* * *
А в июне сорок четвёртого американские танки проломили высокие заборы концентрационного лагеря. Улыбающиеся обветренные лица рейнджеров генерала Брэдли, которые принялись щедро раздавать шоколад и буханки хлеба в нерешительно тянувшиеся к ним иссохшие руки людей в полосатых одеждах, однозначно оповестили европейцев о том, что во Францию возвращается мир.
Постепенно стал пустеть бывший Шталагерь 9. Бельгийцы, французы, голландцы, британцы гуськом, в группах и поодиночке потянулись прочь, подальше от этого жуткого места. Домой, скорее домой. Ведь их там ждут. Близкие, родные, друзья. Как они будут рады встретить измученного скитальца. Как дорог для него отеческий порог. Объятия, слезы радости, поцелуи, восторг от долгожданной встречи. Как хорошо будет вновь пройтись по набережной Сены и бульвару Монпарнас или посидеть на тенистой скамеечке в льежском парке Бовери. Черная краска стала смываться с карты старушки Европы, на которой начали проступать контуры прежних национальных границ и восстанавливаться государства.
В бывших лагерных бараках оставались только русские, украинцы, казахи, грузины, узбеки, то есть все те, чья Родина всё ещё изнемогала в кровавой схватке с фашистской нечистью, которая, как смертельно раненый зверь, продолжала яростно сопротивляться и не желала так просто погибать, не зацепив напоследок своей когтистой лапой торжествующего победителя. Восточный фронт вспучивался и содрогался в гигантских водоворотах танковых и артиллерийских сражений, закрывая небо ракетными росчерками "Катюш" и захлёбываясь в оглушающих раскатах громового русского "Ура". И только май следующего, вечного и незабываемого 45-го года поставил окончательную точку в бессмысленной бойне, устроенной обезумевшим человечеством. Советский солдат взошел на купол поверженного рейхстага и воткнул в его развороченную снарядами вершину Красное Знамя Победы. Так поступает отважный ловчий, загнавший в западню увертливого хищника, пробивает ему копьём для верности костистый череп, чтобы знать наверняка, что тот больше не поднимется с пропитанной человеческой кровью земли и не распахнёт вновь свою клыкастую пенистую пасть.
Вторая мировая была странной, непонятной войной, памятником которой могла бы служить величественная пирамида из 60 миллионов человеческих черепов. В ней было мало чести и доблести, но много коварства, подлости и предательства. Впервые в истории одни вели борьбу на уничтожение целых народов, другие сражались, чтобы спасти их и дать право на существование. 45-й удачливый год стал для первых часом их позора и отрезвления, для других – гордости и печали о понесённых жертвах.
"Кто не сидел в тюрьме, знает жизнь лишь наполовину", – сказал выдающийся мыслитель Махатма Ганди. Однако эта тяжелая в своей правдивости мысль нуждается в продолжении:
"Кто не был на войне, тот не знает жизнь вообще".
Освобожденная Франция оделась в цветущий наряд своих садов и виноградников. В бывшем концентрационном лагере жизнь давно изменилась. Никто больше не мытарил и не натравливал собак на бывших узников. Не было больше капо, вахманов, эсэсовцев и их старших и младших фюреров. В Германии исчезли министры и генералы уже не существующего нацистского режима. Чёрная река забвения унесла их имена. Международный Красный Крест лечил и кормил выживших заключенных, американцы и англичане навезли горы сублимированных продуктов и поношенной одежды. Времени было много. Кто хотел, разбредался по окрестным деревням и городкам, чтобы подработать. Часто там и оставался. Одним словом, свобода.
Заледеневшая душа Семёна Веденина впервые дрогнула под теплым ветром надежды. Скорей бы назад домой, в благословенный казачий край. Опустить мозолистые ладони в прохладные струи Айдара, вобрать в себя все вешние зори, которые не видел долгие четыре года. Правда, до России отсюда пешком не дойдёшь.
