О разных дружбах
В Луганске. Дружу с двумя мальчиками-братьями из нашего дома – как в Оренбурге. С мальчиками – интереснее: беготня, вышибалы, разговоры о том, кто кем станет, когда вырастет… Тогда многие мечтали быть лётчиками, или полярниками.
А с девочками – скучно. За длинное-предлинное второе полугодие в новой школе я так ни с кем и не подружилась. Мама повела меня в гости, там девочка моего возраста, дрынькает на пианино "Чижика-пыжика", и разговоры такие ску-у-учные: "Мне мама купила гольфы. Белые! Хочешь, покажу? А у тебя есть гольфы? Как, нет?…"
Гольфы – это тогдашний писк моды, страшная редкость, все ходят в обычных хлопчатобумажных чулках "в резиночку", а летом в сандалиях на босу ногу. Ну, или в носочках, если идёшь в гости. Гольфы – это что-то буржуйское, иноземное, недосягаемое, об этом можно только мечтать. Нет, у меня нет такого изыска в моём гардеробе. Девочка смотрит на меня сверху вниз, ей со мной сразу становится неинтересно. У меня нет пианино и у меня нет белых гольфиков – о чём тогда со мной говорить?
А о чём мне – с ней?…
Нет, никогда у меня не будет такого друга, как Мишка Бочкарёв. Я часто вспоминаю Мишку. Вспоминаю наши игры на лестничной клетке – на большом старом тулупе, который был нашим маленьким домом, такой тёплый и мохнатый дом, как у древних людей, такая уютная пещерка… Мы кувыркались на этом тулупе, как два маленьких весёлых щенка, учились стоять на голове, дрыгая в воздухе ногами…
А ещё Мишка учил меня кататься на коньках и на велосипеде. У него всё это было – и коньки, и велосипед, а у меня – нет. И он, как настоящий друг, уступал мне один свой конёк. Тогда коньки были без ботинок, они были сами по себе – просто полозья, с прямыми или загнутыми носами, и могли привязываться к любой обуви, хоть к голой ноге! И так, привязав верёвкой конёк к одной ноге, обутой в валенок, и, отталкиваясь другой ногой, мы лихо гоняли по нашему двору… Я – на левом коньке, Мишка – на правом… Пока мне мама тоже не купила коньки – чудесные "снегурки", с изящно закрученными спиралькой носами…
И никогда у нас с Мишкой не было таких дурацких разговоров: про гольфики и прочую девчоночью ерунду…
Про секцию гимнастики
В Луганске. Я обожаю физкультуру. Я очень гибкая: когда делаю мостик, складываюсь практически пополам. И даже голову просовываю между ног: ку-ку! Учительница физкультуры говорит, что если бы я выступала в цирке, то могла бы показывать номер "каучук": когда человек гнётся как угодно и завязывается узлами.
В школу пришёл дядечка из спортивной школы – тренер по спортивной гимнастике. Он приходит на уроки физкультуры и смотрит на нас – ему нужны девятилетние девочки в его секцию. Школа огромная. Пять третьих классов.
И изо всех пяти классов он отобрал только двух девочек: меня и ещё одну.
Он сказал: "Вот эти две мне подходят. Очень перспективные". Потом спросил меня: хочу ли я заниматься спортивной гимнастикой? У меня сердце чуть не выпрыгивало от счастья: да, да, конечно, очень хочу!
Как же я бы счастлива! Как я летела домой!… С трудом дождалась маминого прихода с работы.
– Мама, мама! Меня отобрали в спортивную школу! Тренер… приходил, смотрел… Меня и ещё одну девочку – только двух со всей школы! Представляешь?! Как я счастлива, мама! Я буду гимнасткой!
– Ни в какую спортшколу ты не пойдёшь, – мрачно говорит мама.
Я немею… Потом из меня вырывается жалкий крик-мольба:
– НО ПОЧЕМУ, МАМА?! ПОЧЕМУ?!
– Не пойдёшь – и всё. Без разговоров!
Я проплакала всю ночь…
…Потом, спустя много лет, я спросила её:
– Мама, а почему ты меня не пустила тогда в спортивную гимнастику, когда меня тренер отобрал?
