Всё же кто-то явно преследовал его. Он слышал эти повторяющиеся кашляющие звуки и чье-то прерывистое надсадное дыхание. Так кто же это? Туман уже просел, и только его отдельные куски, как никому уже не нужные тряпки, лоскутами цеплялись за проступившие очертаниями сопок.
"Так это медведь, – про себя воскликнул Семён. – Это ему неймётся. Его харкающие всхлипы и шлепанье лап я слышал всё это время. Что ему надо от меня? Кругом вдоволь еды, а он здесь, а не на острове, где устроили себе лежбище тысячи тюленей-сивучей. Там сейчас его место. Там основные охотничьи угодья. А этот?"
Хищник, медленно переставляя лапы и отводя в сторону морду, словно стоявший на его пути человек мало чем интересует его, приближался к замершему беглому узнику. Это был большой полярный медведь. Исполин в своём роде, но лучшее время его прошло. Он был стар и немощен. Когда-то белоснежная шкура свалялась и теперь безобразными буро-коричневыми складками свисала с проступающего позвоночника. Длинная морда была испещрена бороздами от когтей – свидетельство многочисленных схваток за первенство. Из пасти набок вываливался язык, покрытый молочной слизью, которая тягучими каплями падала на широко расставленные лапы.
Когда-то этот медведь был неоспоримым повелителем этого сурового северного края. Все покорялись ему от Крысиных островов до острова Врангеля и Чаунской губы и прятались, заслышав его грозный рык, по норам и пещерам, умоляя о пощаде. Не было ему соперников ни в сражении за добычу, ни за право продолжить потомство. Одним ударом лапы ломал он шею моржам-шишкарям и не раздумывая вгрызался в непробиваемую толстую кожу морских слонов. Легко и вольготно жилось ему на этих полярных просторах и летом и зимой, когда, навалившись всем туловищем на ледяные торосы, ломал их, чтобы вытащить из воды хитрую увертливую нерпу, преждевременно и на свою беду поверившую в свою безопасность.
Медведь стоял в десяти метрах от Семёна, смотрел на него и ждал. Он не торопился. В лучшие времена, когда он был молод и здоров, он не дал бы этому хлипкому человеческому существу ни минуты пощады. Просто взял бы и оторвал ему клыками голову или подстерёг бы его за большим сугробом и потом прыгнул ему на спину, переламывая лапами хребет, а потом долго и не спеша вырывал бы из поверженного тела куски мяса и глотал, наслаждаясь вкусом и запахом свежей крови. Медведь знал, что дни его сочтены, но он был мудр и опытен и понимал, что сил у него хватит только на один удар лапой. Его истощённый организм требовал горячего сочного мяса, много белковой пищи, а не всякой ягоды-морошки, которую он подминал своими огромными лапами. Ему не поймать даже белька-сосунка и не досуг гоняться за наглыми сусликами-евражками, которых он всего равно не догнал бы. Вожделенную пищу ему мог дать только он, этот застывший в ужасе человек. Нужен всего лишь один умелый удар, чтобы рассечь когтями его грудную клетку и вырвать ребра вместе с внутренностями. Он возьмёт жизнь другого, чтобы возродить собственную.
Медведь ждал и смотрел на своего противника устало и внимательно. Он знал все приёмы битвы и никогда не проиграл ни одной схватки. Пусть этот трепещущий человек не совладает со своими нервами и первый кинется на него. Он подождёт и кончит дело одним взмахом своей могучей лапы. Решит вековечный спор, длящийся тысячелетиями на просторах ледяных северных полей: кому суждено жить, а кому пришла пора умереть, чтобы выжил другой и продолжил бродить по этой самой прекрасной на свете тундре. Таков закон жизни, таков закон белого безмолвия.
Семён не знал, о чём думает медведь, и ничего не хотел знать о его мыслях. Главное – успеть снять рюкзак, достать и покрепче прибинтовать к руке нож-напильник, чтобы в горячке схватки не выронить его, и вынуть из кармана свою железную подкову-оберег и плотно сжать её в левой ладони. Успеть первому погрузить холодную сталь в шкуру старого убийцы и добраться до его трепещущего сердца.