Неожиданно и быстро, как лесной пожар, разлетелась людская молва о том, что американцы предлагают отправить желающих на жительство к себе в Соединенные Штаты. Гарантируют многое: и бесплатный переезд, и подъемное пособие, и трудоустройство на работу – разумное предложение, если учесть, что многие европейские города лежали в руинах, а кусок хлеба и рабочая пайка стали мерилом всех человеческих ценностей. Самой Америке, раздобревшей и обогатившейся на военных поставках, во истину – кому война, а кому мать родна, нужно было восполнить нехватку трудовых ресурсов, дешёвых, умелых, а главное покорных, выученных послушанию в "школах" нацистских концлагерей. Вербовка на выезд шла организованно и группами, и индивидуально. Дошла очередь и до Веденина. В здании бывшей лагерной комендатуры Семёну почудилось, что время, как во сне, отбросило его на четыре года назад. Такой же кабинет, такие же блёклые, выкрашенные краской стены. Даже стулья и стол такие же, чуть ли не под тем же казённым инвентарным номером. Правда, за столом сидел не сотрудник Абвера, а благообразный господин в хорошем твидовом костюме и с набрильянтиненной прической, над головой которого, немного скособочившись, висел небольшой, в узкой рамке портрет президента Франклина Рузвельта, а в углу в стойке возвышался звёздно-полосатый флаг.
Улыбчивый господин встал, обошёл вокруг стола и пожал руку вошедшему бывшему зэку:
– Здравствуйте, дорогой господин Веденин, прошу Вас, присаживайтесь. Закуривайте. Вот сигареты "Честерфилд". Может, хотите чай, кофе. Не стесняйтесь. Прежде всего, хотел бы представиться. Меня зовут Тадеуш Бржозовский. Я сотрудник федеральной миграционной службы Соединённых Штатов Америки. У меня к Вам всего лишь один вопрос. Как Вы уже несомненно знаете, мы предлагаем многим людям, оказавшимся в бедственном положении, переехать на жительство в Соединенные Штаты. Вас интересует такая перспектива?
Что сказать? Семёну вначале нужно было привыкнуть к нормальной человеческой речи. Когда это он встречал уважительное отношение к себе и слышал обращение на "Вы"? Кайло и кувалда напрочь выбили из него всякие представления о человеческом достоинстве. Теперь нужно опять привыкать и восстанавливать в себе чувство собственного достоинства. Не зная, что ответить этому аккуратному, с ухоженными ногтями человеку, Семён произнёс:
– Я должен подумать.
– Подумайте, конечно, подумайте, но учтите, что ближайший транспорт в Штаты уходит через неделю, а когда будет следующий, сказать трудно. Примите во внимание ряд объективных обстоятельств. В Америке Вас ждёт обеспеченное будущее. Вы крепкий молодой человек. Вам сколько? Двадцать пять? Ну вот, сами видите, что у Вас вся жизнь впереди. Нам нужны такие сильные молодые люди со знанием жизни. Сколько Вы перенесли, испытали, другому и в страшном сне не приснится. А в США Вы сможете работать, учиться, если захотите. У Вас же была мечта до войны? Вот скажите, Вы кем хотели бы стать? Инженером-путейцем? Прекрасно. И Вы им станете. Моя страна имеет самую большую и развитую сеть железных дорог в мире. Тогда Вам нечего беспокоиться. У Вас будет собственный дом, семья, обеспеченная старость. О, извините, я о старости зря сказал, Вам до этого далеко.
Излучавший своим поведением и словами неподдельное дружелюбие и участие в судьбе этого перемолотого в жерновах войны юноше, Тадеуш Бржозовский замолчал и, выдержав паузу, внушительно произнёс:
– Ну что, я убедил Вас, мистер Веденин?
