* * *
Если память меня не подводит, кафе "66" мало чем отличалось от отеля "Юник" или от других парижских мест, где я побывал в те годы. Повсюду в воздухе витала опасность, и это придавало жизни особый тон. Так было везде, даже за городом. Как-то раз Данни попросила съездить вместе с ней в загородный дом. В черном блокноте записано: "Загородный дом, с Данни". И больше ничего. А страницей раньше другая запись: "Данни, просп. Виктора Гюго, жилой дом с двумя выходами. В 19 ч. у заднего крыльца, с ул. Леонардо да Винчи".
Я ждал ее там несколько раз, всегда в одно время, всегда у заднего крыльца. Тогда мне виделась какая-то связь между жившей здесь дамой, которой Данни "наносила визит" - странно было слышать от нее этот старинный оборот, - и тем загородным домом. Да, если мне не изменяет память, она говорила, что дом принадлежит даме с проспекта Виктора Гюго.
"Загородный дом, с Данни". Я даже не записал, как называлась деревня. Когда я листаю черный блокнот, во мне встают два противоречивых чувства. Если я вдруг не нахожу каких-то деталей, мне думается, что просто в то время я был готов ко всему и ничто не казалось мне удивительным. Беспечность молодости? Но потом я перечитываю отдельные фразы, имена, заметки, и мне начинает казаться, будто это сигналы морзянки, которые я слал тогда себе в будущее. Да, будто я пытался делать засечки, метки чернилами на бумаге, которые позже выведут меня на нужный путь и помогут распутать и разъяснить все то, что я проживал тогда, не понимая. Точки и тире, посланные вслепую, в минуты глубочайшей растерянности. И пройдут годы, прежде чем я смогу их расшифровать.
На той же странице, где черными чернилами выведено "Загородный дом, с Данни", синей шариковой ручкой приписаны названия деревень, целый список, - уже лет десять как я пытаюсь отыскать тот самый "загородный дом". Где он, в пригородах Парижа или дальше, в сторону Солони? Не знаю, почему из всех названий я выбрал именно эти - должно быть, они звучат похоже на название той деревни, куда мы заезжали заправиться. Сен-Леже-дез-Обе. Вокуртуа. Дормель-на-Орвенне. Ормуа-ля-Ривьер. Лорре-ле-Бокаж. Шеври-ан-Серен. Буаземон. Ашер-ля-Форе. Ля Сель-ан-Эрмуа. Сен-Венсан-де-Буа.
Я даже купил дорожную карту Мишлен, на которой написано: "150 км от Парижа. Север - юг", - она у меня сохранилась. Потом купил подробную карту района Солонь, из Большого атласа Франции. Несколько вечеров я провел, согнувшись над картами, в попытках просчитать, каким маршрутом мы ехали тогда с Данни на машине, которую дал нам Поль Шастанье, - не на той красной "ланчии", а на другой, скромного серого цвета. Из Парижа мы выехали через Порт-де-Сен-Клу, по туннелю и на автомагистраль. И зачем было выезжать в западном направлении, если деревня где-то в Солони, на юге?
Позже я случайно обнаружил на странице с заметками о Тристане Корбьере втиснутую между строк карандашную запись "Фёйёз" и номер телефона. Вот так, название деревеньки чуть не затерялось навсегда среди убористых строк о Корбьере. Фёйёз. 437-41–10. Ну конечно, как-то раз я приезжал к ней, когда она была уже там, - вот откуда у меня телефон. Я сел тогда на междугородний автобус у Порт-де-Сен-Клу. Он привез меня в небольшую деревушку. Из кафе я позвонил по номеру, который дала мне Данни, и она приехала за мной - на той самой серой машине, которую одолжил нам Поль Шастанье. "Загородный дом" находился в двадцати километрах оттуда. Когда я нашел Фёйёз на карте, оказалось, что это вовсе не в Солони, а в Эр-и-Луар.
