В тот вечер я проводил ее до отеля "Юник". Там она встречалась с Агхамури. "Ты знакома с его женой?" - спросил я. Данни была очень удивлена, что я знаю о ее существовании. "Нет, - ответила она. - Они почти не видятся. Разошлись, или вроде того". То, что я так точно воспроизвел здесь ее слова, - не моя заслуга: они есть в блокноте, прямо под именем Агхамури. Ниже на той же странице идут записи, уже не имеющие никакого отношения ни к угрюмым кварталам Монпарнаса, ни к Данни, ни к Полю Шастанье и Агхамури. Они посвящены Тристану Корбьеру и еще Жанне Дюваль, любовнице Бодлера. Похоже, я узнал, где они жили, так как в блокноте написано: "Корбьер, ул. Фрошо, 10; Жанна Дюваль, ул. Соффруа, 17 - ок. 1878". А дальше - целые страницы исписаны заметками о них, из чего можно сделать вывод, что они оба играли в моей жизни гораздо более важную роль, чем те из моих современников, с кем я тогда пересекался.
В тот вечер я оставил Данни у дверей отеля. Я заметил, что Агхамури ждал ее посреди холла в бежевом плаще. И это я тоже записал в блокнот: "Агхамури, бежевый плащ". Наверное, чтобы потом иметь какую-то опору, ориентир для памяти, - в тот короткий, сумрачный период моей жизни я старался записать как можно больше таких случайных, незначительных деталей. "Ты знакома с его женой?" - "Нет, они почти не видятся. Разошлись, или вроде того". Обрывки разговора, какие слышишь мимоходом, посреди улицы. И никогда не узнаешь, о ком шла речь. Так поезд проезжает мимо станции быстрее, чем успеваешь прочесть название, - и тогда, опершись лбом о стекло, глядишь на мост через реку, на деревенскую часовню, на корову, замечтавшуюся под деревом на фоне далекого стада. Надеешься, что на следующей станции прочтешь табличку, и тогда станет ясно, в каких ты краях. Я больше никогда не видел тех, чьи имена остались в черном блокноте. Они, похоже, были чем-то мимолетным в моей жизни, и я едва вспоминаю даже, как их зовут. Обычные встречи, но неизвестно, случайные ли. Есть в жизни такое время, когда ты стоишь на перекрестке и пока еще можешь выбирать, куда идти. Время для встреч, как было написано на обложке одной книжицы, как-то попавшейся мне на набережной, на книжном развале. Вот и тогда, оставив Данни с Агхамури, я побрел, сам не знаю зачем, по набережной Сен-Мишель. Я снова прошел по бульвару, и он был так же мрачен, как Монпарнасский, - наверное, оттого, что в будни здесь почти не было прохожих и не горели окна в домах. Поднявшись до того места, где в него впадает улица Мсье-Ле-Пренс, после ступеней и железных перил, я заметил, что в кафе, террасой выходящем на ограду Люксембургского сада, ярко светится стеклянная задняя дверь. Во всем зале было темно, и только за этой дверью завсегдатаи, как обычно, допоздна засиживались вокруг полукруглой барной стойки. Но на этот раз, проходя мимо, я заметил среди них две знакомые фигуры: Агхамури - он стоял в своем бежевом плаще - и Данни, сидевшую на барном табурете.
Я подошел ближе. Можно было толкнуть дверь и войти, но я не стал, боясь оказаться лишним. Да и в то время я всегда держался в стороне, на положении зрителя, я бы даже сказал "Ночного зрителя", как тот любимый мною писатель XVIII века, о котором в черном блокноте исписано столько страниц. Поль Шастанье заметил однажды, когда мы гуляли близ улицы Фалгьер или, может, улицы Фаворит: "Странно… Вы всегда слушаете очень внимательно… но вы где-то не здесь". В чересчур ярком неоновом свете за стеклом Данни казалась блондинкой, а не светло-русой, ее веснушчатая кожа была еще бледнее, чем обычно, - почти молочного цвета. Во всем баре сидела только она. Трое или четверо стояли с бокалами в руках прямо за ней и Агхамури. Агхамури, склонившись, шептал ей что-то. Потом поцеловал ее в шею. Она рассмеялась и отпила из бокала - судя по цвету, это был куантро, она всегда заказывала его, когда мы заходили с ней в кафе.
