Он был до того взволнован, что я решил оказать ему эту услугу, слабо представляя еще, каким образом. Копаться у нее в сумочке мне было как-то совестно. Раньше, когда я ходил с ней на почту, она показывала служащему в окошке какой-то документ. Была ли это карта резидента? На чье имя? На имя Мишель Агхамури? Или на то имя, что значилось в фальшивых бумагах, которые сделала ей эта банда из отеля "Юник"? И кто из них оказал ей такую услугу? Поль Шастанье, Дювельц, Жерар Марсиано? Я скорее думал на Жоржа, самого старшего из всех, человека с лунным лицом и "холодными флюидами", которого я опасался и о котором Поль Шастанье сказал, когда я спросил про него: "Знаете, вот уж кто точно не пай-мальчик…"
- Если не ошибаюсь, у вас с женой квартира недалеко от Дома радио?..
Я думал, что вопрос покажется ему слишком нескромным. Но нет. Он улыбнулся и, похоже, почувствовал облегчение, оттого что я перевел наш разговор на эту тему.
- Да, совсем небольшая квартирка… Я бы с удовольствием пригласил вас в гости, познакомиться с моей женой… но с тем условием, что вы забудете, что я часто вижусь с Данни и с остальными и что бываю в отеле "Юник", на то время, пока мы будем там…
Он произнес слово "там", точно имя далекой земли, укрытой от всех опасностей.
- В сущности, достаточно перейти Сену, чтобы забыть обо всем, что оставил на том берегу.
- Вы правда так думаете?
Я видел, что он ищет поддержки. Полагаю, он испытывал ко мне некое доверие… Всякий раз, когда мы сидели вдвоем или когда шли от площади Монж до Монпарнаса, мы говорили о литературе. С теми другими, из отеля "Юник", он явно не мог поговорить на эти темы. Слабо представляю, чтобы Поля Шастанье, или Дювельца, или Жоржа интересовала судьба Жанны Дюваль. Быть может, Марсиано? Однажды он сказал мне по секрету, что хотел заняться живописью и знает один "бар художников" на улице Деламбр: "Розовый бутон". Много лет спустя в папке, которую передал мне Ланглэ, я обнаружил ориентировку на Марсиано, с двумя антропометрическими снимками, в профиль и в фас, - "Розовый бутон" был упомянут там в списке мест, которые он часто посещал.
Агхамури поднял на меня взгляд.
- Я, увы, не верю, что достаточно перейти Сену…
Он снова улыбнулся той робкой улыбкой, готовой погаснуть через секунду.
- Да и не только Данни… Я тоже, Жан, угодил в ту еще переделку…
Он в первый раз назвал меня по имени, и я был тронут. Я не говорил ни слова, чтобы дать ему выговориться. Я боялся, что любое мое замечание сведет на нет его откровенность.
- Я боюсь возвращаться в Марокко… Там все будет в точности как в Париже… Однажды ступив в трясину, уже не вытащишь ногу…
О какой трясине он говорит? Тихо, почти шепотом и как только мог мягко, я все же задал вопрос, наудачу:
- Когда вы жили в студенческом городке, вы не чувствовали себя в безопасности?
Он нахмурил брови, как прилежный студент, решающий задачу, - наверняка он сидел так на занятиях в Санзье, стараясь убедить самого себя, что он всего-навсего обычный студент.
- Знаете, Жан, там была очень странная атмосфера, в марокканском корпусе… Постоянно полицейские проверки… За жильцами старались вести наблюдение, по политическим мотивам. Некоторые студенты были настроены оппозиционно к марокканскому правительству… и власти Марокко просили Францию установить за ними слежку… Вот так…
Судя по всему, он почувствовал облегчение, рассказав мне все это. Даже как будто переводил дух. Вот так. После такого вступления ему, конечно, будет легче перейти к главному.
- Если вкратце, мое положение было, так сказать, довольно щекотливым… Я оказался меж двух огней… Я виделся одновременно и с теми, и с другими… Можно было подумать, что я веду двойную игру… Но все гораздо сложнее… В сущности, двойной игры не бывает…
Он наверняка был прав - так убежденно и веско произнес он эти слова. Любопытно, что последняя фраза прочно запомнилась мне. И еще многие годы, когда я гулял, в основном по ночам, в отдельных уголках Парижа, - один раз это было прямо у Дома радио, - мне порой слышался далекий голос Агхамури: "В сущности, двойной игры не бывает".
