Час спустя в столовой флигеля для приезжающих дома князя Ивана Александровича Курганова собрались все приглашенные грамотные обитатели Кургановки. Их было всего четыре человека. Кургановский священник отец Сергий, средних лет человек, русоволосый, сероглазый, чуточку курносый, по наружности мало чем отличавшийся от любого кургановского мужика; его дальний родственник Тихон Бабушкин, недоучившийся студент московского университета, малый лет двадцати пяти, долговязый, узкогрудый, тонконогий и темнолицый, надевший на себя для торжественного случая чей-то чужой казинетовый камзол. Следом за ними вошли, робко кланяясь, низенький пузатый причетник, человек с выражением застывшего испуга на плоском лице, и Карл Иванович Штейнер, пожилой благообразный немец с крупной головою и задумчивыми голубыми глазами.
Юрочки Лихачева в столовой не было: он отправился побродить по саду. Недочитанная им книга в сафьяновом переплете валялась на продавленном диване.
По приказанию Левшина Анемподист прислал в столовую казачка Петьку, который притащил большой корявый поднос с деревенскими закусками и графином, отливающим зеленью водки. Только повинуясь приказанию Левшина, приглашенные решились устроиться вокруг стола, выпить и закусить, но делали это с видимой робостью, подталкивая друг друга. Испуганно смотрели на ротмистра. Оставив на столе поднос, казачок ушел. Левшин собственноручно запер за ним дверь и обратился к приглашенным с требованием сказать откровенно, что они думают о положении дела и что полагают предпринять на случай осложнений.
Те беспомощно переглядывались. Потом студент, тряхнув головой, вымолвил басом:
- Я полагаю, что...
Поперхнулся, мучительно покраснел и, опустив глаза, докончил почему-то шепотом:
- Как честный человек... Так что при этих обстоятельствах, напоминающих дни гражданской распри Древнего Рима...
И смолк.
- Ну что же? - нетерпеливо сказал Левшин - Только ваш Древний Рим вы бы оставили, государь мой!
Студент сконфуженно улыбнулся и толкнул угловатым локтем сидевшего рядом с ним отца Сергия:
- Говори ты!
Священник развел беспомощно руками.
- А что же я могу сказать при сих обстоятельствах? - пропел он жидким тенорком. - Смущен дух мой, и преисполнена скорби душа. К тому же, я посылал в губернию цидулку, испрашивая у его преосвященства наказа и пастырского наставления, но, к моему вящему прискорбию, до сего дня ответа не удостоился.
- А ты что скажешь? - обратился ротмистр к причетнику.
Тот напыжился, несколько раз раскрыл рот, как вытащенная рыбаком на берег рыба, выдавил из себя какие-то странные звуки, походившие на бульканье или шипение самовара, и спрятался за спиною студента.
- Благородный господин офицер, может быть, дозволит мне иметь честь сказать несколько слов? - четко выговаривая вычурно построенную фразу, сказал Штейнер.
- Прошу!
- Я полагаю, что правительству ее императорского величества, всемилостивейшей государыни Екатерины Алексеевны, надлежало бы немедленно прислать в сии провинции побольше зольдат... Но только настоящих, хороших зольдат. Без хороших зольдат, которые будут во всем послюшные против своих официрен...
- Правительство об этом уже позаботилось. Из действующей армии уже вызваны некоторые части. Но армия далеко...
- Здесь был голос... То есть, некоторые молодые помещики говорили, что сюда придет сам генерал Суворов.
- Возможно. Очень даже вероятно. Как только представится малейшая возможность, Суворов примчится сюда.
- Тогда все будет в полный порядок! - облегченно вздыхая, заявил немец. - Иначе все будет приходить в полный беспорядок. Этот глупый мужик Иван совсем сходил с ума из-за своего сумасшедшего Емельян... Если бы такой пьяный разбойник осмелил показать свой нос у нас в Германии...
- Да, все это хорошо! Но я хотел бы знать, что делается тут?
- Их сиятельство князь изволили уехать в Казань! - выдавил из себя тенорком священник. - Мы же без их сиятельства - как овцы без пастыря. Истинно, как овцы без пастыря... Что мы можем?