437-41–10. Гудки тянутся один за другим, и никто не берет трубку - я вообще был удивлен, что номер еще существует, спустя столько лет. Однажды вечером, когда я в очередной раз набрал 437-41–10, вместо гудков я услышал потрескивание и чьи-то далекие голоса. Наверное, эта линия уже давным-давно была заброшена, как и десятки других. И, возможно, какая-нибудь подпольная организация использует ее теперь для тайных разговоров? Наконец, я различил женский голос, с механической монотонностью говоривший что-то, чего нельзя было разобрать. Служба точного времени? Или, быть может, голос Данни дошел до меня сквозь годы из затерянного где-то загородного дома?
Я заглянул в телефонный справочник Эр-и-Луар, который отыскал на блошином рынке в Сент-Уан среди целого развала прочих. В Фёйёзе оказалось всего с десяток абонентов, в том числе и нужный мне номер, отворявший "Врата прошлого". Так назывался детективный роман, который я нашел на книжных полках того загородного дома, и мы с Данни оба прочли его. Фёйёз (Э. и Л.), кантон Сенонш, имение Барбери, мадам Дорм. 437-41–10. Кто такая эта мадам Дорм? Упоминала ли Данни при мне ее имя? Может, она еще жива. Тогда нужно как-то связаться с ней, она должна знать, что сталось с Данни.
Я позвонил в справочную и спросил, какой теперь номер в имении Барбери, коммуна Фёйёз в Эр-и-Луар. И снова голос мой зазвучал, будто из могилы, - как в тот раз, когда я говорил с барменом в кафе "Люксембург". "Фёйёз через "и" краткое?" - Я повесил трубку. Что толку? За столько лет мадам Дорм наверняка исчезла из телефонных книг, да и дом не раз менял хозяев и перестраивался, так что я даже не узнаю его теперь, если увижу. Я разложил на столе карту пригородов Парижа, с досадой убирая карту Солони, над которой провел весь день. Благозвучное "Солонь" сбило меня с толку. И то, что рядом с домом были пруды, тоже наводило на мысли о том регионе. Но что мне до карты? В моей памяти загородный дом всегда будет стоять в несуществующем краю где-то в Солони.
Вчера вечером я сидел и водил пальцем по карте, следуя нашему тогдашнему маршруту из Парижа в Фёйёз. Я взбирался вверх по течению времени. Настоящее, где в тусклом свете один день сменяет другой, ничем не отличный от первого, так что начинает казаться, что уже пережил сам себя, - это настоящее было мне безразлично. Я верил, что вновь отыщу тот ровный ряд деревьев и белую ограду. И снова пес медленно пойдет мне навстречу по аллее. Я много раз думал о том, что, не считая нас с Данни, этот пес - единственный житель дома; может, даже единственный его хозяин. Перед каждым нашим отъездом в Париж я говорил Данни: "Надо бы взять его с собой". Он приходил и устраивался против машины, провожая нас. И едва мы садились, хлопали дверцами и заводили мотор, как он вставал и шел к сараю, где хранились дрова, - там он обычно спал в наше отсутствие. И всякий раз мне было жаль возвращаться в Париж. Я как-то спросил Данни: можем ли мы с ней пожить в этом доме какое-то время? "В принципе, да, - сказала она, - но только не сейчас". Я неправильно понял, та "дама", которую навещала Данни на улице Виктора Гюго, никак с этим домом не связана. Хозяйка дома - а это действительно женщина - сейчас за границей. Они познакомились в прошлом году, когда Данни искала работу. Правда, она не уточнила, какого рода "работу" искала. Ни Агхамури, ни остальные из "Монпарнасской шайки", как я ее окрестил - Поль Шастанье, Жерар Марсиано, Дювельц, - не знали о доме. "И к лучшему", - сказал я. Она улыбнулась. Она явно думала так же. Однажды вечером, когда мы разожгли камин и уселись перед ним на огромном диване, а пес лег у нас в ногах, Данни вдруг сказала, что напрасно мы взяли машину у Шастанье, и вообще, она больше не хочет иметь ничего общего с этой "кучкой тупиц". Меня удивил ее тон, и что она, обычно молчаливая и сдержанная в суждениях, выбрала именно такое слово. Но и в этот раз мне не хватило духу спросить, что же связывало ее с теми "тупицами" и почему она переехала в отель "Юник" под влиянием Агхамури. Да и, признаться, сидя так, в доме, скрытом от всех плотным рядом деревьев и белой изгородью, мне не хотелось задавать лишних вопросов.