Беглец неотрывно всматривался в немигающие глаза зверя, запавшие между красными отвисшими веками. Не такой ли холодный неумолимый взгляд он видел у штурмбанфюрера СС Дегена, коменданта лагеря Цише, полицая Гунько? А может, это очухавшийся после известия о побеге майор Сивков распорядился выслать вдогонку этого жуткого монстра, потому что никто не должен избежать наказания? Таковы правила, и пусть наконец он, Семён Веденин, поймёт, что зря народился на свет.
Ясно одно, сейчас именно этот облезлый медведь загораживает ему путь к свободе. Если этот хищник решил умереть в бою, как настоящий воин, каковым он и был всю свою жизнь, значит, так тому и быть. Глаза зверя и человека вновь встретились. Час истины настал. На одних весах сошлись жизнь и смерть. И человек, и зверь, знали, что не отступят, не сойдут со священной тропы смертельного поединка. Оба издали равный по силе ревущий крик и ринулись друг на друга.
Светило низкое полярное солнце, туман окончательно рассеялся, разлетевшиеся было птицы возвращались к своим гнездовьям, испуганные поначалу суслики вновь осмелели и выставили из норок любознательные остроконечные мордочки. В тундру возвращалась обычная мирная жизнь.
"Да свершится воля ТВОЯ"
Октябрь 2016 год
III. Бесстрашные сердца (Рассказ)
СБ-2, средний бомбардировщик Военно-воздушных сил Красной Армии? пробежался до конца взлётно-посадочной полосы полевого аэродрома и, натужно заскрипев колесами, остановился. Пропеллеры обоих моторов ещё некоторое время хлопали лопастями и, наконец, замерли. Люк фонаря кабины пилота откинулся, и летчик в форме капитана вылез на крыло самолёта и, балансируя на ногах, съехал вниз по консоли и ловко спрыгнул на землю.
Не дожидаясь членов своего экипажа, он размашисто зашагал в сторону неприметного деревянного здания, где размещался командный пункт. Навстречу ему уже бежали сразу несколько человек, и впереди всех главный техник полка, старший лейтенант Никодимов, придерживая рукой, чтобы не снесло ветром, свою фуражку.
– Ну как, Пётр Евдокимыч, все вернулись? – подбегая, ещё издалека прокричал он.
Капитан Пётр Мошнарезов мельком взглянул на своего зама по технической части, коротко, словно его спросили о чем-то неуместном, сквозь зубы процедил:
– Почти. Не видишь, остальные садятся, – потом, немного помедлив, добавил. – Серго ушёл за горизонт.
– Как Серго? Почему Серго? – не скрывая своего огорчения, воскликнул Никодимов.
– Чего ты блажишь, как на похоронах? – Мошнарезов недовольно поморщился и стащил шлемофон с головы. – Я же сказал, подбили. Ни взрыва, ни пламени никто не видел. Может, живы они. Ты лучше скажи мне, вторая группа готова?
– Самолеты готовы. Экипажи ждут приказа на вылет. Вот только… – старший лейтенант замялся, отводя глаза:
– К сожалению, штурман Лещинский приболел.
– Как приболел? Что ты чушь несешь? Белены объелся? – Капитан резко остановился и, прихватив техника за нагрудный ремень, вперил в него свои ястребиные глаза. – Три часа назад был здоров, как огурец, а теперь что? Заболел. Что с ним?
– Слышал, животом мается. Сейчас над ним в медицинской части колдуют.
– Вот что, старлей. Все экипажи второй эскадрильи немедленно по самолетам. Вылет через полчаса. Я сам с вашими сюрпризами разберусь, – Пётр Мошнарезов резко развернулся и, широко меряя поле шагами, продолжил свой путь. Русые волосы его рассыпались по крупной голове. Чеканные черты лица излучали решительность. Широкая фигура с увалистыми сильными плечами напружинилась. Это был тот тип человека, который рождается в гуще русского народа только в те моменты истории, когда над его многострадальной Родиной нависает очередная смертельная опасность. Именно в такие времена подобные люди выходят на поверхность событий и забирают в свои сильные руки решение вопроса войны и мира.