Я думал, сказать ли ей завтра: я видел вас с Агхамури вчера ночью, в кафе "Люксембург". Я не знал, в каких они отношениях. По крайней мере, в отеле "Юник" у них были разные комнаты. Я попытался разобраться, что объединяло их всех. Судя по всему, Жерар Марсиано и Агхамури - давние друзья, и последний познакомил друга с Данни, когда оба еще жили в студенческом городке. Поль Шастанье и Марсиано были на "ты", несмотря на разницу в годах. То же самое и Дювельц. Но ни Шастанье, ни Дювельц не были знакомы с Данни до ее переезда в отель "Юник". И, наконец, Агхамури явно был близко знаком с распорядителем отеля, уже упомянутым Лахдаром, - тот появлялся через день и сидел за стойкой регистрации. Часто в компании некоего Давэна. Оба они, казалось, давно знали и Поля Шастанье, и Марсиано, и Дювельца. Все это я расписал в блокноте, пока однажды днем дожидался Данни, - так, бывает, решаешь кроссворд или делаешь набросок.
* * *
Позже меня допрашивали о них. Мне вручили вызов в полицию за подписью некоего Ланглэ. В десять утра я пришел в отделение на набережной Жевр и долго прождал в кабинете. Я глядел в окно, на цветочный рынок и на фасад больницы Отель-Дье по ту сторону Сены. Стояло яркое осеннее утро, набережные были залиты солнцем. В кабинет вошел сам Ланглэ, он оказался шатеном, среднего роста и, несмотря на большие голубые глаза, сперва произвел на меня впечатление человека довольно черствого. Тут же, не здороваясь, он строгим тоном начал задавать мне вопросы. Но оттого, что я отвечал спокойно, он скоро смягчился, догадавшись, что я ни в чем не замешан. Я же думал, что, возможно, сижу сейчас в здании, построенном на том самом месте, где повесился Жерар де Нерваль. И если спуститься в подвалы, в одном из них окажется кусок улицы Старого Фонаря. На многие вопросы Ланглэ я не мог ответить определенно. Он назвал имена Поля Шастанье, Жерара Марсиано, Дювельца и Агхамури и спросил, в каких отношениях с ними я состоял. Именно тогда я и понял: нет, все-таки особой роли в моей жизни они не сыграли. Роль третьего плана. Я думал о Нервале и об улице Старого Фонаря, на которой когда-то построили это здание, где мы сейчас сидим. Знает ли об этом Ланглэ? Я чуть было не спросил его. В ходе допроса он много раз упоминал некую Мирей Сампьерри, которая "часто бывала" в отеле "Юник", но я ее не знал. "Вы уверены, что ни разу не виделись с Мирей Сампьерри?" Это имя ни о чем мне не говорило. Должно быть, он понял, что я не лгу, и больше о ней не спрашивал. Тем же вечером я записал в блокноте: "Мирей Сампьерри", а ниже, на той же странице: "наб. Жевр, 14. Ланглэ. Нерваль. Улица Старого Фонаря". Я удивился, что во время допроса он ни разу не упомянул о Данни. Видимо, каким-то чудом в их деле не оказалось ее следов. Тем лучше для нее. Говорят же, иная рыба и из сети ускользнет - так, наверное, ушла и Данни, растворилась без следа. Той ночью, когда я смотрел на них с Агхамури сквозь стеклянную дверь кафе "Люксембург", я под конец уже не мог различить ее лица из-за резкого неонового света, и вся она слилась для меня в единое светящееся пятно, как на передержанном снимке. Белое пятно. Может, таким же образом она исчезла из поля зрения Ланглэ. Но нет, я ошибался. Как выяснилось на втором допросе, куда меня вызвали через неделю, он знал о ней более чем достаточно.
Как-то ночью, когда Данни еще жила в студенческом городке, я провожал ее до Люксембургского вокзала. Ей не хотелось идти одной от метро до американского корпуса, и она попросила меня проехаться с ней. Но едва мы спустились в метро, как последний поезд отъехал от платформы. Мы могли бы дойти пешком, но стоило мне представить бесконечную улицу Санте в этот час, а потом еще забор тюрьмы и ограду больницы Святой Анны, вдоль которых лежал путь, как по сердцу прошел холодок. Но тут Данни повела меня к устью улицы Мсье-Ле-Прэнс, и скоро мы оказались у той самой барной стойки в форме дуги, где другой ночью она была с Агхамури. Она сидела на табурете, а я стоял рядом, и со всех сторон на нас напирали, прижимая друг к другу, толпы посетителей. Свет был до того ярким, что я постоянно моргал, а от стоящего вокруг гомона мы не могли толком разговаривать. Потом все эти люди ушли, один за другим. Кроме нас, за стойкой остался единственный посетитель - он сидел, тяжело облокотившись на нее, так что нельзя было понять, спит он или настолько пьян. Свет был все таким же резким и белым, но теперь мне казалось, будто освещенное пространство сузилось и мы - в центре выхваченного прожектором круга. Когда мы вышли на воздух, тьма по контрасту показалась полной, как при светомаскировке, и я понял, как чувствует себя мотылек, который избежал манящего и гибельного света лампы.