- Я был недостаточно осмотрителен… Я позволил затянуть себя в одно скверное дело… Знаете, Жан, некоторые из тех, кто часто бывает в отеле "Юник", тесно связаны с Марокко…
Постепенно зал наполнялся людским гомоном, и за столиками напротив нас ужинало уже гораздо больше посетителей. Агхамури говорил тихо, и я не все мог расслышать из его слов. Да, отель "Юник" был точкой, где встречались определенные люди из Марокко и французы, имевшие с ними "дела"… Но что это были за "дела"? У того Жоржа с лунным лицом, о котором Поль Шастанье сказал, что он далеко не пай-мальчик, был в Марокко собственный отель… Поль Шастанье долгое время прожил в Касабланке… А Марсиано родом оттуда… А сам он, Агхамури, оказался среди этих людей благодаря другу из Марокко, который часто бывал в студенческом городке, хотя на самом деле занимал пост в посольстве - он был советником по вопросам безопасности…
Он говорил все быстрее, и мне было сложно улавливать нить в потоке все новых подробностей. Может, он хотел сбросить с себя бремя, секрет, который слишком долго носил в себе в одиночку. Вдруг он осекся:
- Прошу прощения… Вам, должно быть, кажется, что это все не имеет отношения…
Вовсе нет. Я умел выслушивать людей. И даже когда совершенно не понимал, о чем мне говорят, я продолжал смотреть на собеседника во все глаза, проницательным взглядом, так что он был уверен, что нашел во мне внимательнейшего слушателя. Я мог думать совсем о другом, но не переставал пристально смотреть в глаза, точно жадно ловлю каждое его слово. Но с Агхамури все было иначе. Поскольку он был из тех, кто окружал Данни, я старался понять все. И надеялся, что он обронит пару слов о той "грязной истории", в которую, как он сказал, замешана Данни.
- Вам повезло… Вам не приходится копаться в этой грязи, как нам… У вас еще чистые руки…
В его последних словах будто звучал укор. Что он хотел сказать этим "нам"? Ему и Данни? Я взглянул на его руки. Кисти были тонкие, гораздо тоньше моих. И очень белые. Помню, руки Данни тоже поразили меня своим изяществом. У нее были очень узкие запястья.
- Главное, остерегаться опасных встреч… Как бы нам ни казалось, что мы неуязвимы, всегда найдется брешь в броне… Всегда… Будьте осторожны, Жан!..
Можно было подумать, он завидует, что у меня "чистые руки", и ждет часа, когда я кончу тем, что тоже выпачкаю их. Его голос все отдалялся. И теперь, когда я пишу эти строки, доносится до меня так же слабо, как голос диктора по радио, пробивающийся поздней ночью сквозь ворох помех. Думаю, уже тогда у меня было это чувство. Мне кажется, в то время я видел их всех будто через стекло аквариума, разделявшее нас, их и меня. Так во сне вы видите, как остальные переживают неопределенность настоящего, но вы-то - вы знаете, что будет. И вот вы пытаетесь уговорить Мадам дю Барри не возвращаться во Францию, где ее ждет гильотина. Я решаю сесть на метро сегодня вечером и поехать до улицы Жюсьё. По мере того как будут пробегать мимо станции, время отмотает годы вспять. Я отыщу Агхамури за тем же столиком рядом со стойкой, в том же бежевом пальто и с черным портфелем, лежащим плашмя на столе, - я все время думал, правда ли в нем материалы к занятиям в Санзье: для экзамена по "пропедевтике", как он мне сказал. Я бы не удивился, достань он оттуда пачки банкнот, револьвер или собранный на кого-то компромат, который нужно передать тому марокканскому другу из студенческого городка, занимавшему, по его словам, пост "советника" в посольстве… Я поведу его на станцию Жюсьё, и мы вместе проделаем обратный путь во времени. Мы выйдем на другом конце ветки, на станции Эглиз д’Отёй. Вечер спокоен, площадь почти по-деревенски тиха. Я скажу ему: "Ну вот. Вы в современном Париже. Вам больше нечего бояться. Все, кто желали вам зла, давно умерли. Для них вы недосягаемы. Больше нет телефонных будок. Чтобы позвонить мне в любое время, используйте этот предмет". И протяну ему мобильный телефон.