Семён растерянно хранил молчание. "Что сказать этому сытому и довольному жизнью человеку? Разве он поймет меня, дойдут ли до его сердца мои слова о том, что в плену я только и мечтал, что о своем родном доме? Лелеял надежду когда-нибудь толкнуть его дверь рукой и переступить деревянный порог, на который тысячу раз ступала моя детская нога. Войти в горницу, раздвинуть ситцевую занавеску и, очутившись в большой комнате, увидеть свою рано поседевшую мать, как она сидит за машинкой "Зингер" и, нажимая на педаль ногой в рваной тапочке, что-то подшивает: или детский воротничок, или заплатку на разорванной штанине её любимого и ненаглядного шалуна. Как сказать этому уверенному в себе человеку, что за это мгновение счастья можно отдать жизнь без остатка и не раздумывая?"
– Вы очень хорошо говорите по-русски, господин Бржозовский, – только и сумел придумать и сказать Семён.
– Я поляк, из Чикаго, – самодовольно улыбнувшись, чуть пришепётывая, ответил американец. – Не удивительно, что я владею Вашим языком. Ведь мы с Вами славяне. Похоже, что я не достучался до Вашего разума. Пусть будет так, но учтите, что, вернувшись к себе на родину, Вы можете попасть из одного лагеря в другой. Насколько я знаю, органы НКВД весьма строго относятся к тем, кто побывал в немецком плену. Я не хотел бы для Вас такой участи. Так что думайте сами и решайте сами, мой ещё очень юный и наивный друг. Если надумаете, заходите. Я в Вашем распоряжении.
Бржозовский пожал Веденину руку и потянулся за сигарой, давая понять, что разговор закончен.
Вернувшись в барак, Семён лег на свой настил. Опять развесёлая музыка забарабанила по его мозгам – видимо, от последствий контузии он не избавится никогда, – он прижал к груди свою спасительную подкову, как делал всегда, когда ему было особенно трудно. Ни говорить с кем-то, ни советоваться не хотелось и было для него просто невозможно.
"Я честный человек. Мне ничего не надо: ни денег, ни наград. Я просто хочу вернуться на свою Родину. Просто жить и просто трудиться в своей стране. Я больше ничего ни у кого не прошу".
* * *
Через две недели большой корабль принимал на свой борт сотни возвращенцев в Советский Союз из немецкого ига. Морской бриз развевал волосы и сметал с лица последнюю тень уныния. Всё будет хорошо. Уже замечательно. Кругом улыбающиеся лица и дружеские руки, протягивающие тебе то пачку сигарет, то бутерброд с колбасой. Домой, только домой. Как можно дальше от этих негостеприимных берегов. Скоро Одесса, а там поездом до Старобельска. И конец всем мучениям. Неделя, ну может быть восемь дней, и вот он, родной причал. Раздались два протяжных прощальных гудка и пароход "Victoria", скинув швартовые канаты, оттолкнулся от стояночной стенки. Выйдя на открытую воду, корабль выплюнул из всех труб клубы густого черного дыма и ускорил ход, оставляя за кормой бурливую пенистую ленту. Проплыл по левую руку невидимый из иллюминатора каюты и столь ненавистный остров Мезес. Прочь, всё прочь. Быстрее к родным берегам. Забыть всё, вычеркнуть из памяти. К новому счастью, к новой жизни.
Родная земля встречала своих вернувшихся из неволи сыновей пейзажами тотального разрушения: завалившиеся набок портовые краны, вскинувшие к небу свои руки-стрелы, будто бы взывающие о помощи; торчащие из воды обгоревшие остовы кораблей; срезанная снарядами крыша морского вокзала. Главное, что основной фарватер был свободен, что позволило кораблю подойти и навалиться усталым боком на дебаркадер пристани. Не было ни приветственных речей, ни цветов, а лишь прерывистая линия солдат внутренних войск, выстроившихся растянутыми шеренгами вдоль всего пирса.
"Ничего, всё образуется, – думал Веденин, стремясь унять растущую в сердце тревогу. – Конечно, им надо во всём разобраться. Страна только что вышла из войны. Всем сейчас нелегко. Ничего, Семён, потерпи. Немного осталось. Власть во всём разберётся. Сейчас много неразберихи. Столько народа возвращается. Надо только подождать".
