Опубликовано в журнале: Иностранная литература 2015, № 9.
Номер открывается романом "Ночная трава" французского писателя, Нобелевского лауреата (2014) Патрика Модиано (1945). В декорациях парижской топографии 60-х годов ХХ века, в атмосфере полусна-полуяви, в окружении темных личностей, выходцев из Марокко, протекает любовь молодого героя и загадочной девушки, живущей под чужим именем и по подложным документам, потому что ее прошлое обременено случайным преступлением… Перевод с французского Тимофея Петухова.
Патрик Модиано
Ночная трава
Перевод с французского Тимофея Петухова.
ВСЕ было, было взаправду. Порой я замечаю, как говорю это посреди улицы, но голос мой будто звучит со стороны. Звучит тускло, бесцветно. Всплывают имена, лица, отдельные черты. Но нет того, с кем можно говорить об этом. Должно быть, еще живы два-три свидетеля тех событий, но и они, верно, давно все позабыли. Порой начинаешь думать, что их никогда не существовало.
Но все и вправду было. И доказательством тому - черный блокнот для заметок, исписанный моей рукой. Когда идешь сквозь туман, ищешь твердую почву, потому я сверяю со словарем каждое важное слово: "Заметка - короткая запись с целью позднее напомнить о чем-либо". Листы блокнота пестрят именами, телефонами, датами встреч и набросками, из которых часть, возможно, даже литературного толка. Но как назвать их? Дневник? Разрозненные воспоминания? Среди прочего, около сотни объявлений, списанных из газет. Потерянные щенки. Меблированные комнаты. Вакансии и объявления о найме. Гадалки.
Некоторые отдаются в памяти громче других. Особенно когда вокруг - тишина. Телефон уже давно молчит. И никто не стукнет в дверь. Должно быть, все решили, что я мертв. Так сидишь один, напрягая внутренний слух, точно ловишь слабые звуки морзянки, которые шлет издалека неведомый собеседник. Часть их смешалась и смолкла навсегда - как ни старайся, уже не услышишь. Но отдельные имена вдруг проступают в тишине - и на белых листах блокнота.
Данни, Поль Шастанье, Агхамури, Дювельц, Жерар Марсиано, "Жорж", отель "Юник", улица Монпарнас… Помню, в этих кварталах мне всегда было не по себе. Я проходил там на днях, и у меня возникло странное чувство. Не оттого, что прошло много времени, нет, - мне вдруг показалось, что другой я, мой близнец, по-прежнему живет здесь; он все так же молод и день за днем продолжает жить так, как жил то недолгое время я, вплоть до мельчайших подробностей.
Отчего прежде мне было здесь не по себе? Неужели всему виной кладбище и вокзал - от них здешние улочки всегда стояли в тени? Теперь они кажутся безобидными. Фасады зданий перекрасили в светлые тона. Словом, ничего необычного. Нейтральные воды. Возможно ли, чтоб мой двойник до сих пор ходил этими улицами, следуя старому моему расписанию? Чтоб повторял без конца каждый случайный мой жест? Нет, здесь ничего не осталось от нас. Время зачистило доску. Передо мной - новый квартал, свежий и стерильный, будто выстроенный заново на месте прежнего разносчика заразы. И хоть большая часть домов сохранилась, на них глядишь, как на чучело собственного пса, которого любил, когда он был еще жив.
Я очень жалел, что не взял с собой черный блокнот, когда бродил здесь в то воскресенье, поэтому старался припомнить отдельные записи так. Во столько-то встреча с Данни. Телефон отеля "Юник". Имена тех, с кем виделся там. Шастанье, Дювельц, Жерар Марсиано. Телефон Агхамури в марокканском корпусе студенческого городка. Короткие очерки о разных уголках здешних кварталов, которые я планировал позже озаглавить "Замонпарнасье", пока не узнал, что некто Озер Варшавский уже использовал это заглавие.
Был октябрь, воскресенье, почти вечер, и ноги сами завели меня сюда - в любой другой день я обошел бы район стороной. Нет, тут не паломничество. Просто по воскресеньям, особенно под вечер, время часто дает брешь. Нужно только уметь скользнуть в нее. Чучело пса, которого любил прежде. Проходя мимо одиннадцатого дома по улице Одессы и глядя на его грязноватые бело-бежевые бока - а шел я по другой стороне, - я вдруг почувствовал, что брешь раскрылась предо мной: будто щелкнуло что-то. Какое-то время я молча смотрел на дом, с трех сторон обступивший маленький дворик. Здесь парковал машину Поль Шастанье, когда жил в отеле "Юник". Как-то раз я спросил, почему он не ставит ее перед отелем. Он смущенно улыбнулся и ответил: "На всякий случай".