- Позвольте, батюшка! Да разве вы не понимаете, что речь идет и о ваших головах?
Причетник, прятавшийся за спиною студента, забулькал и зашипел.
- Я полагаю... Я пришел к тому убеждению, что сие касается исключительно дворянства! - выпалил студент. - Оно - причина, так, значит, оно должно и подумать...
Левшин нахмурился.
- Вы говорите, государь мой...
Этот долговязый узкогрудый парень ему не понравился с первого взгляда. Все, начиная с темного лица и кончая голосом, возбуждало в Левшине чувство, близкое к злобе.
- Я говорю, что крестьян надо освободить и наделить землею. А кроме тоге, плачевное положение духовенства...
- Вы думаете о том, что говорите? - понизив голос, осведомился ротмистр.
- Тиша! - робко предостерег студента поп.
- Вы, господин ротмистр, спрашиваете нас, что мы думаем. Ну, вот, по чести и совести... То есть, как образованный человек… Хотя мне и пришлось уйти по недостатку средств и слабости здоровья из храма науки…
Левшин нетерпеливо махнул рукой.
- Да поймите же, государь мой, ежели вы, в самом деле, образованный человек, что столь огромной важности государственные вопросы не могут решаться так скоропалительно. Ежели даже предположить, что реформа сия потребна и возможна, то ведь она означает ломку всего существующего строя. А у нас на шее затянувшаяся война с Турцией!
- Зачем нам Турция! - проворчал Тихон. - Будто у нас самих земли мало.
- Столица государства вовсе не обеспечена от нападения воинственных шведов! - продолжал, не слушая его, Левшин. - На западе положение крайне запутанное. Прусский король...
- Скоро сто лет, как мы только и знаем, что воюем да воюем! - твердил студент. - Петр все жилы из народа вымотал войнами. Анна воевала. Елизавета воевала. Теперь Екатерина... Давно ли была Семилетняя война? На кой прок нам понадобилось в Пруссию лезть? Что, у нас самих земли мало, что ли? Лучше бы занялись собственным домоустройством, нежели лезть в чужие страны... На что нам Крым? Для чего нам Черное море? Все богатства страны уходят на эти мордобои... Ну, вот, и довели до того, что народ поднялся!
- Значит вы, государь мой, дерзаете открыто заявить, что одобряете действия беглого казака Пугачева, поднявшего бунт против законной своей государыни?
Студент замялся. Потом, приободрившись, заявил:
- Нет, так нельзя... То есть, зачем так говорить? Что сие значит - "одобряю". или "не одобряю"? Но нам приходится рассуждать о том, что происходит. А происходит подобная древнеримским, гражданская распря. С одной стороны выступают плебеи, сиречь популус, то есть, народ. А с другой - оптиматы. И со стороны плебеев имеется выдвинутый народною толпою вождь, как бы новый Мариус...
- Это вы Емельке-то Пугачеву отводите роль Мариуса, победителя кимвров и тевтонов? - засмеялся! Левшин. - Ну, знаете, государь мой... Каких же кимвров и тевтонов победил сей новый ваш Мариус из беглых казаков?
- Позвольте. Так нельзя! Ежели начинать правильную дискуссию...
- О, господи! До дискуссий ли теперь?! - вскипел! Левшин.
- Тишенька! - умоляющим голосом прошептал отец Сергий.
- Позвольте мне имель честь сказать несколько слов, - скромно вступился Штейнер. - Я позволял себе иметь такую мысль: так как мятеж принималь опасный размер и это задевает интересы всех честных граждан, то правительство должно немедленно принять экстренные меры. То есть, я размышляю так: за неимением возможности прислать сюда немедленно регулярный армия, - надо командировать сюда хотя бы только отборные официрен. Тогда все честные бюргеры, которые молоды, должны составлять милицию. Да, да, бюргерскую милицию.
- Мысль правильная! - одобрил Левшин. - Но правительственная машина работает медленно. Местное население должно, не дожидаясь указки от правительства, само стать на защиту государства. Я имею полномочия приступить к устройству партизанских отрядов. В других провинциях партизанские отряды уже действуют...