Опять охраняемая закрытая зона, длинные старые солдатские палатки для ночлега, вышки, только пониже, с бдительными часовыми и проволочный забор, тоже не очень высокий. Как будто бы и не уезжал из концентрационного лагеря. С другой стороны, советский лагерь – это не нацистский лагерь. Общих деревянных настилов не было. Вместо них двухъярусные металлические нары. Голодно, но жить можно. Питание по рабочей гражданской норме. На равных. Уже справедливо. Всем нелегко. Война только что кончилась. Пока июнь – голодновато, будет декабрь – холодновато. Ничего, перетерпим. Трудовая повинность – терпимая. Разбирать завалы корпусов бывшего механического завода. Как говорится, по принципу – бери больше, кидай дальше. В шесть подъём, в восемь отбой.
Организация быта и работы – бригадная. Хождение по лагерю, общение без ограничений. Даже пропуск за забор получить можно. На сутки. До ближайшего населённого пункта километров пять. А это уже хорошо – там и табачок, и яйца, и лук с помидорами. Многое чего сварганить можно, если, конечно, действовать с умом да с подходцем. А молодухи и те, кто не очень, если рожа у бывшего зэка не совсем кривая, то и вымоют, и пригреют. Мужиков после войны мало осталось. Изголодались бабы. На обратную дорогу что-нибудь обязательно сунут. То шматок масла, то сахар. Одёжу какую-нибудь подберут. От мужей, поди, осталась. Не всё по базарам разнесли. В общем, жить можно. Это успокаивало. Так что не лагерь, а вполне "приличный" фильтрационный пункт. А впереди свобода, которую Веденин ждал все эти годы, слаще которой ничего не бывает. Он увидит свой Старобельск. Недолго осталось.
Ожидание грядущего счастливого события оживляет душу. Хочется говорить, улыбаться другим людям, перекидываться шутками, делиться последним, одним словом, общаться с себе подобными. Скоро ведь по домам, к родным очагам.
Вышло всё как-то само собой. Веденин быстро, если не сказать неожиданно для самого себя, сблизился с одним любопытным человеком, который в системе внутрилагерных отношений занимал особое положение. Среди "временно", так скажем, задержанных он был известен под кличкой "Поп", так как несомненно когда-то состоял в уважаемом церковном чине. "Авторитетом" в общепринятом смысле в местах не столь отдалённых он, конечно, не был, но как никто умел выслушивать людей в те минуты, когда их никто и слышать не хотел. В Семёне проснулось желание кому-то выговориться, тому, кому можно было бы верить. Рассказать если не всё, но самое важное, что сопровождало и тревожило все годы нацистского плена. Жить и молчать без исповеди крайне сложно и опасно для самого человека, так как такая жизнь разрушает его, засыпая душу пеплом сомнений и непрощённых ошибок.
Отец Серафим был умелым слушателем. Нить разговора не терял и не торопился с советами и наставлениями. Трудный мир тюремных постояльцев был ему понятен, так как сам начиная с 40-го года пересаживался с нар на нары, перемещаясь между местами заключения разной строгости и назначения. Жизненный путь Семёна Веденина вызывал у него самое искреннее сочувствие. Так хлебнуть через край тяжких испытаний в двадцать пять лет мало кому доводилось.
– Ничего, Семён, ничего. Всё вернется на круги своя. Ты столько выдержал, выжил, вернулся на Родину, значит, Бог любит тебя и своим промыслом не оставит. Ты ведь крещённый? Вот и хорошо. Скоро всё в твоей жизни наладится. Только молиться не забывай. Ведь к Богу давно, поди, не обращался? Вот видишь. Знай, что молитва великую силу имеет. А я за тебя всегда молиться буду, – говорил отец Серафим и осенял крестным знамением склоненную голову Веденина.
