– Я принимаю мою судьбу такой, какая она есть. И будь что будет. Вы же сделаете свой выбор сами. Я только знаю, что дух мой свободен и Бога у меня никто не отберёт. А теперь прощайте. Мы ещё вернёмся к этому разговору, – Александр Денисович натужно закашлял и прилёг на нары, давая понять, что он устал и хочет отдохнуть.
Монотонно потекла дальше лагерная жизнь. Ранний подъем до рассвета, скользкая дорога в гору к руднику вдоль ограничительных канатов, чтобы не свалиться в глубокий отрог. Для самых слабых – верёвка, привязанная к хвосту кобылы, которую вёл за узду унылый бородатый коневод, а доходяги, уцепившись за неё, еле волокли ноги – быстрее преодолеть бы подъем. Наверху вход в шахту, внизу кладбище с безымянными могилами – лишь вкопанные в землю обрубы брёвен с прибитыми к ним табличками с номерами, неряшливо написанными чёрной краской. Изо дня в день. Ни понедельников, ни воскресений.
И вот, наконец, земной шарик прокрутился поближе к солнцу и на Крайний Север пришла долгожданная весна. Правда, не слышны в тундре трели луганских соловьёв. Не долетает в эти края их звонкая призывная песня. Но и здесь есть жизнь. Повылезали из своих глубоких зимних нор неутомимые свистуны-суслики, доставая из защечных мешочков последние припасенные с осени запасы. Зацокали своими ловкими язычками, объявляя всему свету, что они живы и очень рады, что смогли преодолеть злые козни ледяной стужи. Пришла пора подыскивать себе семейную пару и плодить подслеповатых несмышлёнышей.
Пушистая пестрая накидка из цветущей шикши, морошки и брусники укутала оттаявшие плечи разбуженной полярной земли. Над темно-коричневыми шапками ягеля союзно качали своими алыми коронами маки и скромные голубые незабудки. Низко, над самой поверхностью чертили воздух крылами кряквы и гуси, ловко огибая чахлые кустарники и карликовые берёзы. Сбившиеся в черные облака мириады звонкоголосых мошек и комаров оповещали мир о своем намерении высосать кровь из всего, что дышит и движется.
В один из таких хмельных майских дней обычная беседа, начавшаяся с обмена скудными лагерными новостями, незаметно перетекла в разговор на серьёзную тему:
– Послушайте, Семён Ефимович, – сказал Шевелёв, неожиданно и совсем непоследовательно прерывая рассказ Веденина о том, как сорвавшаяся с направляющих вагонетка с рудой придавила сегодня его напарника по забою. – Я вот о чем хотел с Вами поговорить. Давно собирался, но решился только сегодня, и на это есть свои причины. Как Вы знаете, мы рубим и вывозим из шахты руду, которая содержит олово, как нам сказали. Но это совсем не так.
– А что же тогда? – спросил удивленный Семён, не вполне понимая, к чему клонит его старший товарищ.
– Может быть, Вы также заметили, что в этом лагере к нам относятся лучше, чем в других местах заключения? – продолжал развивать свою мысль сторонник восстановления монархии в России. – Сокращённый рабочий график, усиленное и даже весьма калорийное питание, ежемесячные медицинские осмотры. Постоянно дают таблетки непонятного назначения. Кстати, это обстоятельство является принципиально важным. Не секрет, что большинство поселенцев, особенно те, кто работает в шахте не первый год, страдают различными формами заболеваний: многих тошнит, мучает отдышка, затяжной кашель, отсутствие аппетита. При внешне благоприятных условиях, если можно так сказать о пребывании в колонии, люди жалуются на головокружения, потерю веса, хроническую апатию.
– Всё верно. Но с чем это связано? – согласился Семён, ощущая, что у него внутри растёт необъяснимая тревога.
