умереть! Пусть появится, что ли, Катоблепас, это чудовище, придуманное Борхесом, - стоит человеку посмотреть ему в глаза, как он умрет. Если бы пришло это чудовище и посмотрело мне в глаза! Я бы сказал ему: "Привет, Катоблепас!" - и посмотрел бы на него… Конечно, посмотрел бы. Теперь уже все равно".
И это было бы лучше, чем попасться в руки тех, кого он ждет. С минуты на минуту подъедет полицейский патруль парагвайцев, удостоверит его личность и выдаст его аргентинским коллегам. Рамиро помнил взгляд инспектора Альмирона, суливший им скорую встречу. Да, наверное, Альмирон будет встречать его по ту сторону реки, в Клоринде, когда парагвайцы передадут его. Обыкновенная формальность. А он лишь вещь, товар.
Но почему, черт возьми, они так запаздывают? Прошло уже два дня. Чего они ждут?
Нет, они вот-вот нагрянут. Он может лишь думать и вспоминать. Ждать. Он все это заслужил. Со смертью и с жестокостью не играют. Это было ослепление, сумасшествие, виной которому была его страсть к той девушке, имени которой он никогда не произнесет. Никогда больше? Да, мать твою, никогда больше.
Рамиро подумал, что можно бы спуститься, пройтись, перекусить. Но не решился. Он стал прохаживаться по комнате. Возможно, он сумел бы убежать, и почему он, дурак, не делает этого? Нет, ерунда. Все может запутаться еще больше. "Куда же больше?" - спросил он себя в зеркале. "Вот увидишь", - как будто отвечало ему отражение.
- Не понимаю, не понимаю, - повторил он громко, - я сойду с ума. Почему они не едут за мной, черт побери?!
Он подошел к кровати, закурил и прилег. Понять, для начала понять. Понять, как случилось, что его жизнь разбилась за какие-то три ночи, наполненные раскаленным воздухом. Ах, черт побери, зачем только он вернулся в Чако? В Чако, на эту горячую землю, в тропики, в сельву, в заросли, населенные возбужденными людьми. Как она. Та, у которой теперь нет имени, и эта жара, и луна. Плохая компания, сказал он себе. Он выпил глоток кока-колы и подумал о Паоло и Франческе и о грехе блуда, и о вреде, нанесенном ближнему своему. "Но я не ближний, я преступник, я осужден уже", - пробормотал он и подумал, что место его во втором круге ада вместе с Семирамидой, Дидоной, Клеопатрой и Еленой Троянской. И вспомнил он изящное исследование писателя Марко Деневи: Паоло - это воображала и дурак; Франческа, хотя и да Римини, но на деле - сластолюбивая лентяйка, а Джованни, чудовище на башне, - нежный влюбленный. Рамиро сам был до некоторой степени влюбленным Джованни. Но влюбленным в смерть. И потому достоин того, чтобы перейти из круга второго прямо в седьмой, где распоряжаются Минотавр и Герион.
Ну почему за ним не идут? Это все происки сукина сына Альмирона. Переход из круга второго в седьмой задерживается. Еще долго ждать, очень долго, потому что он был молод и жил на ничейной земле. Парагвай был ничьей землей, и город Асунсьон, и этот отель, и Чако, и вся Аргентина. Ничья земля: там, где рано еще умирать и поздно уже любить. Вот оно, его наказание.
Не важно, что его пропустят через "машину"… Всех допросов, пыток все равно будет мало. Не будет наказанием ни скандал, ни общественное мнение, озлобление этих тупиц и ничтожеств, которые будут проклинать его до появления другой жареной истории, а потом забудут и совсем переменят тему, отупев от жары. А с осени начнут готовиться к новым жатвам. Потом - сбор хлопка, надежды его земли. А военные все будут оставаться у власти, и такие, как Гамбоа, будут распоряжаться всей страной. Но и этого мало. И ни кровавое озеро Круга седьмого, ни стрелы Кентавра всякий раз, когда захочешь выпрямиться, не будут самым страшным наказанием. Карой будет то, что он еще молод и жив и не сможет ни умереть, ни любить на этой ничейной земле.
Зазвонил телефон, и он вскочил с постели. Наконец-то за ним пришли. Он снял трубку. Это был портье.
- Сеньор, вас спрашивает какая-то сеньорита.
Рамиро сжал трубку, сдерживая дыхание. Он посмотрел в окно, отрицательно качая головой. Потом взглянул на Библию, лежащую на ночном столике, и подумал о Боге. Но Бога у него не было. Его вообще не было. Отныне у него было только воспоминание о горячей луне в Чако, отражавшейся в маленьком кусочке кожи, самой соблазнительной кожи, какую он когда-либо знал.
- Что вы сказали?
- Сеньор, вас спрашивает сеньорита, почти девочка!
Десятый круг ада
Сабине Баутисте и Луису Сепульведе, а также памяти Освальдо Сориано посвящается
Ты пламени жрица, ты лада огня;
Становится пеплом, кто любит тебя;
Любовь, твоя жертва горит, как стерня;
Средь жаркого дня, все живое губя.Протопресвитер Итский.
Книга о настоящей любви
О, Господи, брат, что бы мы ни сделали, лишь бы спастись от одиночества! В какой бы ад ни спустились, спасаясь от страха!
Хосе Мануэль Фахардо.
Письмо с конца света
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Я все время знал: то, что я делаю, ужасно, но продолжал делать. И стоило мне подойти к самому краю ада, как я, подобно шару боулинга, который набирает скорость и силу по мере движения, себя уже не сдерживал. Не важно, сколько кеглей я собью. Главное - катиться.