- Да-да… с рынка, - Данни ответила очень мягко, спокойно. Наверное, чтобы саму себя подбодрить. Меня удивило ее хладнокровие, особенно после внезапного приступа тревоги на подходе к отелю. Тот, кого называли Жорж, оглядывал нас обоих, и кожа на его лунном лице казалась до того бледной, что походила на грим. Из-за приподнятых бровей лицо его выражало и любопытство, и недоверие - так бывало всякий раз, когда он оказывался с кем-то лицом к лицу. Возможно, его-то Данни и боялась. Помню, когда я первый раз встретился с ним в холле, она представила его мне: "Жорж". Он ничего не сказал, только поднял брови. Жорж: в этом звучном имени есть что-то тревожное, замогильное, что очень сочетается с его лицом. Когда мы вышли из отеля, Данни сказала мне: "Этот тип, похоже, опасен", но не объяснила почему. Знает наверняка? По ее словам выходило, что Агхамури познакомился с ним в Марокко. Она улыбнулась и пожала плечами: "Ох, знаешь, лучше вообще не лезть в эти дела…"
- Выпьете с нами? - предложил Поль Шастанье.
- Уже поздновато, - ответила Данни, все так же мягко.
Агхамури, который по-прежнему сидел на подлокотнике кресла Жерара Марсиано, смотрел на нас пристально и удивленно. Мне показалось, что он побледнел.
- Жаль, что вы не присоединитесь к нам. А то бы рассказали, что купили на рынке.
На этот раз Поль Шастанье обращался ко мне. Сумка явно вызывала интерес.
- Вы мне поможете занести это в комнату? - Данни обернулась ко мне, внезапно перейдя на "вы", и указала на сумку. Похоже, она нарочно привлекала внимание к ней, как бы назло им.
Я пошел за ней в сторону лифта, но она свернула на лестницу. Данни поднималась впереди меня. На площадке первого этажа, где нас уже не могли видеть, она остановилась и сказала мне на ухо:
- Лучше уходи отсюда. Иначе у меня будут неприятности с Агхамури.
Я проводил ее до двери комнаты. Она взяла у меня сумку и сказала тихо, будто нас могли услышать:
- Завтра, в полдень, в "Белой Кошке".
Это было довольно унылое кафе на улице Одессы, где можно незаметно пройти в дальний зал, мимо нескольких игроков за бильярдом. Бретонцев в матросских фуражках.
Прежде чем закрыть дверь, она сказала мне, еще тише:
- Хорошо, если б нам удалось поехать в тот загородный дом, про который я тебе говорила.
Спуститься я решил на лифте. Не хотелось столкнуться с кем-то из них на лестнице. Особенно с Агхамури. Я боялся, что он начнет меня расспрашивать и требовать каких-то объяснений. Вновь я почувствовал ту робость или недостаточную уверенность в себе, которую заметил за мной Поль Шастанье - и даже сказал однажды, когда мы гуляли вместе по серым улицам Монпарнаса:
- Странно… такой чуткий и способный молодой человек, как вы… Почему вы всегда будто прячете взгляд?
В холле они все еще сидели в креслах. Чтоб дойти до двери, нужно было, увы, пройти мимо них, а я совсем не хотел с ними заговаривать. Агхамури поднял голову и посмотрел на меня холодно, совсем не так, как смотрел обычно. Возможно, он следил за дверьми лифта, чтобы узнать, останусь ли я в комнате Данни. Поль Шастанье, Дювельц и Жерар Марсиано наклонились к Жоржу и слушали его с таким вниманием, будто он давал им инструкции. Я скользнул к выходу, как бы не желая их прерывать. Я опасался, что Агхамури пойдет за мной. Но нет, он остался сидеть со всеми. Что ж, партия отложена - но не более, подумал я. Завтра он непременно потребует объяснений по поводу Данни - и это заранее тяготило меня. Мне нечего ему сказать. Нечего. Да я и никогда не умел отвечать на вопросы.