– Всё дело в уране. На самом деле мы здесь добываем урановую руду, поверьте на слово бывшему коллежскому асессору императорского Корпуса горных инженеров. Я ведь геолог по образованию. Об олове сказано для отвода глаз. Должен сказать, что урановая руда содержит, конечно, много компонентов. Есть и ванадий, и молибден, и немало других полезных элементов, но главное уран. И похоже, он находится в руде в высокой концентрации. Это может быть хорошо для тех, кто нашёл его в этих краях, но плохо для нас, которые его добывают таким примитивным способом. В закрытых помещениях шахты мы вдыхаем опасный радиационный газ. Ещё хуже на рудообоготительной фабрике и в дробильном цехе. Вентиляции не хватает, других мер защиты тоже. Из-за этого в легких напластовалась ядовитая пыль. Отсюда все последствия. Недаром местные туземные народности зовут эту гору Шайтан-гора, то есть дьявольское место, где из века в век находили свой конец тысячи животных и, разумеется, люди.
– Так что же, мы здесь все обречены? – удивлению Веденина не было предела.
– Отчасти. Я думаю, те, у кого организм покрепче, выживут, хотя последствия лучевой болезни будут сопровождать их всю жизнь. Для других исход известен. Как и чем лечить эту болезнь, наука ещё не знает. Для нас её скрывают под симптоматикой пневмонии, катара желудка, почечной недостаточности, но разве Вам не бросилось в глаза, как часто, не реже чем раз в полгода, происходит ротация части колонистов. Привозят новых, а старых каторжан отправляют на Большую землю, якобы на лечение. Да и кладбище у нас не пустует. Вот такие невеселые у нас дела.
– Зачем тогда нужен этот уран? Зачем его вообще добывать? – Веденин расстегнул ворот ватника, словно ему не стало хватать воздуха.
– Из него можно сделать атомное оружие, самое разрушительное на земле. Поэтому Сталину нужна ядерная бомба, и в этом, к сожалению, он опять прав. Вы, конечно, знаете, Веденин, что у американцев она уже имеется. Они не задумываясь сбросили две ядерные бомбы на японские города, хотя принципиальной военной необходимости в этом не было. Теперь угрожают или прозрачно намекают на то, что могут применить это оружие против русского народа. Я склонен думать, что, если бы они могли доставить эти бомбы, скажем, до Москвы и Петрограда без последствий для себя, они незамедлительно сделали бы это. Пройден рубеж недозволенности. Кто его пересёк однажды, сделает это и во второй раз. Что бы ни разделяло меня с коммунистами, но я с таким положением не согласен. Этим намерениям необходимо воспрепятствовать. Однако печальный вывод состоит в следующем: за право обладать ядерным оружием погибнут тысячи и тысячи наших соотечественников, и прежде всего, заключённые, наши с Вами товарищи по несчастью, которые заняты на самых опасных участках. Дело это неизученное и малознакомое.
– Для чего Вы мне всё это рассказываете, Александр Денисович? Уверен, что Вы что-то хотите предложить мне. Так просто Вы бы не стали говорить, ведь в неведении мне жить было легче, а Вы милосердный человек, как я заметил. – Веденин стал внимательно вглядываться в стоявшего перед ним пожилого человека. Как он не заметил раньше, что за те полгода, что они знакомы, Шевелёв очень изменился: сильно постарел, спина сгорбилась, прежде плотные, всегда тщательно причёсанные волосы теперь торчали на голове редкими седыми клочками. Глаза утонули в набухших свинцовых мешках, нос заострился, а шея с торчащим кадыком усохла и стала походить на индюшачью. Перед ним стоял не ещё бодрый шестидесятилетний человек, а глубоко дряхлый старик.
– Вам, Веденин, надо спасать себя. Бежать отсюда и как можно дальше. Ещё полгода работы в шахте, и последствия в твоём организме станут необратимыми. Остаётся одно: или вырвать себя из этих условий, или окончить свои дни в забое. Никакого условно-досрочного освобождения ты, Семён, не дождёшься.
– Так давайте бежать вместе, – воскликнул Веденин, понимая, что его солагерник во всём прав и побег единственное, что ещё может помочь ему вырваться из объятий медленной смерти.