Ничто: ни тяготы сражений, ни яростное противодействие врага, ни лишения повседневных боевых будней не могут принудить смутиться их горячие сердца и сломить веру в правоту своего дела. Это воины из породы Святого Георгия Победоносца, провозвестники грядущей Победы, встающие в один ряд с Валерием Чкаловым, Александром Покрышкиным и Иваном Кожедубом.
Если судить Петра Мошнарезова по характерной и удивительной его фамилии, то легко можно предположить, что далёкие предки капитана были из сибирских казаков и, выказывая свой непреклонный крутой нрав, прокладывали путь к Великому океану, забирая хабар у покорённых народов и откупаясь от грозного московского царя захваченными землями и водами. А теперь их потомок знал, что пришёл и его час, когда он должен подставить свою широкую грудь под вражеские стрелы и защитить беспомощных женщин и детей, свой родной дом.
Входная дверь в помещение командного пункта с треском распахнулась, и Пётр Мошнарезов, не обращая внимания на приветствие дневального, прошёл в комнату, где проводились разборы полетов и намечались новые цели. Он не удивился, когда увидел в ней почти всех с офицеров полка, которые были чем-то взволнованы и оживлённо обменивались между собой отрывочными репликами.
– Ну что ж. Происшествие в полку налицо, – его лицо исказила нескладная, нехорошая улыбка. Офицеры, увидевшие своего командира, разом замолчали и как один повернулись в его сторону. – Прошу доложить мне обстановку, – отрывисто бросил Мошнарезов и, сняв планшетку, положил её на стол.
– Товарищ командир полка, – старший из присутствующих офицеров вышел вперёд и вытянулся по стойке смирно. – Полк готов к выполнению боевого задания.
– А Лещинский? – глаза капитана стригли лица стоявших перед ним офицеров. Эти люди были дороги ему. Были его боевыми товарищами. За месяц боев бомбардировочный полк потерял большую часть своего состава, и оставшиеся пилоты ценились на вес золота, но постоянно изменяющаяся боевая обстановка требовала осуществлять ежедневные вылеты для уничтожения целей, не считаясь с людскими и материальными потерями. Немцы рвались вперёд, брали в кольцо отступавшие советские части и уходили дальше, предоставляя тыловым подразделениям вермахта заканчивать начатую ими работу.
– Он в медчасти. Несварение желудка или острая диарея. Больше я ничего сказать не могу.
– Та-ак, – протянул командир полка, понимая, что офицеры ничего лишнего о своем товарищи ему не скажут. – Вызвать сюда дежурного по полку.
Через пять минут в коридоре послышался топот подкованных сапог и перед капитаном возник молодой румяный лейтенант в новой летной форме и хрустящей портупее. Сразу понятно – последний предвоенный выпуск из летного училища. Всего-то месяц назад.
– Докладывай, что с капитаном Лещинским? Почему он в санчасти? И прекрати переминаться с ноги на ногу. Перед своим командиром стоишь.
– Я хочу сказать, что товарищ капитан Лещинский занедужил, но сейчас ему лучше, – румянец на щеках дежурного раскалился так, что казалось, сейчас прожжёт подворотничок его гимнастёрки.
– Ты что мямлишь? Докладывать разучился? По "губе" соскучился? Чем заболел Лещинский? Говори всё как есть. Здесь все свои. – Мошнорезов был непреклонен. Его уже начала раздражать атмосфера "заговора" и всеобщего молчания. Он сам не любил "доброхотов" и наушничество. Но сейчас на политес времени не было. С минуту на минуту он ждал звонка из штаба дивизии с запросом о первом бомбардировочном ударе. А удар пришёлся в никуда. Вернее, он не попал в саму переправу. Бомбы легли рядом, в районе въезда на неё, где скопилось несколько грузовиков. Он сам явственно видел, как вверх взметнулось яркое пламя взрыва, но этого было недостаточно. Теперь весь расчёт делался на вторую "волну" бомбардировщиков, а её ведущий, Лещинский, изволит себе в санчасти прохлаждаться.