Красная "ланчия". Конечно, она привлекала внимание. Но зачем же покупать такую модель, да еще такого цвета, если хочешь быть незаметным… Позже он объяснил мне, что в том доме живет его приятель, и он часто дает ему машину. Да, потому она там и стоит.
"На всякий случай" - вот его слова. Я довольно быстро понял, что у Поля Шастанье, тщательно следившего за собой сорокалетнего брюнета, которого я видел не иначе как в сером костюме или темно-синем пальто, нет определенной профессии. Иногда по вечерам, в отеле "Юник", я слышал, как он говорит по телефону, но стены там толстые, и уловить нить разговора я не мог. Слышен был только его значительный, а порой резкий голос. И долгие паузы. Я познакомился с Шастанье в отеле "Юник", тогда же, когда и с остальными: с Жераром Марсиано, с Дювельцем - забыл, как его звали… Их образы расплылись в моей памяти, а голоса смешались. Поль Шастанье вспоминается четче других из-за цвета: очень черные волосы, темно-синее пальто, красная машина. Думаю, он тоже сидел в тюрьме, как Марсиано и Дювельц. Он был старше их и наверняка уже давно умер. Вставал он поздно и встречи назначал довольно далеко, где-нибудь за товарной станцией - тот район я тоже знал неплохо: улицы Фалгьер, Альре и даже немного дальше, до улицы Фаворит… Он звал меня туда несколько раз, и мы сидели в каком-нибудь безлюдном кафе, где, как ему казалось, его точно не выследят. Меня часто подмывало спросить: может, ему запрещен въезд? - но я не смел и молчал. Опять же почему тогда он парковал свою красную "ланчию" прямо перед кафе? Ведь безопаснее было пойти пешком. Тогда я часто бывал в тех краях: район начинали сносить, и приходилось шагать вдоль пустырей, мимо низких домов с заделанными кирпичом окнами и гор строительного мусора - точно после бомбежки. И среди всего этого - красная машина, запах кожи в салоне - вот то яркое пятно, вокруг которого память… Память ли? Нет. В то воскресенье я окончательно убедился, что время - недвижно, и если скользнуть в брешь, то найдешь все нетронутым, на прежних местах. Хотя бы даже красную машину. Так я решил дойти до улицы Вандам. Там было кафе, где у нас с Шастанье состоялся самый откровенный разговор. Мне даже казалось, что еще немного, и он раскроется совсем. Намеками он предлагал мне "работать" на него. Я отвечал уклончиво. Он не настаивал. Я был тогда очень молод, но и очень осторожен. Позже я заходил в это кафе с Данни.
Уже стемнело, когда я добрался в то воскресенье до проспекта Мэн. Я пошел по четной стороне, вдоль новых высотных домов, идущих единым фасадом. Ни одного светлого окна. Нет, все ведь и вправду было. И улица Вандам выходила на проспект где-то здесь, но в этот вечер дома стояли плотно, единой стеной, и нигде не было даже зазора. Оставалось только смириться с фактом: улицы Вандам больше нет.
Я подошел к стеклянной двери одного из зданий, примерно там, где мы прежде сворачивали на улицу Вандам. Внутри - неоновый свет. Длинный и широкий коридор, а по бокам, за стеклянными стенами, - офисы. Может, какая-то часть улицы Вандам еще сохранилась там, внутри квартала, и теперь зажата меж новых высоток. Я подавил нервный смешок от этой мысли. Продолжая вглядываться вглубь коридора, я понял, что не вижу конца. От неона хотелось моргать. Вероятно, этот коридор просто повторяет русло улицы Вандам. Решив так, я закрыл глаза. Кафе находилось в самом ее конце, где она переходила в тупик, упираясь в стену вагоноремонтных мастерских. Там Поль Шастанье ставил свою машину - у самой черной стены. Прямо над кафе была гостиница "Персеваль" - так называлась одна улица неподалеку, - но теперь и она погребена под многоэтажными домами. В черном блокноте записано все.
Ближе к концу Данни стало "не по себе" в отеле "Юник", как выразился Поль Шастанье, и она сняла комнату здесь, в гостинице "Персеваль". Она явно избегала кого-то, но не хотела, чтоб я знал, кого именно: Шастанье? Дювельца? Жерара Марсиано? Чем чаще я думал об этом впоследствии, тем больше убеждался, что беспокойство стало в ней заметно после того, как за стойкой регистрации появился незнакомый мужчина, - Шастанье сказал мне тогда, что это управляющий отелем, некто Лахдар. В блокноте после его фамилии в скобках стоит: Давэн.