– Я хотел, я давно начал готовиться к нему, когда наконец разобрался в том, что происходит на самом деле в этом лагере. Но год назад мой товарищ, с которым мы готовили это предприятие, скоропостижно ушёл в лучший мир, и я остался один. Тогда я стал искать себе нового напарника и вот встретил тебя, Семён. Однако неделю назад лагерный врач мне объявил, что у меня реактивная форма "туберкулёза" и что меня отправят на лечение. Я всё понял, да и сам чувствую уже, что силы мои с каждым днём тают. Я не знаю ещё, как должен поступить, но и безропотно ждать мучительного конца не намерен. Ты пойдёшь один. Говорю тебе это, потому что я тебе доверяю и потому хочу дать шанс выжить. Это не будет легкой прогулкой. Возможности преодолеть ожидающие тебя трудности – весьма невысокие, но они есть. Ты молодой, сильный и потому можешь справиться. Я буду только обузой. Пойдёшь не вглубь континента, а дальше на север, пока не выйдешь к Ледовитому океану. Бежать надо в июле, когда вскроются льды. Там ищи стоянки туземцев: чукчей, эвенков. Они как раз в это время бьют морского зверя. Народ этот простой, но отзывчивый. У них возьмешь какую-нибудь лодку из шкур и поплывешь в сторону пролива Лонга. В прибрежной полосе имеются попутные подводные течения. Это поможет. Льды мешать не должны. Попадутся торосы – легко обойдёшь. Если сумеешь, сделаешь элементарный парус, а так на веслах с остановками. Пройдёшь пролив, и там сам решай. Можешь попробовать затеряться на Чукотке или спуститься ниже и прибиться к камчадалам. В стойбище они тебя примут. Они рады новым людям и особенно сильным молодым мужчинам, которые будут хорошими охотниками. Но мой план был переплыть Берингов пролив и добраться до Демидовых островов, а потом до Аляски. Сложно, но можно.
– Но Аляска ведь – территория Соединенных Штатов Америки. Другая страна, – изумился Семён.
– Так не всегда было, – поморщился, словно от зубной боли, Шевелёв. – Вначале мы её для себя открыли. Там стояли наши русские фактории. Торговали с алеутами порохом, солью, тканями, пенькой, инструментом и оружием. В обмен брали пушнину, моржовую кость, бывало, что и золото. Российская корона не продавала Америке эту землю, но зачем-то уступила в многолетнюю аренду, а большевики вообще забыли о ней. Американцы ушлые ребята: за столетие выдавили всех соперников и из Северной и из Южной Америки. Всех: британцев, французов, испанцев, португальцев и, к сожалению, нас. Теперь у них исключительные возможности влиять и определять жизнь многих стран этого континента. За ошибки расплачиваются столетиями. Но для меня Аляска – наша земля. "Там русский дух, там Русью пахнет". А ты сам решай, что хочешь и что сможешь сделать.
– До июля ещё месяц. Надо торопиться. Приготовить всё. И главное, чтобы охрана ничего не пронюхала, – углубившись в свои мысли, озабоченно промолвил Веденин.
– Я тебе помогу, – Шевелёв одернул полы своего ватника. На улице стало холодать, и пора было заходить в дом. – Я дам тебе то, что мне удалось собрать: миску, нож из полотна напильника, жестяную флягу, веревочный клубок из тряпичных полосок, нитки и рыболовные крючки из булавок, а также самодельную карту. Сам чертил по памяти. Есть ещё свечи и махорка от собак. Свои следы присыплешь. И самое главное – полевой компас. Я его очень ценю и берегу. Это мой старый боевой товарищ. Прошел со мной все годы Первой мировой войны. Он тебе поможет. Не потеряй его. В тундре летом много еды: ягоды, рыба в ручьях, всякая мелкая живность, яйца из птичьих гнездовий. Отсюда возьмёшь только хлеб и воду в фляжке. Осторожней, если будешь пополнять воду из озёр и заболоченных мест. Некоторые из них опасны для внутренних органов человека. Вода там может содержать высокий процент солей и тяжелых металлов. Ориентируйся на те, где рыбки плавают. Запомни это. Выбрать надо туманный день и выбраться из лагеря раним утром. Будут светлые ночи, но туман поможет. Вохровцы, если тревогу поднимут, далеко в тундру из-за одного человека соваться не станут. Места здесь дикие, необжитые. Да и техники и лишних лошадей у них нет. Отойдешь на десять километров, считай, оторвался от погони. Я не думаю, что они способны организовать серьёзное преследование. Из этого заброшенного за полярный круг лагеря побегов не было никогда. А ты рискнёшь. Не побоишься?