- Да… Будьте осторожны, Жан… Я много раз видел, как вы говорили с Полем Шастанье, когда заходили в отель "Юник"… Смотрите, он и вас затянет в грязную историю…
Было уже поздно, зрители выходили из театра "Лютеция". За столиками напротив не осталось никого. Агхамури казался еще тревожнее, чем в самом начале нашей встречи. Такое чувство, что он боится выйти из кафе и просидит здесь до самого закрытия.
Я снова задал вопрос:
- А Данни?.. Вы и правда думаете, что та "грязная история", о которой вы говорите…
Он не дал мне закончить. Резким тоном он произнес:
- Это может ей дорого обойтись… Даже с фальшивыми документами они могут ее засечь… Не надо было мне приводить ее в отель "Юник", не надо было знакомить с остальными… Но я просто хотел дать ей передышку… А нужно было сразу уезжать из Парижа…
Он забыл обо мне и о моем присутствии. Наверное, каждую ночь он повторял одно и то же, в этот самый час, оставшись наедине с собой. Потом он тряхнул головой, как бы пробуждаясь от дурного сна.
- Я говорил вам о Поле Шастанье… Но самый опасный среди них все-таки Жорж… Это он достал Данни документы. У него мощные связи в Марокко и контакты с тем другом из посольства… Они хотят, чтобы я оказал им одну услугу…
Он чуть было не доверился мне полностью, но спохватился в последний момент.
- Я не понимаю, зачем искать их общества такому молодому человеку, как вы… У меня-то нет выбора. Но вы?
Я пожал плечами.
- Знаете, я и не ищу ничьего общества. Большинство людей мне безразличны. Кроме Ретифа де ла Бретонна, Тристана Корбьера, Жанны Дюваль и еще немногих других.
- В таком случае, вам повезло…
И как полицейский, желая выманить признание, заговорщически подмигивает подозреваемому, так и он сказал вдруг:
- А ведь признайтесь, это все из-за Данни, да? Если бы вы попросили совета, я бы сказал, что вам лучше порвать с этой девушкой…
- Я никогда не слушаюсь советов…
Я постарался улыбнуться, по возможности искренне.
- Будьте осторожны… Мы с Данни вроде зачумленных… общаясь с нами, вы рискуете подхватить чуму…
В общем, он хотел подчеркнуть, что между ними есть тесная связь, нечто сближающее их, что-то вроде сообщничества.
- Не беспокойтесь так из-за меня, - ответил я.
Когда мы вышли из кафе, была почти полночь. Он, в бежевом пальто и с портфелем в руке, держался очень прямо.
- Прошу прощения… Я сегодня наговорил много лишнего… Не принимайте это всерьез, и не обращайте на мои слова внимания… Это, должно быть, из-за сессии. Я не высыпаюсь… Через пару дней сдавать устный экзамен…
К нему вернулось его достоинство и серьезный студенческий тон.
- В устных дисциплинах я гораздо слабее, чем в письменных.
Он изобразил улыбку. Я предложил проводить его до станции Жюсьё.
- Вот я бестолочь! Даже забыл предложить вам поужинать!
Это был совершенно другой человек. Он снова полностью владел собой.
Мы перешли площадь спокойным шагом. До последнего поезда еще было время.
- Главное, не берите в голову то, что я говорил про Данни… Все не так уж серьезно… К тому же, когда кто-то тебе дорог, невольно принимаешь все близко к сердцу и только напрасно переживаешь по малейшему поводу…
Он говорил четко, с расстановкой, взвешивая каждое слово. Мне вспомнилось меткое выражение: он старался спрятать концы в воду.
Он уже подходил к эскалатору, чтоб спуститься на станцию. Я не удержался и спросил:
- Вы будете ночевать в отеле "Юник"?