- У нас тоже есть отряд помещика Ченцова, - вставил Штейнер. - Но он вел себя довольно странно...
Левшин поморщился.
- Я имею полномочия! - сказал он. - Действую по поручению полковника Михельсона. У меня имеется важная задача, с которой я справиться мог бы, если бы в моем отряде было лишних пятьдесят, шестьдесят человек. Человек пять ко мне уже присоединились. Оружие найдется: я заберу то, что найду здесь, по дороге.
- Весьма преотлично! - одобрил Штейнер.
- Но мне нужны люди. Дайте мне людей!
- То есть, как понимать? - испуганно осведомился Штейнер.
- Вот вы! - обратился Левшин к студенту. - Вам лет двадцать пять. Из вас мог бы выйти отменный солдат...
- Я? - удивился Бабушкин. - С какой стати? Я по убеждениям отрицаю войну.
- Вы отрицаете войну?
- Отрицаю. Даже в Священном Писании сказано: поднявший меч от меча и погибнет. А я не желаю... Да, я совсем не желаю погибать.
- Ну, а ты что думаешь, парень? - обратился Левшин к высунувшемуся из-за спины студента причетнику.
Тот забулькал и опять спрятался за студента.
- Как иерей Бога Вышняго... - начал тенорком отец Сергий.
Левшин нетерпеливо махнул рукой.
- Ну, с тебя, отче, взятки гладки! - засмеялся он с горечью. - Вон, пузо-то ты отрастил, иерей Бога Вышняго...
Причетник взвизгнул и оборвался.
- Сегодня суббота. Всенощная будет? - осведомился Левшин у священника.
- Полагается...
- Предлагаю тебе, батюшка, сказать проповедь!
- После всенощной? Не в обычай! Обыкновенно произносим поучение после обедни...
- Не до соблюдения обычаев теперь! Слушай, отец святой! Произнесешь проповедь...
- По тетрадочке - могу.
- Можешь и без тетрадочки. Обратишься к прихожанам. Скажешь им о затруднительных временах... Призовешь к исполнению обязанностей перед государством...
- У меня сего в тетрадочке нет! - всполошился отец Сергий. - Как же так - от себя? Я без тетрадочки не осилю.
- Да неужели же у тебя простого живого слова не найдется? Разве трудно сказать, что вот, мол, опасность грозит всем, что с опасностью надо бороться. Ну, скажешь насчет присяги, что ли... Взовешь к совести. Ну, придумай же что-нибудь...
- Без тетрадочки?
- Без тетрадочки!
- Предписаний на сей предмет от властей духовных не имею...
- Обойдешься и без предписаний. В селе сколько жителей?
- Человек до тысячи! - отозвался студент.
- Все крепостные.
- В заречной части человек триста вольных.
- Обратишься к ним: пускай хоть пяток парней дадут. Вбей им в головы, что это для их же блага. Ежели Емелька, не приведи господи, одержит верх, вашему Курганскому тоже не сдобровать. Пугачевцы не шутят... Уже огромный край разорен, словно мор прошел...
Кто-то задергал снаружи ручку двери.
- Кто там? - крикнул Левшин.
- Это я. Наговорились? - прозвучал голос Лихачева. - Отвори!
- Ну, я вас, люди добрые, больше не задерживаю!
Гости встали, как по команде.
- Имею честь кланяться, господин ротмистр! - вымолвил учтиво садовник. Остальные торопливо кланялись.
Когда они ушли, в комнату влетел красивый белый с рыжими подпалинами борзой Угоняй - любимый пес молодого Лихачева, а следом вошел и сам Юрий Николаевич.
- Ну что?
- Ерунда! - ответил угрюмо ротмистр. - Тут студент этот... В философские размышления пустился...
- Штафирка! - презрительно засмеялся Лихачев. - А я, брат, маленькую разведочку по женской части произвел. У князя дворни - видимо-невидимо. В одной швейной мастерской штук двадцать девчонок. Есть хорошенькие, шельмочки. Я с одной перемигнулся. Ксюшей кличут. Шустрая...