Оказавшись на улице, я не удержался и стал наблюдать за ними через стекло. И когда сегодня я пишу об этом, мне все кажется, что я по-прежнему стою на тротуаре, ни на шаг не сойдя с прежнего места, и смотрю на них. Но как я ни стараюсь вглядеться в Жоржа, о котором мне говорили, что он опасен, уже не чувствую тревоги, охватывавшей меня порой, когда я пересекался с ними в холле отеля "Юник". Поль Шастанье, Дювельц и Жерар Марсиано навечно пригнулись к Жоржу, обсуждая, как говорил Агхамури, "свои темные дела". Они плохо кончат - или в тюрьме, или сводя с кем-то счеты. Агхамури, сидя на подлокотнике, молчит и смотрит на них с беспокойством. Это он сказал мне однажды: "Берегитесь! Они могут завести вас на дурную дорожку. Я бы вам советовал порвать с ними скорее, пока еще возможно". В тот вечер он назначил мне встречу у входа в корпус Санзье. Он настоял, что нам "нужно объясниться", хотя я полагал, что он просто хочет запугать меня, чтоб я не виделся больше с Данни. И вот он тоже сидит там, за стеклом, навечно, и глаза его беспокойно глядят на остальных, заговорщически шепчущих что-то друг другу. И уже я хочу сказать ему: "Берегитесь!" Я же - не рисковал ничем. Но тогда я не осознавал этого до конца. Потребовались годы, чтобы понять. Но если память меня не подводит, я подспудно чувствовал уже тогда, что никто из них не заведет меня "на дурную дорожку". Когда Ланглэ допрашивал меня на набережной Жевр, он сказал: "Вы вращались среди очень странных людей". Но он ошибся - на тех, кто мне встречался тогда, я всегда смотрел со стороны, издалека. Я не помню, как долго я стоял в ту ночь перед стеклом, глядя на них с улицы. В какой-то момент Агхамури поднялся и пошел к окну. Он вот-вот должен был увидеть, что я стою на тротуаре и подсматриваю за ними через стекло. Я замер, стараясь не шелохнуться. Если он решит выйти к мне, то ничего не поделаешь. Но он смотрел в пустоту и не замечал меня. Тот, кого звали Жорж - по-видимому, самый опасный из всех - тоже поднялся с кресла и грузно подошел к окну, встав рядом с Агхамури. Оба были от меня в нескольких сантиметрах, но и его жесткие глаза на белом, как луна, лице смотрели мимо. Может, стекло было непрозрачным изнутри, как зеркало без амальгамы. Или же просто нас отделяли годы, десятки лет: они застыли в прошлом, посреди холла в отеле "Юник", и мы жили теперь в разных временах.
Я почти никогда не записывал в черный блокнот даты встреч. Я всякий раз боялся, что если заранее написать день и час, то человек не придет. Нельзя быть настолько уверенным в будущем. Как сказал Поль Шастанье, я "прятал взгляд". Мне казалось тогда, что я живу как бы подпольно, а когда живешь так, стараешься не оставлять следов и не писать черным по белому своих планов на день. И в то же время на одной из страниц я читаю: "Вторник. Агхамури. 19 часов. Санзье". До этой встречи мне не было дела, а потому ничего страшного, что она запечатлена чернилами на белой бумаге блокнота.
Это было дня через три после того, как мы с Данни пришли в отель "Юник" поздно вечером, и я нес сумку. Я очень удивился, когда получил от Агхамури записку на адрес, где снимал тогда комнату: улица Од, 28. Как он узнал, где я живу? От Данни? Я много раз приводил ее сюда, на улицу Од, но мне казалось, это было позже. Воспоминания у меня путаются. В письме Агхамури писал: "Никому не говорите о нашей встрече. Особенно Данни. Пусть это останется между нами. Вы поймете почему". Это "Вы поймете" меня беспокоило.
