Человек, которому вот-вот стукнет пятьдесят и который чувствует себя сложившимся в том смысле, что он уже свершил то, что хотел и мог, испытывает нечто среднее между скукой и беспокойством. У этого человека есть два пути: начинать готовиться к старости, удовлетворившись достигнутым, либо пребывать в отчаянии оттого, что чего-то добиться не удалось. С другой стороны, он может израсходовать оставшийся в пороховнице порох по принципу: либо все, либо ничего. Я выбрал последний вариант. Грис меня поддержала. И без всяких оговорок.
Вот что я вам скажу: Ресистенсия - это город, который моя мать называла Пейтон-Плейс, по аналогии с городком в телесериале "Чертов Котел", который пользовался большой популярностью в первые годы черно-белого телевидения. Не знаю, помните ли вы его. Ну так вот, подобно Пейтон-Плейс, Ресистенсия - городок североамериканский, только ошибшийся своим местоположением на картах и окруженный поясом нищеты, с которым североамериканцы сталкиваются на каждом шагу. Здесь никогда ничего не происходит, пока однажды не начнет происходить черт знает что. Жара сводит нас с ума, и это является единственным объяснением того, что происходит, если и когда что-либо вообще происходит. Не знаю, что послужило тому толчком, но однажды вечером (потому что все, что происходит, происходит по вечерам) мы сошли с ума. У тебя кончились деньги или пиво, или тебе до чертиков надоело видеть одну и ту же чепуху по телику, и ты чувствуешь: нужно что-то предпринять. Разбить тарелку, например, швырнуть стул на пол, накричать на соседа, ударить жену, не знаю что, но что-то сделать обязательно надо.
Я чувствовал себя уставшим, но отнюдь не несчастным человеком. До пятидесяти лет я успел дважды развестись, мои дети учились: один - в Университете Буэнос-Айреса, другой - в Государственном университете Кордовы, а я обитал в превосходном кабинете очень большого дома, на верхнем этаже (в сущности, на огромном чердаке). На нижнем этаже жила моя престарелая мать, за которой присматривала шестидесятилетняя ласковая и деятельная женщина по имени Роза. Обе женщины были очень набожны и тихо, без претензий, коротали жизнь, столь же праведную, сколь и дремотную. Работа, независимая и приносящая хороший доход, позволяла мне в таком городке, как Ресистенсия, считаться весьма достойным сыном своих родителей. Мой единственный грех состоял в том, что я поддерживал тайную связь с Грис. С женщиной, которая была замужем, да к тому же за моим лучшим другом.
Не судите меня строго с точки зрения ложной морали. Все шло хорошо в течение последних четырех лет. Грисельда - женщина фантастическая. И не только потому, что красива, но и потому, что во всем мире не сыщешь другого человека, с которым было бы столь интересно проводить время. Ум у нее цепкий и блестящий, ему как нельзя лучше соответствуют грациозность Грис, отличительная черта, и глубочайшие знания, постоянно ставящие меня в тупик, порой сводящие с ума. Все это вместе взятое, извините меня, дает взрывоопасную смесь. Грис, страстной до умопомрачения в интимных отношениях, чрезвычайно надоело играть роль примерной дамы среди местных буржуа. К началу нашей любовной связи она уже покинула Клуб икебаны, отказалась от участия в Патронажном обществе онкологических больных и перестала посещать собрания общества Святой Троицы содействия школам. Ей надоело понапрасну убивать время, надоело просить разрешения, надоело чувствовать себя виноватой в чем бы то ни было. Грис жаждала развлечений, активной жизни, любви. То есть всего того, чего ей не мог дать простодушный Антонио.