Взял опять книжку в сафьяновом переплете, принялся перелистывать, улегшись на диван. Угоняй лег на пол у дивана, положил умную голову на вытянутые передние лапы и смотрел лучистыми карими глазами на хозяина.
В комнату вошел старик Анемподист. Он привел с собою такого же старого повара Тита. Тит стал дребезжащим голосом докладывать, что он может приготовить на обед господам.
Тем временем отец Сергий, немец, садовник, причетник и студент шли, разговаривая, по пыльной дороге от обширного барского двора к стоявшему в четверти версты селу Курганскому.
- Ему хорошо говорить - "прочитай проповедь"! - ворчал священник. - Легкое ли дело - без тетрадочки, как, от себя? Что я, староверческий начетчик, что ли? Как же это можно? Разве я вития?
- Хорош гусь, нечего сказать! - в тон ему отзывался Тихон Бабушкин. - Становитесь, говорит, государь мой, под ружье! Это мне-то?! Да я, может, испытываю непреодолимое отвращение к крови. Да я даже с турками воевать не соглашусь: разве турки не такие же люди? Разве они меня чем обидели? А тут, на поди: воюй со своими же! Опять же, кричат много: пугачевцы такие, пугачевцы сякие. А я этому не верю!
- Не веришь? - изумился причетник. И забулькал.
- Конечно, не верю! Разве они - не такие же люди? Ну, с помещиками, действительно, может, расправляются круто. Да я разве помещик? Да у меня только той и земли, что под ногтями! Чего им со мною схватываться?
- Но, молодой человек...
- Оставьте, Карл Иваныч! - запальчиво выкрикнул студент. - Вы - иностранный житель. Разве вы что-нибудь понимаете?
- Я ошень мало понималь! - поспешил согласиться немец. - Я только видель, что среди русский народ нет любви к порядку. Для русский народ нужен такой государь, как прусский Фридрих!
Они подходили уже к околице, когда мимо них прокатила запряженная сытою пузатою кобылкой телега. В телеге сидела молодая краснолицая баба в ярко-желтом с красными разводами платке, а кобылкой правил светловолосый парень лет двадцати. Поравнявшись с ними, парень придержал кобылку.
- Чего тебе? - обратился к нему причетник.
Парень сдвинул набок шапку и вдруг звонко заржал. Баба в ответ рассыпалась серебристым смехом.
- Чего ржешь? - допытывался причетник, давясь смехом.
- А я тоже жеребячьей породы! - откликнулся парень. И опять заржал.
- Дур-рак! - крикнул причетник. - Вот я тебя!
Парень притворился испуганным и погнал кобылку.
Телега влетела в околицу, оставляя за собою медленно рассеивавшееся облачко рыжей пыли.
- Дражнится! - вымолвил причетник.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Жидкие, дребезжащие звуки небольшого колокола срывались с деревянной покосившейся колоколенки, растекались тонкими струйками по земле и гасли на просторе необозримых полей, замирая в камышах степной речки. За звонаря был уже знакомый нам мордатый причетник Дорофеич, с остервенением раскачивавший язык главного колокола. Подзванивал ему его сынишка, тринадцатилетний Кирюшка.
- Бей, не жалей! - время от времени взвизгивал Дорофеич, дергая измызганную веревку.
И Кирюшка, подпрыгивая, рвал тонкие веревочки малых колоколов.
Спугнутые колокольным звоном сизые голуби, для которых колокольня служила пристанищем, носились над широко раскинутым селом, вычерчивая в голубом небе круги.
- Передохнем малость, Кирька! - предложил сыну Дорофеич. - Уф-фа! Упарился дюже!
0 забулькал, словно давясь смехом.
- Тятька! - крикнул глядевший в пролет Кирюшка. - Чего это?
- Ну?
- Птица, говорю, чево летит?
Дорофеич воззрился по тому направлению, которое указывала коричневая и покрытая корою струпьев от бесчисленных царапин рука Кирюшки.