– Уйду я, – голос Семёна был твёрд. – Невмоготу больше терпеть. Вначале немцы четыре года убивали, не убили. Теперь наши решили прикончить медленной смертью. Неправильно всё это. Не могу больше выносить эту несправедливость. Даже если догонят, живым не дамся. Умру, но не уступлю им.
– Ладно, Веденин, – чуть слышно проговорил Шевелёв. – Если так решил, хорошо. Толк будет. А теперь помоги мне зайти в избу. Устал что-то. Ноги подкашиваются. Полежать хочу. Будет у меня только одна единственная просьба. Дам тебе письмо к моей сестре. Она в эмиграции в Париже живёт. Одна она у меня осталась. Может, получится, перешлёшь ей. Адрес запомни. Если что, письмо уничтожишь. Не отдавай никому. Это мой наказ. Это моё сокровенное. Обо мне не думай. Я спокоен. Поди заждались меня на небесах мои дорогие жена и дочурка. Увижу их, моих родных. О них я страдаю, не о себе, а ты свою жизнь береги. Рано тебе умирать. Бог с тобою.
Не подвёл северный ветер. Натянул в июле из расплавившейся ледяной пустыни плотные сгустки тумана, спеленавшие белым саваном бараки, шахту и дорогу, ведущую к ней. В водянистом мареве исчезло всё, даже бескрайняя разноцветная тундра. Сколько он продержится над землёй: день, два? Может, больше? Вот будет подмога для успешного побега. Одно ясно – поспешать надо.
Пробравшись между домами, Веденин пересёк территорию лагеря и, как призрак, растворился в полярном молоке. Шёл и шёл, не останавливаясь. Временами проваливался в болотные ямы. Выбирался, отряхивался и шёл дальше. Только вперёд. Где там спасительная кромка могучего седовласого океана-батюшки? Когда сможет опуститься на колени перед его солёными водами? Временами доставал компас, сверялся с его показаниями, пытался делать поправки, как ему растолковывал оставшийся на зоне наставник, и опять ускорял шаг.
Всё пока что шло хорошо: лая собак и криков преследователей не слышно, лишь всполохнётся где-то за горкой потревоженная птица, да юрко просунется в траве неведомая смышлёная зверушка. Немного потемнело, туман стал гуще. Видимо, дело к закату. Семён приободрился. Ведь пока что всё получается. Не сегодня-завтра наткнётся он на яранги чукчей или айванов. Сядет в трапезный круг охотников и рыболовов. Наестся содранного с моржовой шкуры жира, а потом, разжевав горсть сушеных мухоморов, в забвении будет слушать их заунывные песни и смотреть на колеблющиеся под ударами бубна стройные фигуры темнокожих чукчанок с татуированными лицами, выплясывающих танец ворона в честь великого бога Митта, покровителя морских и земных животных. И ему станет хорошо, так хорошо, как никогда не было, ну может быть, один только раз, когда он упал во сне с детской кровати, а мать, уложив и склонившись над его головой, тихо пела колыбельную песню, предрекая ему счастливую и радостную жизнь.
А утром, стряхнув с себя остатки ночного бдения, он возьмет у гостеприимных хозяев кожаный каяк и поплывет к следующему стойбищу, где пересядет на другую байдару и, прихватив в подарок завернутое в желудочную плёнку сушеное мясо-кыкват, отправится дальше по проливу Лонга мимо ревущих тюленей-лахтак.
А что потом? Может, прав Шевелёв и не надо пытаться спрятаться в отрогах Чукотки и надеяться затеряться среди китобоев-камчадалов? Ведь всё равно сыщут, а найдут, не помилуют, не простят, а изобретут ещё более суровое наказание, чтобы другим неповадно было. Тогда что же? Аляска? Переплывёт ли он на лодке Берингов пролив, как это делают медведи? Тоже ведь сухопутные звери. От острова к острову. Большой Диомид, малый Диомид, а там и континентальная суша.