Наши отношения начались почти случайно, как именно, рассказывать не буду: нет необходимости. Но поверьте, это было нечто потрясающее. Я впервые столкнулся с такой страстной женщиной, испытал такую обжигающую страсть. И сам никогда настолько не увлекался, потому что прежде не встречал женщин подобного темперамента и чувственности. Вот что я хочу сказать. А познакомились мы лет четырнадцать назад и, по-моему, не произвели друг на друга сильного впечатления. Из-за социальных сдерживающих факторов или по какой-то иной причине в течение целого десятилетия мы были друг для друга, можно сказать, бесполыми существами. Пока однажды - бух! - не произошел взрыв невидимой бомбы, и под образовавшимися развалинами мы стали любовниками, переплелись, как вьющиеся растения, соединились, как расплавленные металлы в горне.
Грисельда была немного моложе меня. Лет на семь-восемь, точно не знаю, потому что она постоянно вводила меня в заблуждение относительно своего возраста и своих прелестей, в чем была совершенно неподражаема. Будучи обнаженной, в кровати, она приходила в восторг только оттого, что я смотрел на нее. Она, не спеша и мягко, мастурбировала меня, а сама в это время чувственно извивалась, как акробатка, как богиня, и спрашивала не совсем к месту, согласен ли я поменять ее на двух двадцатилетних девушек. Потом она пробегала языком по моему телу, задерживаясь на наиболее чувствительных местах: ушах, спине, подмышках, между ног, и, приказав лежать смирно, ласково овладевала мной с такой страстью, которую я даже не берусь описать. Потом она ложилась на меня и начинала покачивать бедрами то в одну сторону, то в другую, при этом ей нравилось, когда я мягко ласкал ее груди, и приходила в восторг, когда я играл толстенькими сосочками матери, вскормившей детей. Тогда она закрывала глаза и просила меня говорить ей всяческие непристойности, чтобы я оскорблял ее, чтобы я обзывал распоследней шлюхой Чако. Это было что-то невероятное. Ее заботило не только собственное наслаждение, но и мое, а я смотрел на нее, радостно улыбающуюся, и любовался, словно Джокондой, которая еще не села позировать Леонардо, словно Девой Марией, кормящей грудью Иисуса Христа. Потом она вдруг вскрикивала, чтобы я поскорее кончал, чтобы я отдал ей все, чтобы она могла осушить меня до дна. Потом говорила, что является водой, морем, и я должен был наблюдать, как она изливается и дрожит. Потом требовала, чтобы я клялся в любви, чтобы оставлял на ее ушных раковинах свою слюну. И я исполнял все ее желания, потому что это была правда, потому что я любил ее больше всех на свете, а еще потому, что мне очень нравилось говорить во время секса. И Грисельде это нравилось.
Больше мне нечего сказать. Мы любили друг друга и после первого свидания, спустя три-четыре месяца; когда нам удалось преодолеть чувство вины перед своими семьями, мы начали завязывать более глубокие отношения. Она выступала в роли подруги, я - советчика. Мы вели бесконечные разговоры о наших детях (ее две девочки хотя и взрослые, но были моложе моих детей), о городских сплетнях, которые нас очень забавляли, об общих друзьях и об их неудачах, о Морском клубе - короче, о нашем провинциальном мирке. И конечно, беседовали о тайне, которая связывала нас, придавала нам силы. Мы сразу договорились, что никогда никому и словом не обмолвимся об этом романе. Единственный, кого мы обходили в разговорах стороной, чье имя не упоминали, был, разумеется, муж Грисельды Антонио. Мы не только дружили, но и являлись совладельцами компании по торговле недвижимостью.
Он, безусловно, знал о нас. По крайней мере я так считал. Женщина вроде Грисельды способна обмануть целый городок, но не собственного мужа, особенно если муж не дурак. А Антонио таковым не был. Бог его знает почему он вел себя подобным образом, во всяком случае, ни жестом, ни взглядом, ни голосом он не показал, что ему все о нас известно. Никогда. Он все сносил молча. Он был рогоносцем и мирился с этим. Я приходил в отчаяние; порой в ярости мне хотелось крикнуть ему, что я отбираю у него жену, встряхнуть его хорошенько, спросить, какого черта он занимает позицию страуса. Если честно, то я не имел понятия, когда он догадался о нас, но я знал: ему все известно.