Но вот однажды мы возвращались после прогулки, со стороны Этрельской мельницы - одно из тех названий, которые, казалось бы, давно позабыты или которые мы не произносим вслух, боясь расчувствоваться, но память послушно хранит их, пес бежал перед нами, в небе светило осеннее солнце. Только мы вошли в дом, послышался шум мотора. Звук приближался. Данни схватила меня за руку и повела в спальню, на второй этаж. Жестом она показала, чтоб я сел куда-нибудь, а сама прижалась к стене у окна. Снаружи заглушили мотор. Хлопнула дверца. Было слышно, как кто-то идет к крыльцу по усыпанной гравием аллее. "Кто это?" - спросил я шепотом. Данни не ответила. Тогда я тихо скользнул к другому окну. Снаружи стоял большой черный автомобиль какой-то американской марки, и мне показалось, что кто-то остался за рулем. Раздался звонок. Потом еще два. Еще три. Внизу залаял пес. Данни стояла, вцепившись рукой в занавеску, и не двигалась. "Есть тут кто-нибудь? Кто-нибудь дома? Вы меня слышите?" - Голос громкий, с едва заметным акцентом: бельгийским, швейцарским или общим акцентом тех людей, про которых не знаешь, какой язык считать их родным, - они и сами этого не знают. "Есть тут кто-нибудь?"
Пес лаял все громче. Он остался в прихожей, и, если дверь была закрыта неплотно, он легко откроет ее лапой. "Как думаешь, он может войти внутрь?" - прошептал я. Данни отрицательно покачала головой. Она присела на спинку кровати, скрестив руки на груди. На лице читалась скорее досада, чем страх, и она сидела не шевелясь, опустив голову. А я представлял себе, как тот тип сейчас войдет в дом и сядет ждать нас в гостиной, так что будет непросто выскользнуть незамеченными. Но я сохранял спокойствие. Мне не раз случалось избегать нежелательных встреч со знакомыми, когда я внезапно понимал, что у меня нет сейчас сил разговаривать с ними. Увидев впереди одного из них, я переходил на другую сторону или скрывался в первом попавшемся подъезде. Однажды мне даже пришлось вылезать через окно первого этажа, чтоб разминуться с приятелем, который неожиданно решил заглянуть ко мне. Я знал много домов с черными ходами, их адреса даже записаны в моем блокноте.
В дверь больше не звонили. Пес утих. В окно я увидел, как высокий брюнет в пальто с меховым воротником идет к машине, припаркованной напротив крыльца. Вот он нагибается и говорит что-то в опущенное стекло, но, кто за рулем, мне не видно. Потом садится, и машина отъезжает по аллее.
Вечером Данни сказала, что сегодня свет лучше не зажигать. Она задернула шторы в гостиной и в той комнате, где мы ели. Так что мы сидели при свечах. "Думаешь, они могут вернуться?" - спросил я. Она пожала плечами. Это, наверное, был один из друзей хозяйки. Она старалась держаться от них подальше, иначе "насядут, и не отвяжешься". Порой в ее безупречно чистую и грамотную речь закрадывались выраженьица вроде этого. В полутьме за плотно задернутыми шторами мне казалось, что мы воры, тайно проникшие в дом. Но, как ни странно, это совершенно меня не тревожило - видно, настолько притупилось во мне в то время чувство законности, знакомое каждому, кто вышел из добропорядочной семьи и твердо знает свое место в обществе. Мы сидели при свете единственной свечи, разговаривали шепотом, чтобы не было слышно снаружи, и нам обоим это казалось нормальным. Я почти ничего не знал о Данни, но чувствовал, что между нами есть что-то общее, что мы с ней - из одного мира. Но я едва ли смог бы сказать какого.