* * *
Я познакомился с ней в столовой университетского городка, куда часто ходил побыть один. Она жила в американском корпусе, и я не мог понять, с какой стати: ни американкой, ни студенткой она не была. Вскоре после нашей первой встречи она съехала. Дней через десять, наверное. Я боюсь писать здесь полностью ее имя и фамилию, как записал тогда в блокнот: Данни Р., американский корпус, бульвар Журдан, 15. Вдруг она еще жива и, сменив множество имен, вернулась к прежним - в таком случае я бы не хотел привлекать к ней внимание. Впрочем, прочти она в книге фамилию, некогда принадлежавшую ей, она, быть может, вспомнила бы обо мне и послала весточку. Но я не слишком обольщаюсь на этот счет.
При первой нашей встрече я записал ее имя как Дани, но она взяла у меня ручку и исправила на Данни, своей рукой, прямо у меня в блокноте. Позже я обнаружил, что так - Данни - называется стихотворение одного поэта, которого я тогда любил, - я даже видел пару раз, как он выходит из отеля "Таранн" на бульваре Сен-Жермен. Удивительно, какие бывают совпадения.
Она съезжала в воскресенье и попросила меня приехать помочь с вещами. Когда я подошел к американскому павильону, Данни уже ждала внизу с двумя дорожными сумками. Она сказала, что нашла недорогую комнату в отеле, где-то на Монпарнасе. Сумки оказались нетяжелыми, и я предложил дойти пешком.
Мы пошли по проспекту Мэн. Как и в то воскресенье много лет спустя, здесь не было ни души. Она сказала, что с комнатой ей помог друг из марокканского корпуса, тот самый Агхамури - она познакомила меня с ним еще в первую нашу встречу.
На перекрестке возле кладбища мы присели на скамейку. Данни порылась в сумках: проверить, все ли взяла. Потом двинулись дальше. Как она объяснила, у Агхамури была комната в том отеле, потому что хозяин - марокканец. Так почему тогда сам он живет в студенческом городке? Потому что он студент. К тому же у него в Париже есть и другое жилье. А она, что, тоже студентка? Агхамури помог записаться на факультет в Санзье. Последние слова она произнесла нетвердо, едва шевеля губами. Хотя как-то раз я и правда ездил с ней до Санзье на метро, по прямой от Дюрок до Монж. Когда мы поднялись в город, накрапывал дождь, но нас это не испугало. Как и велел Агхамури, мы пошли по улице Монж и через какое-то время прибыли на место: перед нами была обширная площадь или, лучше сказать, пустырь, окруженный низкими полуразрушенными домами. Под ногами хлюпала глина и, так как уже темнело, приходилось особенно осторожно обходить лужи. На той стороне виднелось новое здание, очевидно, только недавно построенное - кое-где еще торчали леса… Агхамури ждал нас у входа, и свет из холла подсвечивал его со спины. Мне показалось, что взгляд его был спокойнее, чем обычно, будто само крыльцо корпуса Санзье придавало ему уверенности, несмотря на дождь и мрачный вид пустыря. Все это вспоминается вразброс, рывками, и то и дело гаснет, мерцая. Совсем другое - четкие записи в блокноте. Они нужны мне, чтоб заново склеить киноленту из разбежавшихся в стороны кадров. Но есть в блокноте и другие записи: они касаются исследования, которым я занимался тогда же, и предмет его уводит вглубь XIX, а то и XVIII столетия, как ни странно, они кажутся мне более понятными и прозрачными, хоть я и не жил во времена упомянутых в них событий. И даже имена тех персонажей - баронесса Бланш, Тристан Корбьер, Жанна Дюваль и еще Мари-Анн Леруа, казненная на гильотине 26 июля 1794 года в возрасте 22 лет, - звучат привычнее имен моих современников.
Уже вечерело, когда мы добрались тем воскресеньем до отеля "Юник". В холле Данни ждал Агхамури, в компании Дювельца и Жерара Марсиано. Тогда я и познакомился с ними. Они настояли, чтоб мы пошли смотреть сад, начинавшийся за отелем, где были расставлены столики с зонтиками от солнца. "Твои окна выходят на эту сторону", - сказал Агхамури, но Данни, казалось, было все равно. Дювельц. Марсиано. Я изо всех сил стараюсь воскресить их образы, нащупать что-то, что заставило бы их после стольких лет проявиться во всей полноте и жизни, чтоб я снова ощутил их присутствие. Даже не знаю… Запах? Дювельц всегда выглядел аккуратно: ровные светлые усы, галстук, серый костюм. Он пользовался одной и той же туалетной водой - много лет спустя я узнал ее название, когда нашел в гостиничном номере забытый кем-то флакон. "Pino Silvestre", "лесная сосна" по-итальянски. На пару секунд запах "Pino Silvestre" позволил мне увидеть со спины блондина, грузно шагавшего вниз по улице Монпарнас: это Дювельц. И - все исчезло. Так, проснувшись, мы часто не помним сна - остается лишь легкий отпечаток, который тает с приходом дня. Жерар Марсиано, напротив, был брюнетом с очень белой кожей, роста невысокого и с характерным взглядом: он смотрел как бы в глаза, но не видел собеседника. Лучше всех из них я знал Агхамури. Мы много раз сидели в кафе на площади Монж по вечерам, после его занятий в Санзье. И каждый раз мне казалось, что он хочет сообщить что-то важное - иначе зачем было звать меня сюда, подальше от остальных. Зимой по вечерам здесь было тихо, и мы засиживались одни в дальнем углу, будто в укрытии. Черный пудель смотрел на нас, положив морду на табурет, и моргал глазами. Бывает, отдельные моменты сопрягаются в моей памяти с какими-то строками, и после я подолгу ищу, кто их автор. Так, думая о вечернем кафе на площади Монж, я всегда вспоминаю строки: "Когтистые пуделя лапы царапали ночи гранит".