– Ой, я не помню уже.
– Ну, всё же. Постарайся вспомнить. Мне это очень важно. Я хочу понять. Ты так бесповоротно сказала тогда: "Не пойдёшь!" Почему всё-таки?
– Ну, не знаю… Может, настроение было плохое.
Вот и весь ответ.
Про ландыши
Наши незабываемые прогулки с Маришкой. Всё там же, в Луганске.
Весна. Чёрные сугробы растаяли. Много солнца… Март… Мы в чёрных блестящих калошах шлёпаем по сверкающим, ярко-жёлтым от солнца лужам… Чёрное с жёлтым – такое красивое, праздничное сочетание!
"Девочка, и куда это ты ведёшь ребёнка?" – "Да гуляем мы, гуляем!"
На улицах на столбах – чёрные репродукторы (теперь их можно увидеть только в фильмах про Отечественную войну). Эти репродукторы на улицах – была удобная вещь. В то время, когда ещё не было телевиденья, а газеты выписывали далеко не все граждане, и даже простой радиоприёмник в доме являлся признаком роскоши и был не у всех, надо же было как-то сообщать народонаселению разные новости, плохие или хорошие. И вот, бежит человек в булочную, а ему – ба-бах по голове трагическим голосом Юрия Левитана: "Сегодня в четыре утра началась война!" И всю войну каждый день люди приходили к этим говорящим столбам, чтобы послушать последние известия – они назывались "сводки информбюро": такие-то города наши войска сдали, такие-то взяли… И – наконец – тем же рокочущим, как океан, торжественным голосом Юрия Левитана: "Дорогие товарищи, мы – победили!" Толпы народа скапливались под этими рупорами на столбах: плачут, смеются, обнимаются – все в едином порыве…
А сейчас, в мирное время, из репродукторов звучат всякие хорошие, радостные новости: столько-то тонн угля добыли горняки, столько-то гектар пашни засеяли колхозники… А в перерывах между новостями звучит музыка: часто поёт Клавдия Шульженко, я обожаю песню про синий платочек, а ещё люблю, когда Леонид Утёсов поёт: "Мишка, Мишка, где твоя улыбка?…" От этой песенки мне хорошо и грустно одновременно.
И вот гуляем мы с Маришкой по жёлтым лужам, а из репродукторов несётся новая, модная песенка:
Ландыши, ландыши, светлого мая привет…
Ландыши, ландыши, белый букет…
От этих ландышей очень радостно на душе. Кажется, что всё тяжёлое позади, и никогда ничего грустного в жизни не будет. Я заметила: какая-нибудь пустячная песенка с весёлым мотивчиком может сделать меня совершенно счастливой. И переживание счастья помнится потом всю жизнь. Вот как эти белые ландыши… Больше сорока лет прошло, а я их помню, как будто слышала только вчера.
Про дядю Павла
И ещё одно воспоминание связано с Луганском. Весна, дождь, вечер, мама неожиданно говорит: "Не хочешь прогуляться?" Это очень необычно и неожиданно: со мной уже давно никто не гуляет, прогулки с мамой и бабушкой осталось в далёком детстве на Философской. Вот уже полтора года гуляю я с Маришей. И вдруг – такое предложение. "Хочу", – говорю я, и меня охватывает тревога: наверное, бабушка что-то наговорила на меня, и мама намерена мне сделать выволочку. Хотя зачем для этого идти в дождь?… Выволочку можно сделать и дома.
Мы выходим из дому и долго, медленно, молча идём по нашей улице, в тихом, тёплом морошении апрельского дождя… Шелестят машины… Уютно светят в сыром воздухе фонари и окна домов, пахнет сыростью, весной – совсем не так, как осенней сыростью, у весенней сырости запах совсем иной – тонкий, прозрачный, летучий… И вечер был бы чудесный, если бы не мамино напряжённое молчание. Мы доходим до светофора, стоим, пережидая красный свет, и вдруг мама ни с того, ни с сего спрашивает:
– Ты помнишь дядю Павла?
– Конечно,- говорю я.
Конечно, я помню дядю Павла. Хоть он и приезжал к нам очень давно – ещё когда мы жили в Оренбурге на Полигонной улице.