Вопрос застал его врасплох. Он секунду помедлил:
- Не думаю… Вообще, мне снова дали комнату в студенческом городке… Там все-таки гораздо удобнее…
Затем пожал мне руку. Судя по тому, как быстро он спускался по эскалатору, он хотел уйти от меня поскорее. Уже сворачивая в переход, он оглянулся, будто боялся, что я пойду за ним следом. А мне хотелось. Я представлял, как мы сидим рядом на платформе, на скамье гранатового цвета, и ждем поезда, который долго не появляется из-за того, что час уже поздний. Он солгал мне, он ехал не в студгородок, иначе бы сел на другую ветку, ту, где станция Порт д’Итали. Он возвращался в отель "Юник". На Дюрок он сойдет. Я в очередной раз пытаюсь узнать, в какую "грязную историю" замешана Данни. Но он не отвечает мне. Здесь, в метро, на скамье, он даже делает вид, будто мы незнакомы. Он заходит в вагон, за ним закрываются двери, и, прислонившись лбом к стеклу, он глядит на меня потухшими глазами.
В ту ночь я пошел домой пешком. Путь до моей квартиры на улице Од был неблизкий, так что я легко мог блуждать в собственных мыслях. Если Данни приходила ко мне туда, то, как правило, около часу. Иногда она говорила: "Я заходила повидаться с братом" или: "Я была у своего ранелагского друга", не вдаваясь в подробности. Из того немногого, что я, казалось, уловил, выходило, что брат - она иногда называла его Пьер - в Париже не живет, но часто сюда наведывается. А "ранелагский друг" звался так потому, что жил где-то недалеко от сада Ранелаг. Если встретиться с братом она никогда не предлагала, то про "ранелагского друга" часто говорила, что как-нибудь познакомит нас. Дни все шли, но обещанья она не выполняла.
Может, Агхамури и не солгал мне, и, пока я шагаю по улице Од, он уже давно вернулся в свою комнату в студенческом городке. А Данни? Слова Агхамури до сих пор отдавались у меня в голове слабнущим эхом: "Она совершила нечто серьезное… У нее могут возникнуть серьезные проблемы…" И я боялся этой ночью прождать ее попусту. На самом деле, я часто ждал ее прихода ночами, но ни разу не был уверен, что она придет. А бывало, она приходила нежданно, под утро, часа в четыре. Я спал чутким сном и вдруг просыпался, разбуженный поворотом ключа в замочной скважине. Вечера, когда я не покидал своего квартала, ожидая ее, тянулись долго, но мне это казалось в порядке вещей. Я жалел тех, у кого каждый день расписан, так что некоторые встречи приходится планировать вперед за пару месяцев. У них все рассчитано и учтено, они никого не станут ждать. Им никогда не узнать, как время дрожит, ширится и потом вновь замирает, даруя ощущение праздности и вечности, которое иные ищут в наркотике, а я - нахожу в простом ожидании. В сущности, я был почти уверен, что ты придешь, рано или поздно. Где-то в восемь вечера я слышал, как соседка запирала дверь и как ее шаги затихали на лестнице. Она жила на этаж выше. У нее на двери была небольшая картонная табличка, где красными чернилами было выведено ее имя: Ким. Ей было примерно столько же, сколько нам. Она играла в какой-то пьесе и однажды призналась мне, что очень боится опоздать и прийти, когда уже поднимут занавес. Она подарила нам билеты, и мы с Данни сходили в один из тех театров на бульварах - теперь его уже нет. Каждый день - кроме понедельника - ее ждало такси: ровно в восемь, а по воскресеньям в два часа дня, перед домом номер 28 по улице Од. Я видел в окно, как она выходила, в куртке на меху, и, сев в автомобиль, хлопала дверцей. Шел январь, стоял жуткий мороз, потом еще всю улицу покрыло снегом, и несколько дней мы прожили вдали от Парижа, в альпийской деревушке. Я уже не помню ни названия спектакля, ни сюжета. Она появилась на сцене после антракта. В черный блокнот я записал одну из реплик ее героини и точное время - двадцать один час сорок пять минут, - когда она ее произнесла. Если бы меня тогда спросили, зачем, я думаю, что не смог бы внятно ответить. Но сегодня я понимаю: я делал засечки, мне нужны были ориентиры, названия станций метро, номера домов, родословные собак, будто я боялся, что все люди и вещи могут в любой миг пропасть из вида или исчезнуть и надо сохранить хотя бы свидетельство того, что они существовали.