Уже стемнело. Я ждал, расхаживая взад-вперед по пустырю перед новым зданием факультета. В тот вечер я захватил с собой черный блокнот и, чтобы занять время, стал переписывать разные таблички, которые еще сохранились на некоторых домах и складах вокруг пустыря, подготовленных к сносу. Я читаю:
Братья Сомме - шкуры и кожа
Блюме (Б.) и сыновья - изделия из кожи на комиссию
Красильни Боженси
Кожевня А. Мартена - сыромятная кожа
Квасцовая дубильня Парижского кожевенного рынка
Чем больше я писал, тем сильнее нарастала тревога. Мне кажется, это заметно по почерку, неровному, почти нечитаемому под конец. Внизу я приписал, уже карандашом, убористо:
Пансион Ста Девиц
Это моя мания - вечное стремление знать, что было в таком-то месте Парижа на протяжении веков, в разные времена, слой за слоем. На этот раз мне казалось, что я чувствую муторный запах шкур и сырых кож. Мне вспоминается заголовок одного документального фильма, который я видел ребенком, намного раньше, чем следовало бы: "Кровь зверей". Прежде зверей убивали на Вожирар и на Ла Вилет, а их шкуры свозили сюда на продажу. Сотни, тысячи безымянных животных. И от всего этого остался лишь пустырь да десяток фамилий живодеров и убийц на стенах полуразрушенных зданий, которые здесь тоже ненадолго. И всех их я выписал в тот вечер в свой черный блокнот. Но зачем? Куда лучше было бы знать имена тех ста девиц из пансиона, которые отдыхали, лежа на этом пустыре задолго до кожевенного рынка.
- Вы очень бледны… Что-то случилось?
Агхамури стоял прямо передо мной. Я не видел, как он вышел из корпуса Санзье. Он был в своем бежевом пальто и с черным портфелем в руке. Я все еще был погружен в свои записи. Тогда он смущенно улыбнулся:
- Вы меня хотя бы узнаете?
Я готов был показать ему свои записи, но в то время я полагал, что, увидев, как ты что-то пишешь втихаря, люди начинают тебя остерегаться. Наверное, люди боятся, что у них украдут что-то - их слова, частичку их жизни.
- Интересно было на занятиях?
Сам я никогда не был студентом и потому представлял, как Агхамури заходит в класс вроде школьного, садится за парту, достает из-под крышки свой учебник, тетрадь для сочинений и макает перо в чернильницу. Мы пересекли пустырь, обходя лужи. Бежевое пальто и черный портфель подкрепляли мои подозрения: он никак не мог быть студентом. Скорее он выглядел так, будто шел на деловую встречу в холле гостиницы "Женева"… Я думал, что мы пойдем, как обычно, в кафе на площади Монж, но мы свернули в противоположную сторону, к Ботаническому саду.
- Вы не против немного прогуляться? Мы могли бы спокойно поговорить на ходу.
Его голос звучал непринужденно, по-дружески, но я почувствовал, что его что-то смущает, - как если бы он подыскивал нужные слова и ждал, когда мы окажемся подальше от мест, где можно наткнуться на кого-то из знакомых. И как раз перед нами возникла пустынная улица Кювье, где до самой Сены не было ни души.
- Я хотел предостеречь вас…
Он заговорил очень серьезно. И вдруг замолчал. Может, в последний момент побоялся раскрывать все подробности.
- От чего предостеречь?
Я задал вопрос слишком прямо. Надо было, как говорил Поль Шастанье, "прятать взгляд"… - никогда я не слушал чужих советов. Никогда. И всякий раз это ставило людей в тупик, и даже расстраивало - ведь я выслушивал их наставления очень внимательно, навострив уши, как прилежный ученик или как славный юноша. Мы шли вдоль низких домов, выстроенных по периметру Ботанического сада. Мне кажется, это была та его часть, где находился зверинец. Улица освещалась слабо, и каждую секунду из тишины и сумрака за оградой мог раздаться хищный рык.
- Нужно было раньше поговорить с вами об этом… Это касается Данни…
Я взглянул на него, но он по-прежнему держал голову прямо и смотрел вперед. Я не мог понять, избегает он моего взгляда или нет.