Мои рассуждения сейчас - конечно, полный кретинизм, нравственное падение. Теперь я это осознаю. Но я решил рассказать о событиях по порядку. Без оглядки на общественное мнение и без утайки. Назвать вещи своими именами, и так далее… Когда мы пустили под уклон шары боулинга, все стало настолько очевидным, что меня до сих пор поражает людское простодушие. Я бы назвал его не милым, а просто глупым. Здесь, в городке, люди склонны верить в то, во что не следует, и прямо-таки заглатывают чепуху, которую им скармливают. Слишком широко распространено и слишком популярно тупоумие у горожан, чтобы кого-то опечалить. Этим должны заниматься либо политики, либо священники, и те и другие неустанно врут, обещая то, о чем не имеют ни малейшего представления. Так что по крайней мере здесь самое удобное - быть у всех на виду. Разные там хитрости для некоторых городков - это чересчур. Нечего метать бисер перед свиньями.
Дело в том, что однажды вечером, насладившись любовью и устав, точнее, дойдя до изнеможения, как велосипедисты, участвующие в "Тур де Франс", мы сообща докурили сигарету, и я сказал как бы между прочим, в шутку:
- Пора замочить твоего мужа.
И Грисельда, несмотря на чудовищность моих слов, сразу согласилась, будто самым важным было то, что я не произнес вслух имя своего друга. Не бросив мне ни единого упрека, ни капли не удивившись, она поинтересовалась:
- А как мы это сделаем?
ГЛАВА ВТОРАЯ
- Не знаю, - ответил я. - Раскрою ему череп лопатой.
Она засмеялась так, словно я рассказал салонный анекдот, из тех, что вызывают не взрыв оглушительного смеха, а легкую улыбку, нервическую улыбку человека воспитанного.
Впрочем, сказано - сделано. Убийство произошло на следующий вечер в столовой их дома. А сам вечер был выбран по той простой причине, что за несколько часов до этого, днем, мы подписали три договора купли-продажи недвижимости на общую сумму в двести тысяч долларов, деньги хранились в сейфе фирмы, мы собирались положить их завтра в банк "Рио".
Как обычно, я остался ужинать и задержался до полуночи. Мы с Антонио говорили о предстоящей продаже с торгов нескольких участков земли в Вилья-Паранасито. Проблем было несколько. Во-первых, развитие электросети и прокладка труб для питьевой воды даже не оценивались, как и дорожного строительства. Во-вторых, существовал наследник - очень многочисленная семья. Кроме того, мы обсуждали весьма выгодное дело - продажу пяти сотен участков в долине одного из притоков Параны, нюанс заключался в том, что по-настоящему драгоценными эти участки были лишь весной, в остальное время они являлись зловонным болотом.
- Мы, - планировал Антонио, кудесник сбыта, - выдадим участки за будущий рай в отдельно взятом районе, за парковую зону с водой, солнцем и идеальной экологией. Кто скажет, что капиталовложение в фирму "Меркосур" не самое выгодное?! - Он смеялся, мерзкая каналья, уверен был в том, что способен даже зимой продать холодильник эскимосу.