Дня два или три мы не включали электричество. Данни в двух словах объяснила мне, что на самом деле была здесь не совсем "по праву". Просто у нее остались ключи еще с прошлого года. И "хозяйка" не в курсе, что Данни решила немного пожить в доме. Нужно будет еще объясниться с садовником, который ухаживал за парком и должен был появиться здесь со дня на день. Да, дом не был брошен, как мне сперва показалось. Прошло несколько дней. Садовник не удивился нам, когда пришел. Невысокий седеющий мужчина, в охотничьей куртке и вельветовых брюках. Данни ничего ему не объясняла, а он ни о чем не спрашивал. Напротив, даже сказал, что, если нам что-нибудь нужно, он может привезти. Несколько раз он возил нас, вместе с псом, за покупками в Шатонеф-ан-Тимерэ. И поближе, в Майбуа и Дампьер-сюр-Блеви. Эти названия дремали где-то в моей памяти, но не исчезли совсем. А вчера вечером они вышли на поверхность. За пару дней до того, как мы поехали в Фёйёз, Данни снова решила наведаться к той даме с улицы Виктора Гюго. Но когда я дошел с ней до нужного дома, она попросила, чтоб на этот раз я подождал не на заднем крыльце, с улицы Леонардо да Винчи, а в кафе неподалеку, на площади, потому что она не знала, сколько пробудет там. Я ждал ее около часа. В кафе она вошла бледная. Тут же заказала куантро и выпила его залпом - чтоб "встряхнуться", как она выразилась. Расплатилась она купюрой в пятьсот франков, которую вытащила из перевязанной красной бумажной лентой пачки. На пути сюда этой пачки у нее не было - мы едва наскребли на два билета.
Барбери. Этрельская мельница. Фрамбуазьер. Слова проступают, нетронутые, как тела тех молодоженов, найденных в горах, в глыбе льда, - прошли сотни лет, а они все так же молоды. Барбери. Так назывался тот дом. Я до сих пор вижу его симметричный белый фасад за листвой аллеи. Три года назад я ехал в поезде и листал газету, пробегая глазами объявления; их теперь куда меньше, чем было раньше, когда я переписывал их на страницы черного блокнота. Нет больше вакансий, ни объявлений о найме. Нет пропавших собак. Нет гадалок. Ни одного загадочного сообщения, вроде: "Мартина! Позвони нам. Мы с Ивоном и Хуанитой очень волнуемся". Но одно объявление привлекло мое внимание. "Продается старинный особняк. Эр-и-Луар. Поселок между Шатонеф и Брезоль. Парк. Пруды. Конюшни. Тел. 02–07-33-71–22, агентство Паккарди". Мне казалось, я узнал тот дом. Я переписал объявление в черный блокнот, на последнюю странице внизу, как заключение. Правда, конюшен я припомнить не мог.
Пруды там точно были - вернее, прудики, в которых плескался пес во время наших прогулок. На самом деле, так: Барбери - назывался весь поселок, а не только дом - в прежние времена он явно был господской усадьбой. Поблизости сохранились обломки старых стен, погребенные под вьюнком, останки старинной часовенки, и, кто знает, может, там были и конюшни. Однажды, выгуливая пса, - это он вывел нас на эти развалины, как те собаки, обученные искать трюфели, - мы представляли, как все здесь восстановим, точно были хозяевами. А может, и правда предки Данни владели этой землей, но она боялась признаться мне, что в ней течет дворянская кровь Барбери, и теперь она тайно посещала имение, принадлежавшее некогда ее роду. По крайней мере, мне нравилось так думать.
Там, в Барбери, я забыл рукопись примерно в сто страниц - черновик работы, которую я писал по заметкам из черного блокнота. Или скорее я оставил ее в гостиной на столе, где работал, рассчитывая продолжить, когда вернемся через неделю. Но мы больше не вернулись в тот дом, так что и рукопись, и пес остались там навсегда.
Все эти годы я то и дело думал о рукописи, надеясь все же найти ее, как мы находим где-нибудь засушенный цветок, четырехлистный клевер и прочие памятные нам вещи. Но где стоит тот самый загородный дом, я уже не знал. А штудировать страницы блокнота было лень, да и стоило вспомнить, сколько времени я потратил, чтоб отыскать в нем втиснутое крошечными буквами название деревни и телефон, как я начинал глядеть на блокнот с опаской.
Но я больше не боюсь его открывать - листая черный блокнот, я склоняюсь над своим прошлым. Этот оборот вызывает у меня улыбку. "Человек над своим прошлым" - так называлась книга, которую я нашел в гостиной Барбери, на стеллаже возле окна. Но прошлое ли это? Нет, не о прошлом я говорю, а о моментах того вневременного, чистого бытия, которое я страница за страницей извлекаю из плоского и тусклого настоящего, чтоб заиграли в нем свет и тени. Сегодня день, идет дождь, и все тонет в серых тонах, люди, вещи, - и я с нетерпеньем жду ночи, когда у предметов прорежутся грани, проступят в контрасте света и тени.