- Я познакомился с Данни в студенческом городке… Она искала кого-нибудь, кто мог бы сдать ей там комнату и к тому же одолжить студенческий билет…
Он говорил медленно, будто пытаясь по ходу рассказа распутать, насколько возможно, очень запутанную историю.
- Мне потом всегда казалось, что кто-то указал ей на меня… Потому что иначе ей бы никогда не пришла эта идея про студенческий городок…
Я тоже часто задавался вопросом, откуда девушка вроде Данни могла узнать о существовании этого городка. Как-то раз, провожая ее вечером до того отделения почты, я спросил об этом. "Знаешь, а я ведь приехала в Париж, чтобы учиться". - Да, но на кого учиться?
- Через одного приятеля из марокканского корпуса я раздобыл ей студенческий билет и карту резидента… на имя моей жены…
Но почему на имя жены? Он остановился.
- Она боялась пользоваться собственными документами… Когда я съехал из студенческого городка, она не захотела оставаться там. Я познакомил ее с остальными, в отеле "Монпарнас"… Судя по всему, через них она смогла раздобыть фальшивый паспорт…
Он схватил меня под руку и потянул на другую сторону. Я удивился, зачем ему вдруг понадобилось так резко переходить улицу. Мы стояли перед совсем небольшим домом, и, возможно, он боялся, что наш разговор слышен из окон. На другой же стороне бояться было нечего - мы шли теперь вдоль ограды винного рынка, тонувшего в сумраке, где было еще пустыннее и тише, чем на самой улице.
- А зачем, - спросил я тогда, - ей были нужны фальшивые документы?
У меня было чувство, будто я во сне. В то время со мной часто такое случалось, особенно когда стемнеет. Усталость? Или то странное ощущение дежавю, которое наваливается порой, если опять же долго недосыпал? Все вдруг мешается в душе, прошлое, будущее, настоящее, - как на кадре фотопленки, на который сняли несколько раз. И даже сегодня, думая об улице Кювье, я вижу ее среди проулков какого-то провинциального городка, а вовсе не в сетке парижских улиц, и мне с трудом верится, что шедший рядом со мной человек и правда существовал. Я слышу далекое эхо собственных слов: "Зачем ей были нужны фальшивые документы?"
- Но зовут-то ее хотя бы Данни? - спросил я Агхамури нарочито беспечным тоном, - у меня было дурное предчувствие, и я с опаской ждал продолжения.
- Думаю, да… - ответил он сухо, - а как в ее новом паспорте - не знаю. Но это не имеет большого значения… На документах, которые я дал ей в студгородке, стояло имя моей жены, Мишель Агхамури.
Тогда я задал вопрос, о котором тут же пожалел:
- А ваша жена знает об этом?
- Нет.
Он переменился, снова став таким, каким был незадолго до этого, - и до сих пор в воспоминаниях он мне видится таким: чем-то обеспокоен и всегда настороже.
- Все это останется между нами, верно?
- Знаете, я еще ребенком научился молчать.
Меня самого удивило, как торжественно прозвучали мои слова.
- Она совершила нечто серьезное, и с нее могут за это спросить, - проговорил он быстро. - Вот зачем ей новые документы.
- Нечто серьезное?
- Об этом спросите у нее. Правда, беда в том, что, если вы заговорите с ней об этом, она поймет, что вы узнали от меня…
Ворота винного рынка были приоткрыты, и Агхамури остановился перед ними.
- Мы можем здесь срезать. Я знаю одно кафе на улице Жюсьё. Вы еще не устали идти?
Я прошел в ворота следом за ним и оказался на широком дворе, окруженном полуразрушенными постройками, точь-в-точь как на том старом кожевенном рынке. И тот же полумрак, что на пустыре, где я совсем недавно ждал встречи… Фонарь в глубине освещал белым светом еще никем не тронутые склады, а на их стенах виднелись вывески того же рода, что и на развалинах кожевенного рынка.
Я глянул на Агхамури:
- Вы не против?