Дядя Павел – лётчик, друг Фёдора. Он приехал в будний день, мама и Фёдор были на работе, и встречать его на вокзал надо было ехать нам с бабушкой. "Как же мы его узнаем?" – волновались мы с бабушкой. "Вы его сразу узнаете", – уверенно сказал Фёдор.
Так и получилось. Он вышел из вагона – и мы его сразу узнали: дядя Павел был в синей форме лётчика, а из-под синей фуражки выбивался соломенный густой "чуб", как сказала бабушка. Глаза у лётчика были большие, карие, смеющиеся. Он был удивительно красивый – как Иван Царевич. Я побежала ему навстречу:
– Дядя Павел! Дядя Павел! А мы вас встречаем!
– Неужели Ленок? – удивился он, подхватил меня на руки, высоко поднял над головой. Ого, какой он сильный! Я всё-таки уже большая девица, мне шесть лет, а он подхватил меня, как пёрышко, а потом крепко прижал к груди, как будто всю жизнь искал меня и вот, наконец, нашёл. И, не отпуская меня на землю, обнял и поцеловал бабушку, как родную мать. И мы с бабушкой обе цвели, как две розы – мы точно попали в сказку, где нас, вот так, совершенно ни за что, с первого взгляда, ЛЮБЯТ! Это было волшебно…
И все дни, что дядя Павел гостил у нас, были волшебными. Была зима, он возил меня в центр города, там стояла большая ёлка, он покупал мне апельсины, которых я до того просто в глаза не видела, и каждый раз мы возвращались домой на такси. Он рассказывал про свою дочку, которой было столько же лет, как и мне, и про маленького сына. Он ехал через Оренбург к месту своей новой службы, а с Фёдором они подружились ещё когда служили в армии, где-то под Ленинградом.
Потом дядя Павел уехал, но навсегда поселился в моём сердце, в самом уютном его уголке – там, где до этого обитал только папа Серёжа.
Там теперь хранился и дядя Павел… Я горячо полюбила его, и когда мне было плохо и одиноко, представляла: что вот приедет дядя Павел, подхватит меня на руки, крепко прижмёт к груди – и все неприятности разом кончатся. О дяде Павле я мечтала даже чаще, чем об отце, потому что его приезд был более реальным, ведь дядя Павел и Фёдор дружили, а папа Серёжа и Фёдор, как я догадывалась своим детским умом, дружить никак не могли, и ждать приезда отца было совершенно бессмысленно…
Мои воспоминания прерывает мамин голос:
– Да разве ты можешь его помнить? Ведь он приезжал очень давно, ты была совсем маленькая.
– Ещё как помню!
Мы переходим на зелёный свет улицу и углубляемся в мокрые аллеи сквера. В лужах плавают, как надувные шары, круглые отражения фонарей… Так красиво!
– Он больше никогда не приедет к нам, – говорит мама каким-то отчуждённым, далёким голосом.
– Почему?
– Потому что… дядя Павел погиб.
Как будто молотом ударили по голове.
– Как… погиб!?
– Разбился. Его самолёт взорвался, когда шёл на посадку.
– Может, это неправда?… Мама!
– К сожалению, страшная правда. Мне его жена написала, тётя Лена.
Погиб… Разбился… Взорвался…
А как же весёлый смех дяди Павла, его карие глаза, его соломенный чуб?… Где теперь это всё?… А его голос, его ласковый голос, который говорит мне на прощанье: "До новых встреч, Ленок!"
ГДЕ ЖЕ МЫ ВСТРЕТИМСЯ ТЕПЕРЬ С ВАМИ, ДЯДЯ ПАВЕЛ???
Мне девять лет. Первая утрата в моей жизни. Огромная. Невосполнимая. Я даже не чувствую боли – в ту, первую минуту. У меня просто шок. Я деревенею. Как будто выпадаю из жизни – куда-то в не-жизнь…
Фонари меркнут, воздух утрачивает свой аромат, мы молча бредём к дому в полном мраке по хлюпающей сырости… Какая ужасная эта жизнь! Разве в ней есть хоть какой-то смысл, если всё хорошее так жутко кончается?… Если от дорогого, любимого человека не остаётся ни-че-го…
Но разве так может быть, чтобы НИЧЕГО???