– Я же говорю, живот прихватило у товарища капитана, но он поправится.
– Так, я вижу, что из тебя слова нужно щипцами вытягивать, – Пётр Мошнарезов прошёлся вокруг растерянного лейтенант так, как это делает леопард в джунглях, неторопливо кружась вокруг верной добычи, не спеша приступить к трапезе. Нет, так дело не пойдёт. При всех этот молокосос ничего не скажет. Он и ареста сейчас ждёт, как манны небесной.
– Ладно, всем выйти, – скомандовал командир полка. – А ты, лейтенант останься. С тобой вопрос не решён. – Офицеры, дружно, гурьбой, толкаясь в дверном проеме стали выходить из совещательной комнаты. – Теперь говори всё как есть. И смотри. Времени у меня нет. Будешь опять в молчанку играть, одной "губой" не отделаешься, – капитан присел на край стола и скрестил руки на груди. – Ну? – угрожающе протянул он. – Я жду.
– В общем, видел я, как капитан Лещинский поставил перед собой миску со сливами и затребовал из столовой три литра молока, – лицо дежурного то бледнело, то краснело. – И глотал сливы вместе с косточками, запивая их молоком. Вот так всё и было.
– Понятно, – жёсткая линия губ у Петра то растягивалась, то сужалась. Он никак не мог унять возникшее у него чувство брезгливости. – Доставишь ко мне сюда Лещинского. Если будет отказываться, скажи, что это мой приказ. Будет упираться, пригонишь под конвоем. Иди исполняй и немедленно, чтобы через десять минут он здесь был.
Так вот что произошло. Мошнарезов был вне себя. Так подставить полк, подставить себя. И кто это сделал? Человек, которому он больше других доверял, полагался, как на самого себя. Почему он сам, командир полка, раньше не разглядел этого человека. Ведь это был один из лучших лётчиков не только части, но и всей авиадивизии. Что же случилось с ним? Ведь мы же знакомы семьями. Он был шафером на моей свадьбе. Ещё совсем недавно, за две недели до войны вместе сидели за праздничным столом, отмечая именины моей дочери. Прошёл всего лишь месяц. Как давно это было. Реки воды и крови утекли с того времени. Послышался осторожный стук в дверь. Капитан прекратил бесцельное хождение по комнате и негромко сказал:
– Войдите.
Первым вошёл дежурный по полку и, отступив вправо, словно влип спиной в стену, пропуская внутрь капитана Лещинского.
– Идите, лейтенант, и прикройте за собой дверь, – Пётр близко подошёл к капитану и, остановившись, стал внимательно рассматривать того с головы до пят, от кончиков волос до носков начищенных сапог.
– Ничего себе, хорош, – командир полка гневно смотрел в глаза своего заместителя. – Воротничок расстёгнут, гимнастёрка смятая, как будто её жевали, поясной ремень распущен. Живот раздут, как у беременной бабы. Ты что, из борделя явился? Ты можешь объяснить, что это значит?
– Прости меня, Пётр. Не могу я больше. Не могу каждый раз водить себя и других под расстрел, – капитан Лещинский так сильно рванул себя за ворот гимнастёрки, что единственная остававшаяся застёгнутой медная пуговица с треском оторвалась и подпрыгивая поскакала по деревянному полу. Смоляные волосы его растрепались. Кровь отхлынула от мертвенно-бледного лица, а глубокие карие глаза словно вспыхнули пламенной искрой. – Ты меня хотя бы понимаешь? За месяц боев из 32 бомбардировщиков нашего полка лишь двенадцать остались в строю. Остальные лежат, зарывшись в землю или сгоревшие дотла. И новые нам никто не дает. Оставшиеся все без исключения повреждены огнём зенитных и воздушных средств противника, и только и жди, что в полёте что-нибудь откажет. Запчастей мало. Техники со своими задачами справляются плохо, потому что их никто не учил ремонтировать в поле подбитые машины. А где Сашка большой и Сашка маленький? Где Василий с Андреем? Где Серго? Я слышал, что он сегодня тоже сбит. Летчиков погибло больше, чем немцы сбили наших машин. Это чистое самоубийство. Ты должен это понимать. Командование дивизии просто махнуло на нас рукой и заранее списало всех в расход. Разве не так? Ну чего ты всё молчишь? Ты же мой друг.