Грисельда пошла готовить кофе, минуту спустя я прервал излияния компаньона, сказав, дескать, забыл кое-что на кухне, и отправился следом. Антонио, разумеется, не возразил. Он наверняка знал, что я буду лапать его жену, и тем не менее. О нет, он отнюдь не был дураком, как и полагается блестящему коммерсанту. Так какого хрена он молчал? Я этого не знаю и не узнаю никогда. Я говорил, меня его поведение приводило в ярость. Оно напоминало мне о матери, которая относилась ко всему безучастно и позволяла мужу, моему отцу, гулять направо и налево, а иногда и распускать руки. Мы с сестрами слышали звуки ударов и видели ее, покрытую синяками и ссадинами, но равнодушную. Меня бесит такое вселенское смирение. Я ненавижу покорность, она меня убивает. Я не понимаю, почему люди, как улитки, в случае беды молча уходят в себя, прячутся в свои раковины. Может быть, я их боюсь, потому что бессловесные твари обладают мощным тайным оружием? Не знаю, но те, кто молчит, делают из меня зверя. Я ненавижу стоиков, скромников, всяческое праведное дерьмо. Я мечтал о том, чтобы мама забыла о смирении, хотел, чтобы она хотя бы словом выразила протест, а лучше врезала палкой по башке моему старику. Я готов был сам сделать это. Парадоксально, но факт: его спас от палки - моей ли, матери - обширный инфаркт. Клянусь, если бы не его дерьмовое сердце, я бы убил его.
Когда я пришел на кухню, Грисельда нервничала. Я ей уже сказал по телефону, что все произойдет нынче вечером, а тут еще разговор о деньгах, лежащих в сейфе нашей риэлторской фирмы. Покачав головой, Грис попросила меня ничего не предпринимать:
- Нет, нет, это чистое безумие.
Но я прямиком направился к садовой лопате, которая стояла у служебного входа. Она была сделана из закаленной стали, острие слегка запачкано землей. Я схватил лопату и обернулся. Грисельда, прислонившись к стене, в упор смотрела на меня, прекрасные серые глаза показались мне пустыми. Я прикинул на руке вес лопаты, вернулся в столовую, встал позади Антонио и что есть сил ударил его по затылку.
Я раскроил череп за один раз, повторять не имело смысла.
Точнее, мне так показалось: Антонио упал на пол подобно утке, подбитой из дробовика на охоте, но вскоре я заметил, что он дышит. Хотя кровь текла из носа и изо рта тонкой струйкой, на вид вязкой и неприятной, Антонио дышал.
Приходилось ли вам когда-нибудь убивать человека? Если нет, поверьте мне: это трудно. Нежелание умирать - более мощный стимул к жизни, нежели принято думать. Однако есть на свете люди на удивление уязвимые. Вам наверняка случалось наблюдать так называемую нелепую смерть. Например, едет мальчишка на велосипеде, падает и умирает от пустякового ушиба, или возьмем автодорожную катастрофу: кто-то погибает, потому что открылась дверца, остальные пассажиры не получили ни царапины. Короче говоря, встречаются люди слабые как бабочки, их можно прихлопнуть ладонью, без особых усилий. Но существуют особи, которые ничем не проймешь, их сердца продолжают биться даже под танком. Этот сукин сын Антонио относился именно к таким. И разумеется, молчал, его убивали, а он молчал. Очень цеплялся за жизнь.
Поняв, что Антонио до сих пор жив, я подумал: с Грисельдой (она стояла в дверях) будет истерика. Я посмотрел на нее, надеясь успокоить взглядом, но наткнулся на холодные, серые, как бы светящиеся глаза.
- Боже мой, он жив! - воскликнула Грис несколько раз.
- Принеси мне нож, самый большой какой найдется.
Она удалилась на кухню, а я уставился на поверженное тело. Мозг, должно быть, отключился, но все остальное функционировало. Я попытался сообразить, куда ударить ножом, дабы не напороться на кость, не превратиться в мясника и не запачкаться кровью. Меня тошнило от гадливости, я хотел быстрее покончить со всем этим. Возникла мысль перерезать горло Антонио.
Грисельда тронула меня за плечо и протянула огромный кривой бразильский нож, который, по-моему, я никогда не видел у них на кухне. Он был великолепен.
Я взял нож, примерился, сел на корточки и дважды полоснул по шее Антонио, потом, не раздумывая, решительно нанес два удара.
Реакция оказалась ужасной: мерзавец подпрыгнул, будто всю жизнь копил силы для этого последнего движения, хотя я перерезал ему трахею, отчего голова почти отделилась от туловища, он не умер.