Было где-то часа два или три. Она сказала, что часто опаздывает на метро, потому и приметила это кафе - она называла его "66" - близ Люксембургского вокзала, только оно и работает всю ночь. Как-то раз, поднимаясь поздним вечером по бульвару Сен-Мишель, уже после допроса у Ланглэ, я издали заметил полицейский фургон, припаркованный прямо перед тем кафе, - он заслонял идущий из стеклянной двери свет. Клиентов заводили внутрь фургона. Да, именно это я и предчувствовал, стоя рядом с Данни за барной стойкой. Мотыльки, прельстившись, слетелись на свет, но не разглядели западни. Мне кажется, когда мы вышли, я даже сказал ей на ухо: "западня" - и она улыбнулась.
В то время в ночном Париже было немало ярких огней, служивших приманкой, и я старался обходить их стороной. Когда же мне это не удавалось, я всегда был начеку и порой, заходя в бар, полный странного вида людей, сразу искал глазами пути к отступлению. "Ты не на Пигаль", - сказала Данни. И я удивился, как привычно прозвучало в ее устах название этого злачного района. Мы шли вдоль ограды Люксембургского сада. "Пигаль", - повторил я и прыснул со смеху. Она тоже. Вокруг было тихо, и мы слышали, как в темноте за оградой шелестят деревья. Вокзал был закрыт, первый поезд отходил только в шесть утра. Сзади, в кафе "66", погасили свет. Можно было пойти пешком - я уже был готов к встрече с длинной и зловещей улицей Санте, рука об руку с Данни.
По дороге мы решили срезать и заблудились в маленьких улочках, где-то около Валь-де-Грас. Тишина здесь была еще гуще, и мы слышали звук собственных шагов. Мне даже подумалось, что, может быть, мы не в Париже, а в одном из тех небольших провинциальных городков - Анже, Вандоме, Сомюре, - о которых я не знаю ничего, кроме названия, но чьи тихие улочки наверняка похожи на улицу Валь-де-Грас, с садовой оградой в конце.
Данни взяла меня под руку. Впереди показался свет, но не такой яркий, как в кафе "66", - он шел из первого этажа многоэтажного дома.
Гостиница. Застекленные двери были отворены наружу, и свет из холла, где прямо посередине спал пес, положив морду на плиточный пол, падал на тротуар. В глубине за стойкой регистрации стоял лысый мужчина - ночной портье - и листал журнал. Стоя перед распахнутыми дверьми, я понял, что уже не в состоянии идти вдоль тюрьмы, а потом больницы, и тем более не готов к улице Санте, у которой ночью не видно конца.
Не знаю, кто из нас двоих потянул другого внутрь. Мы перешагнули через пса в холле, не разбудив его. Пятый номер был свободен. Я запомнил цифру "5", хотя всегда забывал номера гостиничных комнат и какого цвета там стены, мебель или занавески, будто нужно было, чтобы та моя жизнь понемногу растворилась в памяти. Однако стены пятого номера я помню - на них были обои с бледно-голубым узором, а окно закрывали черные шторы из плотной ткани, не пропускавшие ни малейшего света, - как я позже узнал, они остались еще с войны и потому соответствовали всем требованиям "пассивной обороны".
Позже в ту ночь я почувствовал, что Данни хочет сказать мне что-то важное, но не решается. С чего вдруг студенческий городок, американский павильон, когда она не студентка и не американка? Хотя, наверное, настоящие встречи - это когда оба ничего не знают друг о друге, даже проводя ночь в одном гостиничном номере. "Странные посетители были сегодня в этом "66", - сказал я ей. - Хорошо еще, обошлось без облавы". Правда, что забыли посреди ночи в тихом Латинском квартале все эти люди, шумевшие вокруг нас под ярким неоновым светом? "Слишком много вопросов", - ответила она шепотом. Часы били каждые пятнадцать минут. Где-то залаял пес. Мне снова подумалось, что мы далеко от Парижа, - я даже, казалось, слышал далекий стук копыт перед самым рассветом. Сомюр? Уже много лет спустя, когда я снова оказался в окрестностях улицы Валь-де-Грас, я попытался отыскать эту гостиницу. В тот раз я не записал ни ее адреса, ни названия, как не пишут о самом сокровенном, боясь, что, попав на бумагу, оно перестанет нам принадлежать.
Когда я снова оказался в кабинете Ланглэ на набережной Жевр, он спросил меня: "Вы снимали комнату в отеле "Юник"?" - Он сказал это небрежно, точно уже знал ответ, а от меня требовалось только его подтвердить. "Нет". - "А в кафе "66" часто бывали?" На этот раз он смотрел мне прямо в глаза. Я удивился, что он сказал именно "66". До сих пор мне казалось, что так называла его только Данни. Мне и самому случалось давать каким-то кафе другие имена, например, брать старинные парижские названия и говорить: "Встречаемся у "Тортони"" или "В девять в "Роше де Канкаль"".