Из кармана куртки я достал свой черный блокнот, и вот сегодня я читаю на его листах торопливые пометки, которые делал на ходу, пока мы двигались в сторону улицы Жюсьё:
Мари Бризар и Роже
Холмы Жиронды
Добрые алжирские вина
Погреба Луары
Либо, Маржеран и Блонд
Монастырский дворик. Плодовые настойки. Подвалы Розария
- Вы часто это делаете? - спросил меня Агхамури.
В голосе слышалась досада, будто он боялся, что все, что он решился доверить мне, не слишком меня занимает, и у меня есть занятия поважнее. Но я ничего не мог с собой поделать - в то время я был настолько же, как и сейчас, чувствителен ко всему, что хрупко и скоро исчезнет: и к вещам, и к людям. Мы подошли к большому современному зданию: внутри, в вестибюле, горел свет, а над крыльцом виднелась надпись: "Факультет естественных наук".
Мы прошли вестибюль насквозь, вышли с другой стороны и, миновав еще один пустырь, оказались на улице Жюсьё.
- Пришли, - сказал Агхамури.
Он указал на кафе на другой стороне улицы, сразу за театром "Лютеция". На тротуаре толпились люди в ожидании спектакля.
Мы сели в углу, рядом со стойкой. Напротив нас, в другом конце зала, несколько посетителей ужинали за столиками, выстроенными в ряд.
Теперь была моя очередь начинать разговор. Иначе он бы скоро пожалел, что и так сказал мне слишком много.
- Вы только что упоминали нечто серьезное, касающееся Данни… Я бы очень просил вас объясниться.
Секунду он помедлил.
- У нее могут возникнуть очень серьезные проблемы с правоохранительными органами…
Он подыскивал точные слова, профессиональные, слова адвоката или полицейского.
- На данный момент она относительно в безопасности… Но может всплыть, что она замешана в грязную историю…
- Что вы имеете в виду под "грязной историей"?
- Об этом спрашивайте ее саму.
Возникло молчание. Даже какая-то неловкость. Я слышал, как рядом, в театре, дали третий звонок. Господи, как хотел я в тот вечер быть в зале вместе с ней, среди других зрителей, и чтобы она не была замешана ни в какие истории… Я не мог понять, почему Агхамури не договаривает, в чем заключалась та "грязная история".
- Мне кажется, вы в довольно близких отношениях с Данни… - сказал я.
Он посмотрел на меня, немного смутившись.
- Я видел вас как-то поздней ночью в "66".
Похоже, он не понял, что за "66". Тогда я уточнил, что говорю о кафе, вверх по бульвару Сен-Мишель, недалеко от Люксембургского вокзала.
- Да, может быть… Мы часто ходили туда, когда еще жили в студенческом городке.
Он улыбнулся, как бы желая увести разговор на более безопасную почву, но я, напротив, хотел вернуть его к основной теме. В конце концов, это он меня позвал. При мне было его письмо, в конверте с моим именем и адресом - ул. Од, 28. Я положил его между страницами черного блокнота. Я сохранил его там и перечел сегодня снова, прежде чем переписать, слово в слово, на лист писчей бумаги "Клерфонтен", на которой я пишу уже несколько дней.
- И вам не кажется, что стоит предупредить вашу жену о том, что Данни пользуется документами на ее имя?..
Я почувствовал, что он "раскололся" - еще никогда это жаргонное слово не казалось мне таким точным. Когда я вспоминаю сегодня тот миг, мне кажется даже, будто я вижу сеть мелких трещин на его лице. Он был так взволнован, что мне захотелось его успокоить. Нет, все это было решительно неважно.
- Если бы вы могли забрать у нее ту карту резидента, на имя моей жены, это бы мне сильно помогло…
Он знал прекрасно, что я не из шпаны. В конце концов, те два или три раза, когда мы встречались после его занятий у корпуса Санзье, мы говорили о литературе. У него были довольно глубокие познания о Бодлере, он даже попросил почитать ему мои заметки о Жанне Дюваль.
- Ей она в любом случае уже не нужна - ведь они сделали фальшивые документы… Только не говорите ей, что я вам об этом сказал…