* * *
Я разыскала фотографию дяди Павла, она была у нас единственная. Я долго смотрела на него, в его смеющиеся ласковые глаза, искала в них ответа. Ответа не было. Но из глаз струилось ЖИВОЕ тепло… Дядя Павел, где вы теперь? Отзовитесь!… Я не верю, что вас больше нет! НЕ ВЕРЮ!!!
Я не вернула фотографию в общесемейный пакет, я спрятала её у себя, между книг, и, придя из школы, подолгу смотрела на неё. Мне не с кем было поговорить о том, что меня мучило. Да я и не могла говорить об этом, не умела. Но чувствовала, что должна принять какое-то решение. Чтобы стало легче. Хотя бы чуть-чуть. Я написала на обороте фотографии: "Дядя Павел. Хочу быть такой, как Вы".
Я решила стать лётчиком.
Не могу сказать, что это решение было таким уж простым для меня. Ведь у меня уже была мечта – до этого я хотела стать ткачихой. Мой прадед по линии бабушки был ткачом, и, видимо, во мне в какой-то момент заговорили гены. Бабушка очень радовалась моему выбору. Но сейчас, ничего никому не говоря, я круто изменила мечту. Решив стать лётчиком, я почувствовала живую связь с дядей Павлом: я продолжу его дело. Значит, мы с ним не расстаёмся навсегда. Мы с ним встретимся в небе, когда я взлечу туда…
А то, что я взлечу туда, в этом я не сомневалась. Хотя и понимала, что на пути к этому меня ждут большие испытания. Дело в том, что у меня от рождения был очень слабый вестибулярный аппарат: меня укачивало даже на обычных качелях-лодочках, а однажды на такой "лодочке" я вообще потеряла сознание, чем очень испугала бабушку, испугалась сама и качелей с тех пор избегала. Ну, что ж, подумала я, значит, буду тренироваться, время у меня ещё есть. Мне даже нравилось, что надо что-то преодолевать в себе для осуществления своей мечты.
* * *
Но начать тренировки в Луганске я не успела. Родители решили поскорее уехать из этого города, напуганные угольной пылью. Когда растаяли чёрные сугробы и распустились листочки, они вскоре также покрылись угольной пылью. "Боже мой, боже мой! а ведь мы этим дышим! Это всё у нас внутри!" – горестно восклицала мама. А бабушка очень боялась за мои слабые лёгкие. Обе они тормошили Фёдора, чтобы он поскорее брал на работе расчёт. Им даже не было жаль трёхкомнатной квартиры в центре города.
Я уезжала из Луганска, жалея только о своём замечательном логопеде и о книжном магазине рядом с домом, где я проводила свои лучшие часы…
Лежание за ширмой продолжается
Лежу за ширмой… К еде стойкое отвращение. Мой, отравленный жёлчью организм, не хочет ничего. Точнее: я хочу только солёных помидоров, но врач сказал, что мне их категорически нельзя. Бабушка, бедная, мучается со мной.
– Съешь хоть кусочек! – упрашивает она меня с утра до вечера.
– Ну, бабушка, ну я же тебе сказала: не хочу!
– Горе ты моё луковое! Как же ты выздоровеешь, если не ешь ничегошеньки? – причитает она надо мной. – Вот Лиля скоро придёт с работы, что я ей скажу?
Всё, что ей удаётся вложить мне в рот, не доставляет мне радости. С трудом проглатываю. Я это делаю только ради бабушки.
* * *
Нет дня, чтобы я не вспомнила об отце. Увижу ли я его когда-нибудь ещё? Я вспоминаю белую тропу между сугробами, на которой мы прощались – в Оренбурге, когда мне было семь лет, и отец приезжал навестить меня… Вспоминаю его сине-голубые глаза – глаза сказочного принца… И как мы расходились по этой сверкающей на солнце тропе, расходились каждый в свою сторону: я торопилась в школу, а отец – на вокзал. Он теперь живёт в Одессе, у моря… А я – в степи. Неужели я никогда его больше не увижу?