- Говорите, "66"? - Я сделал вид, будто пытаюсь припомнить. "Ты не на Пигаль", - глухо прозвучал в голове голос Данни.
- Это на Пигаль, да? - как бы задумчиво спросил я.
- Вовсе нет. Это кафе в Латинском квартале.
Может, и не стоило хитрить с ним.
- А, ну да… Кажется, заходил туда пару раз…
- Ночью?
Я медлил с ответом. Возможно, безопаснее было сказать: днем, когда работал основной зал и посетители сидели на террасе, глядя на решетку Люксембургского сада. Днем это кафе ничем не отличалось от прочих. Но зачем лгать?
- Да. Ночью.
Я вспомнил зал, погруженный во тьму, и узкое пространство света в глубине - тайное убежище после закрытия. И это название - "66" - из тех, что произносят шепотом, в кругу посвященных…
- Вы были один?
- Да. Один.
Он сверился с лежавшей на столе бумагой - как мне показалось, это был список имен. Я надеялся, что Данни там нет.
- И никого из завсегдатаев кафе "66" вы не знаете?
- Никого.
Он по-прежнему смотрел в список. Мне хотелось, чтоб он зачитал имена этих "завсегдатаев кафе "66"" и объяснил мне, что это за люди. Может, Данни и знала кого-то из них. Или Агхамури. Ни Жерар Марсиано, ни Дювельц, ни Поль Шастанье, по-видимому, не посещали это кафе. Хотя я уже ни в чем не был уверен.
- Думаю, это обычное студенческое кафе, таких в Латинском квартале много, - сказал я.
- Днем - да. Но не ночью.
Голос его теперь звучал строго, почти угрожающе.
- Знаете, - начал я самым мягким и примирительным тоном, на какой был способен, - ведь я никогда не был "завсегдатаем" ночного "66".
Он поднял на меня свои большие голубые глаза, и в них не было угрозы - это был усталый и, в общем, доброжелательный взгляд.
- Во всяком случае, в списке вас нет.
Через двадцать лет, когда благодаря этому самому Ланглэ мне в руки попала папка с делом - оказалось, он не забыл про меня; наверное, на всяком перекрестке в нашей жизни стоит свой часовой, - в ней обнаружился список "завсегдатаев кафе "66"", во главе с неким Вилли с улицы Гобелен. Я потом перепишу его, когда будет время. И перепишу другие материалы дела, потому что они дополняют и подкрепляют записи в моем черном блокноте. Буквально вчера я забрел в тот район, где было кафе "66", чтоб посмотреть, сохранилось ли оно. Я толкнул стеклянную дверь, вошел и сел за полукруглую барную стойку, ту самую, за которой мы сидели с Данни и за которой я видел ее с Агхамури, сквозь дверное стекло, в резком и белом неоновом свете. Был шестой час, и все посетители сидели на террасе, выходящей на Люксембургский сад. Бармен очень удивился, когда я заказал куантро, - я сделал это в память о Данни и чтобы выпить за неизвестного мне Вилли с улицы Гобелен, первого в списке.
- Вы все так же работаете допоздна? - спросил я у бармена.
Он нахмурил брови. Похоже, он не понял вопроса. Молодой парень, лет двадцати пяти.
- Мы закрываемся в девять, мсье. Каждый день.
- Это ведь кафе "66"? - спросил я загробным голосом. Он поглядел на меня с опаской.
- Почему "66"? Кафе называется "Люксембург", мсье.
Я подумал о списке, который еще как-нибудь перепишу. Но некоторые имена в тот вечер вспомнились, итак: Вилли с улицы Гобелен, Симон Ланжеле, Орфанудакис, доктор Лукашек, он же Доктор Жан, Жаклин Жилуп и та самая Мирей Сампьерри, о которой Ланглэ спрашивал на первом допросе.
На террасе и в большом зале за моей спиной сидели туристы и студенты. За соседним столиком что-то отмечала компания ребят из Горной школы, и я рассеянно слушал их разговор. Должно быть, праздновали начало каникул. То и дело фотографировали друг друга на айфоны при тусклом свете сегодняшнего дня. Самый обычный день, начало вечера. И на этом же самом месте мы сидели с Данни, и я моргал от резкого света, и мы едва слышали друг друга из-за гула разговоров, которые вели между собой Вилли с улицы Гобелен и другие обступившие нас тени со страниц списка, и смысл их слов утерян навсегда.