В другой день я ехал на машине по ночному Парижу, и многочисленные фонари вдоль проспектов и в углах улиц завораживали меня отсветами и тенями, будто тайными сигналами, посланными мне. Нечто похожее чувствуешь, глядя с улицы на освещенное окно: ты будто и там, и не там. В комнате за стеклом никого нет, но горит оставленная кем-то лампа. Для меня никогда не было прошлого и настоящего. Все сливалось, как в той пустой комнате, где забытая лампа горит ночами напролет. Мне часто снится, как я нахожу рукопись. Как вхожу в гостиную, иду по черно-белому плиточному полу к стеллажу с книгами и роюсь на нижних полках. Или как кто-то пересылает мне ее почтой, но я не могу разобрать имя в графе "отправитель". И на посылке стоит тот год, когда мы с Данни ездили в загородный дом. Но меня не удивляет, что посылка шла так долго. Определенно, не существует ни прошлого, ни настоящего. По записям в черном блокноте я могу восстановить из той работы несколько глав, где говорилось о баронессе Бланш, о Мари-Анн Леруа, погибшей на гильотине 26 июля 1794 года в возрасте 22 лет, о том, что представлял собой в годы Революции отель "Радзивиль", о Жанне Дюваль, о Тристане Корбьере и его друзьях: Рудольфе де Баттине и Эрминии Куччиани… Среди исписанных заметками страниц нет ни одной о XX веке, в котором я жил. Но стоит начать читать, как все те дни и ночи, когда я заполнял записями свой черный блокнот, оживают передо мной в красках, звуках, запахах. Судя по тому, что написано там об отеле "Радзивиль", он должен был напоминать отель "Юник" на улице Монпарнас: такое же сомнительное место. Мне теперь кажется, что и у Данни есть что-то общее с баронессой Бланш. Очень трудно было отыскать ее след, хотя пару раз она промелькнула на страницах дневника Казановы, который я читал тогда, да еще в отчетах полицейских инспекторов Людовика XV. Интересно, а они-то изменились с XVIII века? Однажды Дювельц и Жерар Марсиано шепотом сообщили мне, что отель "Юник" находится под прикрытием и одновременно под надзором одного инспектора из отдела нравов. И он наверняка тоже писал отчеты. А когда двадцать лет спустя Ланглэ передал мне ту папку, - я и правда очень удивился, что там есть что-то про меня, на что он улыбнулся: "Да-да, я следил за вами, только "издалека"", - среди прочих бумаг в ней нашелся детальный отчет о Данни, не уступавший по части подробностей тем, какие писали пару веков назад о баронессе Бланш.
В сущности, я не жалею, что потерял тогда рукопись. Если б она не пропала, я бы не сел писать эти строки. Время исчезло, и все теперь заново: в руке у меня все та же ручка, и снова я заполняю листы своим почерком, то и дело поглядывая в черный блокнот. Мне понадобилась почти вся моя жизнь, чтоб вернуться к тому, с чего начинал.
Прошлой ночью мне снова приснилось, что я иду на почту. Подав в окошко извещение на свое имя, я получаю бандероль и уже заранее знаю, что внутри. Но на этот раз мне удается прочесть имя "отправителя": мадам Дорм. Барбери. Фёйёз. Эр-и-Луар. А на почтовой бумаге штамп: 1966 год. Пакет я вскрываю уже на улице, и внутри действительно рукопись. Я и забыл, что писал тогда на клетчатых листах, вырванных из блоков с рыжей обложкой фирмы "Rhodia". Чернила были холодного, голубого цвета, и это я тоже забыл. Девяносто девять страниц, последняя исписана не до конца. Почерк убористый, много помарок.
Я иду, никуда не сворачивая, и крепко держу рукопись под мышкой, боясь потерять. Летний вечер. Я иду все прямо по улице Конвента, в сторону больницы Бусико, ее темного фасада и железной ограды.