Не представляю, как дышал этот сукин сын, но он был жив. На пестром ковре разлилась кровь, я ощущал ее на щеках, нечто горячее, расплывающееся, вроде крема для бритья.
Я встал, продолжая смотреть на труп. Голова у него, отклоненная в сторону, занимала совершенно невероятное, нелепое положение.
- Впечатляет, - прерывисто сказала Грисельда.
Она дышала через рот, как это бывает с ней в момент крайнего возбуждения.
- А теперь что будем делать?
- Жить, - прошептал я. - Наверное, нам следует бежать.
- Пожалуйста, убедись, что он мертв, - пропищала она. - Пожалуйста…
- Он готов, - сказал я и бросил нож, - как цыпленок, которого ты съела за ужином. Теперь его нужно разделать, как того же цыпленка перед жаркой.
- Хорошо, - отозвалась она вдруг нормальным голосом. - В таком случае иди и помойся. Я скоро приду.
Я с кротостью ребенка подчинился и отправился, придерживая натруженную правую руку, в конец коридора, где находилась супружеская спальня. Я был весь забрызган кровью, поэтому намеревался воспользоваться одеждой мертвеца. У нас с Антонио были примерно одинаковые фигуры, и мы порой менялись сорочками, куртками и свитерами.
Едва я собрался войти в спальню, как задребезжал дверной звонок.
Меня охватил ужас.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Грисельда подала мне из столовой знак рукой, чтобы я вел себя тихо, и пошла открывать дверь. К моему удивлению, она даже не спросила: "Кто там?" - а когда я ей шепотом посоветовал это сделать, она уже стояла перед полной женщиной, облаченной в просторный банный халат, голову покрывал платок, растянутый множеством бигудей. Это была Карменсита Барриос, жена одного из самых уважаемых дантистов Ресистенсии, известной личности, депутата от Хустисиалистской партии, хотя и не вора - явление необычное.
Она сказала, что, кажется, слышала странный шум и что ей не хочется вмешиваться, но если Грисельде нужна помощь, то… а вообще-то она лучше пойдет, так как довольно поздно. Треща языком все это, она беспрестанно поглядывала за спину Грисельды и, конечно же, увидела. Эта тупица увидела меня у спальни, и ее, надо полагать, весьма впечатлили пятна крови на моей сорочке, потому что она спросила:
- О, сеньор Ромеро, вы ранены?
Тем самым глупая баба подписала себе смертный приговор.
Она попыталась пройти в квартиру. Грисельда не препятствовала. Картина, которую Карменсита обнаружила в столовой, оказалась для нее слишком тяжелой. Для начала она хихикнула, возможно, посчитав, что это какая-то шутка: хи-хи, чета Антонутти с друзьями забавляются игрой в убийство, они даже перемазали друг друга и ковер томатным соком, хи-хи. Однако вскоре она сообразила, что дело не шуточное, и замерла, разинув рот, разинув его настолько широко, словно собралась издать боевой мавританский клич, нижняя челюсть отвалилась и придавила двойной подбородок. Карменсита принялась глотать воздух, копя силы для возвращения челюсти в исходное положение.
Грисельда, учтя вышеизложенные обстоятельства, решила, как и я: оставлять свидетельницу в живых нельзя.
А может быть, Грис уже было все равно, она без раздумий выхватила из камина металлический стержень (из нелепого камина, по поводу которого я не раз шутил, ибо мне претила склонность Антонио к "красивой" жизни. Подумать только - камин в Чако!) и, крепко зажав его в кулаке, пошла на толстушку Барриос, как римский легионер. Удар пришелся между лопаток. Одним тычком Грис завалила дуру, как бревно. До сих пор я ничего подобного не видел. Да и не думал никогда, что стержень (любой длины) способен легко пройти сквозь человеческое тело. Нынче я убедился: это возможно. Я открыл также, что Грисельда обладает чудовищной мощью и жестокостью, соразмерной моей.