"Пусть выговорится", – решил комполка и налил Лещинскому стакан воды.
– Выпей, а то слишком много говоришь. Я тебя не понимаю и понимать не хочу. Знаю только одно. Приказ надо выполнять и вести эскадрилью на бомбёжку переправы. Штаб дивизии ждёт от нас результаты. По графику истребители сопровождения будут подняты в воздух через тридцать минут и будут барражировать в заданной точке, поджидая нас. А ты мне, обосравшись со страху, речь толкаешь, как на митинге. Ты знаешь, как поступают с дезертирами и "самострелами", а ты именно таков, по законам военного времени?
Лещинский вскинул опущенную голову, которой он, как в угаре, раскачивал из стороны в сторону, слушая справедливые слова своего командира:
– Так сделай это, Пётр. Вынь свой ТТ и кончи меня прямо здесь, как труса и изменника. Поверь мне, я даже не пошевелюсь. Так лучше, чем под немецкие "флаки". Не хочу взорваться в воздухе, не хочу гореть на земле, облитый бензином.
– Капитан Лещинский, возьмите себя в руки! – прикрикнул на своего подчиненного Мошнарезов.
– А твои истребители прикрытия? – будто в горячечном бреду продолжал свою исповедь капитан. – Неужели ты забыл, что всего неделю назад они отвернули в сторону, когда на нас набросились "фоккеры", а мы, вот тебе, на ладони. Сколько тогда наших "бомбёров" было сбито? Три, четыре? Не скажешь? А переправу твою нам не накрыть. Она под плотной защитой зенитной артиллерии, и немцы поджидают нас в воздухе. После первого твоего налёта они там все собрались. Они нас на шаг к это проклятой переправе не подпустят. Всех положат. И нашим "ишачкам" с ними не справиться – против нас действуют асы из воздушной эскадры "Шлагатер", которые воюют с 39-го года. Англичане до сих пор дрожат при этом имени. Или ты забыл приказ Тимошенко, что надо бомбить с высоты 100–400 метров, а у нас не пикирующие бомбардировщики. Как летали горизонтально, как белый лист на ветру, так и летаем, плаваем в воздухе. 350 км в час против 650 у немецких истребителей. Идеальная цель! С закрытыми глазами попасть можно! – Лещинский истерически расхохотался.
– Я вижу только одно, что передо мной стоит красный летчик капитан Максим Лещинский, и то, что на аэродроме экипажи уже разогревают моторы и ждут приказа на вылет. Я лучше тебя знаю, что наши прицелы ни к чёрту, а лётная подготовка у личного состава слабая. Налёт часов минимальный. В мирное время тренировок на полигонах было мало. Иногда побросаем железные болванки и то хорошо. Бомбы берегли, а так больше на руках и на картах. Но вести ребят надо. Полётная карта только у ведущего, а остальные летят вслед, как гуси за вожаком. Я не уверен, что они без нас с тобой обратно даже наш аэродром разыщут. В полку только двое осталось основных штурманов. Ты и я. Мы теперь вдвоём ответственны за полк и за выполнение задания, которое никто не отменял. Кроме нас молодёжь за собой вести некому. Командиром полка я только две недели назад назначен на время, пока полковник Бурляев из госпиталя после ранения не вернётся. А так, я только штурман, пусть даже флагманский. Подойти к переправе можно. Ты прав, что нас там давно ждут, но зайти надо с другой стороны, от деревни Листвянка. – Мошнарезов подошёл к столу, на котором была разложена карта, и, найдя точку, ткнул в неё карандашом. – До неё надо идти зигзагом, используя облака. Немецкие истребители не могут вечно висеть в небе. Они или уйдут, или попытаются на пределе дождаться смены. У них горючего не хватит. Мы можем покрутиться в воздухе на дальнем подступе, а когда улучим подходящий момент, минут десять нам на всё про всё нужно, тогда и нанесём удар.