Каждый вечер я знал, что где-то в двадцать один час сорок пять минут она скажет со сцены в зрительный зал:
"Как мало мы значили в жизни этого человека…"
И когда я пишу эту фразу теперь, полвека спустя - а то и век, я разучился считать годы, - чувство пустоты оставляет меня на какой-то миг. Такси ровно в восемь вечера, страх не успеть к занавесу, куртка на меху, потому что зима и снег, привычные, повседневные жесты, теперь забытые насовсем, пьеса, которую больше никто никогда не увидит, давно стихшие овации и смех, и сам театр, разрушенный уже давно… "Как мало мы значили в жизни этого человека…" В понедельник, когда она отдыхала, в ее окне вечерами тоже горел свет, и это меня успокаивало. В прочие дни я оставался один во всем доме. Порой у меня было чувство, что я теряю память и уже не понимаю, что здесь делаю. Пока не приходила Данни.
С ней мы гуляли по улицам, где прошло мое детство, по тем районам, которые сам я тогда обходил стороной из-за тягостных воспоминаний, - теперь же они не вызывают во мне никаких чувств, до того все в них переменилось. Мы прошли отель "Руаяль Сен-Жермен" и оказались у дверей гостиницы "Таранн". Я увидел, как из гостиницы вышел тот самый писатель, которым я тогда восхищался и у которого одно из стихотворений называлось "Данни". Кто-то за нашими спинами крикнул: Жак!.. - и он обернулся. Он удивленно посмотрел на меня, решив, что это я окликнул его по имени. Мне хотелось воспользоваться случаем, пойти ему навстречу и пожать руку. Я бы спросил его тогда, почему он назвал стихотворение "Данни", - может, он тоже знал девушку с таким именем. Но я не осмелился. Наконец другой мужчина подошел к нему, еще раз назвав его Жак… - и тогда он понял ошибку. Мне даже показалось, что он улыбнулся мне. Вдвоем они пошли перед нами вдоль бульвара, в сторону Сены.
- Ты должен пойти поздороваться с ним, - сказала мне Данни. Она даже предложила заговорить первой, вместо меня, но я ее удержал. Да и было уже поздно - они свернули налево, на бульвар Распай. Мы сделали крюк и снова вышли к гостинице "Таранн".
- Почему ты не напишешь ему письмо, не назначишь встречу? - спросила меня Данни.
Нет уж. В следующий раз я поборю свою скромность, подойду и пожму ему руку. Но - увы - я больше ни разу не видел его, а много лет спустя к тому же узнал от одного из его друзей, что, когда кто-то жал ему руку, он смотрел со скучающим видом и говорил: "Снова пять пальцев?". Да, порой жизнь монотонна и банальна, как сейчас, когда я пишу эти строки, стараясь найти бреши во времени, чтоб сбежать через них. Мы сидели вдвоем на скамейке, на аллее бульвара, между воротами гостиницы "Таранн" и стоянкой такси. Через год я узнаю, что на этом самом месте, прямо на тротуаре перед нами было совершено преступление. Марокканского политического деятеля посадили в машину - будто бы полицейскую - и увезли, сначала это проходило как похищение, затем как преступление. И имя Жоржа, так часто бывавшего в холле отеля "Юник", мелькало на страницах газет в качестве имени одного из действующих лиц, так что я ждал появления там же Поля Шастанье, Дювельца, Жерара Марсиано и Агхамури - я бы очень хотел узнать его мнение по поводу всего этого. Но мне было страшно, и я вспоминал, что он сказал мне тогда, в кафе у театра "Лютеция": "Мы вроде зачумленных… Общаясь с нами, вы рискуете подхватить чуму…" Как-то раз, днем, я забрел далеко на запад, к самому Отёй, и зашел в телефонную будку. Расстояние придало мне смелости. Казалось, что отель "Юник" где-то в другом городе. Я набрал номер марокканского корпуса, который Агхамури дал мне еще при первой нашей встрече, вместе с Данни, - я записал его в блокнот: POR 58–17. Едва ли он все еще живет в той комнате. Я слышал, как глухо звучит мой собственный голос:
- Могу я поговорить с Гхали Агхамури?