"Не один я проходил этой дорогой: и эскимосы, и наши казаки, а до них другие народы. Значит и я смогу, – в душе беглеца росла уверенность. – Я всегда любил романы Джека Лондона, подвиги его мужественных героев. Зачитывался ими, держа фонарь под одеялом. Мечтал, вот бы мне стать таким. Так что же я, хуже их?
Уйду вглубь континента, пройду их тропами через перевал горы Мак-Кинли, затеряюсь в скалистых дебрях Аляски, чтобы никогда больше не видеть людей. Если я для них изгой, значит, я им и останусь. Не нужно мне золото Номы. Срублю хижину из необхватных сосен. Буду ставить силки на зайца и куропатку, ловить в реках стальноголового лосося. Не дрогну перед гризли и приручу лосей. Всё будет моим: и высокие горы, и быстрые реки, и цветущие луга, и изумрудные холмы. Везде я найду утешение и укрытие: у ветвистого желтого кедра и под гранитным навесом утёса. Припаду губами к хрустальной струе горного родника и буду ненасытными глотками вливать в себя его живую воду. Зароюсь лицом в ворсистый ярко-зелёный мох, а затем, перевернувшись на спину, буду долго слизывать с губ росистые капли и смотреть в глубокое синее небо, в котором неторопливо плывут в сторону моей покинутой Родины безмолвные облака.
Беззаботные птицы будут петь мне свои весенние песни, а трудяги-шмели полетят в голубую долину собирать пыльцу с её цветного покрывала. Подставлю ладони под дождевые струи, чтобы смыли они с моей души черную гарь былых мучений и зажгли в ней солнечную радугу. Я стану другим, прежним, разбужу в сердце угасшую любовь ко всему, что мне дано видеть и чувствовать. Я буду встречать рассветы и провожать закаты, а по ночам рассматривать вечные звёзды и верить, что, когда придёт мой час, проведут меня по Млечному пути и откроют врата для новой, справедливой и счастливой жизни. Всему буду рад я, и все мне будут рады. Я хочу стать частью этого необыкновенного, созданного для меня мира. Я неоторгаемая часть его и ею останусь навсегда. Покойно будет мне, не останется в сердце печали. Пусть только больше не упадёт на меня взгляд человека, да не коснётся его рука.
Камчатка ли? Аляска? Где найди человеку убежище от людской злобы?
Всё так и приключится, – радовался своим мыслям Семён. – Не может быть по-иному. Я заслужил эту надежду своей растреклятой судьбой. Мне больше ничего не нужно. Я хочу просто жить, как живёт на земле любое живое существо, и радоваться жизни, а не прозябать в безвременье в Аду. Я только об этом и прошу Бога, как о последней великой милости". – Веденин достал из-за пазухи нательный крест, дар отца Серафима, поцеловал его и истово перекрестился: "Да минует меня чаша сия".
Чьё это тяжкое дыхание он слышит за спиной? Кто это может идти по его следу? Глаза сузились, превратившись в броневые щели, и теперь буравили молочную вату тумана, пытаясь различить чей-то раскачивающийся силуэт. – Кто это может быть? Не волки же? Летом для них еды хватает. Тогда кто? Неужто погоня? Но не слышно повизгивания ищеек и гиканья вохровцев. Так кто же сейчас прорвёт туманную завесу и выйдет к нему? Нет, он не побежит, не подставит спину. Пусть тот, кто прячется во мгле, объявит себя. Он встретит его лицом к лицу, как подобает мужчине.
Прошла минута, другая. Всюду, над всем великим северным раздольем повисла тишина, такая густая, что не было слышно даже комариного писка. Так может быть, там нет никого, ни человека, ни зверя, а только духи зла-кэле неожиданно решили позабавиться над ним напоследок? Уже осталось немного. Он чувствовал свежее дыхание океана. Тогда вперёд, не останавливаться. Там его спасение.
Семён почти бежал. Ноги вязли и скользили в топкой, насыщенной водой почве. Заплечный мешок тяжко бил по лопаткам, сбивая дыхание.
"Так ушёл или не ушел?" – только эта мысль, как заезженная граммофонная пластинка, прокручивалась в его голове. Веденин остановился и прислушался, стараясь унять толчки разбушевавшегося сердца.