После мы шли пешком до Монпарнаса. По пути Агхамури рассказывал кое-что о себе, а это вообще случалось редко. Не так давно его выгнали из марокканского корпуса, но я так и не узнал, по политическим причинам или нет. Друзья устроили его в небольшой квартирке в Шестнадцатом округе, рядом с Домом радио, той круглой махиной. Но ему больше нравилось в отеле "Юник", где распорядитель, "приятель из Марокко", оставил ему комнату. Почему бы тогда не съехать с квартиры в Шестнадцатом округе? - "Там живет моя жена. Да, я женат". - Тут я почувствовал, что больше он не скажет ни слова. Впрочем, на расспросы он никогда не отвечал. То немногое, что он доверил мне - хотя доверием это назвать трудно, - говорилось по пути от площади Монж до Монпарнаса: мы подолгу шли молча, будто ходьба помогала ему собраться с духом, прежде чем что-то сказать.
Одно не давало мне покоя. Был ли он студентом на самом деле? Я как-то спросил, сколько ему лет, и он ответил: тридцать. Потом, кажется, пожалел, что сказал. Разве можно быть студентом в тридцать лет? Я не решился задать ему этот вопрос, боясь задеть. А Данни? Ей-то зачем хотелось в студентки? И неужели можно так вот запросто взять и записаться на этот факультет? Когда я смотрел на них обоих, в отеле "Юник", они совсем не походили на студентов, и мне порой казалось, что та огромная, недостроенная громада факультета у пустыря где-то рядом с Монж на самом деле стоит в другом городе, в другой стране, в другой жизни. Может, причиной тому Поль Шастанье, Дювельц, Марсиано и те люди за стойкой регистрации? Мне вечно было не по себе в здешних переулках. В самом деле, вид у них мрачноватый. Они вспоминаются мне всегда под дождем, хотя другие районы Парижа я представляю скорее залитыми солнцем. Мне кажется, после войны Монпарнас выцвел. "Ля Куполь" и "Ле Селект" еще сверкали редкими огнями на том конце бульвара, но квартал утратил свой дух. Душа и талант покинули здешние места.
Как-то в воскресенье под вечер я шел здесь с Данни - там, где кончается улица Одессы. На улице никого не было, начинался дождь. Прячась от него, мы забежали в кинотеатр "Монпарнас" и уселись в глубине зала. Мы попали в антракт, поэтому не знали, как называется фильм. В огромном полузаброшенном кинотеатре мне было так же неуютно, как и на здешних улицах. Пахло электричеством, как из отдушин метро. Среди зрителей попадались солдаты-отпускники - когда стемнеет, поезда повезут их в Бретань, Брест или, скажем, в Лорьян. По укромным углам ютились парочки, и, когда звук фильма затихал, были слышны их стоны, вздохи и все нарастающий скрип кресел… Я спросил Данни, надолго ли она решила остаться в этом районе. Нет. Ненадолго. Вообще, ей бы лучше снять комнату попросторнее, в Шестнадцатом округе. Там спокойно, и никто тебя не знает. И уж точно никто не найдет. "А тебе что, нужно скрываться?" - "Нет. Вовсе нет. А тебе как, нравится район?"
Ясно было, что она хочет уйти от неудобного вопроса. Что мне было отвечать? Нравится мне район или нет - это не имело значения. Мне теперь кажется, что я проживал тогда две жизни сразу: внутри одной, будничной, текла другая. Точнее, эта вторая, яркая, жизнь каким-то образом соединялась с повседневной, тусклой жизнью, придавая ей особое таинственное свечение, которого на самом деле в ней не было. Так бывает во сне, когда нам являются места, где мы бывали много лет назад: они вдруг принимают необычный вид, как та унылая улица Одессы или пахнущий метро кинотеатр.