- Воронье степное летит! - вымолвил Дорофеич.
- Тятька! А сколько их, воронья того? Будет сто?
- Сто?! Эв-ва, хватил! Тут, брат, тыщею пахнет. Одно слово - видимо-невидимо!
- А куда они, тятька, летят?
- Дурак? Аль не видишь? От восхода на закат.
- Из Сибири, тятька?
- Сибирь - далеко. Из степей… А, может, оно и впрямь из Сибири. Она, ворона, такая... Одно слово, каторжная душа...
- А зачем она летит?
- А кто ж ее знает. Поди, спроси ее!
- А как я ее спрошу? - допрашивал Кирюшка.
Плоское лицо Дорофеича засияло лукавою улыбкою.
- Самое простое дело. Возьми у мамки жменю соли, изловчившись, да и насыпь ей, вороне, на хвост. Она и сядет. А ты тут ей и производи допрос с пристрастием... Ха-ха-ха!
- И все-то ты врешь, тятька! - обиделся Кирюшка.
- Люди ложь, и я тож! Но, промежду протчим, давай-ка опять вдарим. Штой-то народ неоченно собирается до церкви! А што касаемо воронья, то пущай себе летит. Небось, здесь на жительство не останется. Налетит и пролетит, куда следует. У него, у воронья, говорю, свое дело. Ишь, словно рать какая идет. Валом валит...
- А с чево бы это тятька? - продолжал допытываться неугомонный Кирюшка.
- Может, свадьбу воронью празднуют…
- А рази бывает воронья свадьба, - усомнился мальчик.
- Ого. Та-кой тебе пир на весь мир задают! Одно слово - каторжные души! Но ты того, говорю… Не зевай! Вдарь-ка в малые колокола, покедова я язык раскачаю.
Задребезжали опять нестройно малые колокола. Потом раскачавшийся железный язык большого колокола коснулся его края. Колокол слабо и печально охнул.
- Не любишь? - засмеялся Дорофеич. - Прямо, боярин! Спокойное житье ему требовается. А, вот, я тебя как хлопну...
Сильнее раскачавшийся железный язык звонко ударил в край колокола, и с колокольни полились гулкие дребезжащие звуки.
- Бам-бам-бам...
- Тятька! От барской усадьбы солдаты на конях бегут, - весело вскрикнул Кирюшка.
- Вот и обнаружился дурак! - засмеялся причетник. - Это не солдаты: солдаты всегда пехтурою прут. А это гусары царские...
- Анпиратора Петра Федорыча?
- Опять дурак обнаружился! У Петра Федорыча никаких гусаров нету. Он гусаров страсть как не любит. Он все с казаками. Уральские казаки с им, опять же которые с Дону, а то, говорят, еще с Запорожья. Шапки на них - в аршин росту, верх алый, мешочком висит, а там еще кисточка. У кого золотая, у кого серебряная, у кого шелковая...
- Тятька! А для чего кисточка?
Дорофеича поразил этот детский вопрос. В самом деле, для чего кисточка?
Не находя ответа и не желая подорвать свою отцовскую важность признанием в своем невежестве, он сделал строгое лицо и важно сказал:
- Государственное, брат, дело. А ты лутче своим делом займись. Дерни-ка по всем по трем. Отзвоним да и с колокольни долой. Наше дело таковское. А отец Сергий се дни поучение будет говорить...
- Про што, тятька?
Что-то забулькало в горле причетника. Потом он, давясь от смеха, вымолвил:
- Наподобие ослицы валаамовой.
- Я про ослицу валаамову знаю, тятька! - похвастался Кирюшка. - Ехал на ней там кто-то, а ослица вдруг как заговорит человечьим голосом... Ну, он испужался...
- Испужаешься! Ну вдарь-ка, вдарь!
- Блям-блям-блям! - залились колокола.
- Бамм... бамм... бамм! - загудел, дребезжа, разбитый старый колокол.
- Бросай, Кирька! - скомандовал причетник.
Мальчик колобком скатился с лестницы колокольни, чтобы увидеть, как к паперти подходит отряд гусар под командою ротмистра Левшина.