И действительно, видимо, прав был бывший настоятель храма Пресвятой Богородицы, вскоре в лагере закрутилась бюрократическая круговерть. Приехала некая официальная комиссия и временно задержанных начала одного за другим вызывать на доверительные беседы, заканчивавшиеся оповещением, определявшим их дальнейшую судьбу. Кого-то, собрав в группы, вывозили куда-то на грузовиках. Кто-то, обняв на прощание товарищей по несчастью и закинув на спину заплечный мешок, выходил за приоткрытые ворота и, пройдя несколько шагов, обязательно останавливался, чтобы вдохнуть полной грудью воздух обретённой свободы. За колючей проволокой он был чище и слаще.
– В общем так, Веденин, пойдёшь по 193-й статье УК РСФСР, – заключил капитан НКВД, перелистав тоненькую папку уголовного дела на Веденина Семёна Ефимовича. – Всё тебе понятно?
– Нет, товарищ капитан, я ничего не понимаю. Я ведь ни в чем не виноват. Зачем же меня так? – почти шёпотом ответил ошарашенный известием Веденин, чувствуя, что пересохшее горло в любой момент готово подвести его, и он не сможет выдавить из себя ни слова. Пол стал раскачиваться под ногами, а потолок поплыл в сторону, занимая место боковой стены.
– Значит, ты, Веденин, меня, капитана Захарьина, не понимаешь? Так вот, я тебе объясняю. За пособничество врагу. Шесть лет спецпоселения. И работа там, где тебе укажут. Теперь ясно?
– Нет, товарищ капитан, – Семён уже оправился от первого потрясения и теперь в отчаянии пытался хоть как-то изменить свою горькую судьбу. – Я четыре года провёл в нацистском лагере. Вы не знаете, что это такое. Выжил и теперь что же, я опять виноват?
– А ты что думал? Приплыл на пароходике из Франции и рассчитывал, что тебя будут встречать с оркестром и ты будешь жизнью наслаждаться, балагурить и водку за победу пить? Может, тебе ещё пенсию назначить, как инвалиду войны? Так ты считаешь? – лицо Захарьина посуровело и сделалось злым и неприступным. – В плену я действительно не был, но я три года воевал, и дважды ранен. А с тобой я говорю лишь потому, что голос твой точь-в-точь как был у моего друга Лёшки. Он, кстати, ваш, луганский. Так вот, он погиб в боях на Сандомирском плацдарме, что в Польше. Три года воевал и погиб, а ты в это время немецкую пайку жрал да работал на их оборону. Что скажешь? Строительство Атлантического вала – это что, игрушки? В годы войны тебя по этой статье сразу бы к стенке поставили, а сейчас благоволение тебе и разным власовцам советская власть даёт. Потрудишься шесть лет на стройках коммунизма и на свободу, с чистой совестью, как говорится. Сам видишь, страна наполовину разрушена. Отработаешь свой долг перед ней.
– Работать я готов. Обратно ехал с одной мыслью. Мать, родных повидать и на работу устроиться. Хоть где. Хоть здания строить, хоть завалы разбирать. А сейчас, что же, опять под конвой и на долгие годы за проволоку? Есть по команде, спать по команде, строем на работу.
– Так, так. Рассуждать ты в плену научился. Вот спрашивается только у кого? – Захарьин бросил в сторону стоявшего перед ним заключенного недружелюбный взгляд. – Неужто разжалобить меня хочешь? Так не трудись. Не выйдет. А ведь в такую ситуацию ты сам попал. Что, не было возможности вырваться из плена? А?
– Я пытался. Даже во Франции пытался.
– Не получилось? Я так и думал, – иронически усмехнулся капитан. – Бывает. А почему добровольно, не сопротивляясь в плен пошёл? Ведь был же у тебя выбор.
– Контуженный я был. Почти ничего не помню. Снаряд рядом разорвался. Я всё об этом уже следователю говорил, – Веденин тяжело дышал и беспрестанно мял в руках свою кепку.