Ни его, ни дяди Павла…
Картофельный дух
…Уже летали за окном сухие степные снежинки… Зима была на носу, а я всё ещё лежала за своей ширмой, до ужаса исхудавшая и слабая, как осенняя муха.
Но однажды… Я вдруг почувствовала что-то необычное… Прислушавшись к себе, я с удивлением обнаружила… что ХОЧУ ЕСТЬ! Это было давно забытое ощущение. Чувство голода было таким ошеломляюще-острым, что я не могла дожидаться, пока вернётся бабушка, ушедшая с Маришкой на прогулку. Я встала и на слабых ногах, покачиваясь, тихонько побрела из комнаты на кухню.
В кастрюльке на плите я обнаружила ещё тёплое картофельное пюре. Оно было пушистое, светло-золотистое и источало такой нежный, совершенно волшебный аромат, от которого у меня закружилась голова…
Я не стала перекладывать пюре на холодную тарелку, а взяла эту тёплую, ласковую кастрюльку, поставила перед собой на стол и стала есть прямо из неё, большой ложкой. Никогда не забуду вкус этого пюре. И этот чудный аромат. Хотелось уткнуться головой прямо в кастрюльку и вдыхать, вдыхать, вдыхать…
Я отломила ломоть ржаного хлеба, так оказалось ещё вкуснее. Ничего и никогда я с таким наслаждением не ела. С каждой ложкой этой восхитительной еды я чувствовала, что крепну, как в сказке. И в ту минуту поняла, что я – ВЫЗДОРАВЛИВАЮ! И мне стало хорошо и радостно…
Ёлка по имени сосна
В середине декабря болезнь жёлтого цвета, наконец, покинула меня. Я даже походила немного в школу. И собрала там урожай хороших отметок. Учительница удивилась: как мне удалось не отстать от одноклассников за столько месяцев болезни? Просто мне слишком легко всё давалось, так что моей особой заслуги в этом и не было.
Просто природа подарила мне хорошую голову. Мама с гордостью говорила: "У тебя моя голова!" А ещё она любила вспоминать: "Когда ты родилась, врач, который тебя принимал, такой пожилой, опытный, даже удивился, какая ты головастая. Сказал: надо же, никогда ещё таких головастых не видел! Видно, умной будет!"
Мама любила вспоминать этот знаменательный эпизод нашей общей жизни, и слова этого врача доставляли ей утешение. Но в душе она, конечно, очень переживала: что вот головастая-то головастая, но порой совершенно бессловесная. В Вольногорске её переживания из-за меня особо обострились: ведь тут вокруг были друзья её молодости, и у всех были НОРМАЛЬНЫЕ дети. А её за что-то Бог наказал странным ребёнком. Поэтому мои пятёрки маму очень радовали, она в них нуждалась больше, чем я: они доказывали, что я всё же не хуже других детей. Ну, не особо хуже…
К Новому году папа Федя привёз откуда-то огромную ёлку – вернее, сосну. Потому что ёлки в этих краях не растут, но зато растут сосны – где-то в лесхозе. Сосна была под самый потолок! Фёдор установил её в большой пустой комнате (из которой, наконец, были убраны моя кровать и ширма), и мы с мамой красавицу-сосну украсили: стеклянными бусами, бумажными флажками, моими любимыми ещё с Философской улицы картонными зверушками. А ещё я наделала из разноцветной бумаги много "китайских" фонариков – тогда все увлекались деланием самодельных игрушек под Новый год.
Позвали девочек – двух Ань, Ларису и ещё кого-то, уже не помню, и были всякие игры, и знаменитый бабушкин рулет с маком, и хоровод вокруг сосны, и срезание (с завязанными глазами) конфет с верёвочки, протянутой через комнату… Было весело, и только периодическая боль в правом боку, особенно когда я бегала, напоминала о недавней желтухе…
Весной в балке
Я первый раз в жизни весной на природе. Снега почти нет, только в каких-то рытвинах и в тени кустов. Теплынь… солнышко… небо без единого облачка.
ЗЕМЛЯ – СИНЯЯ ОТ ПОДСНЕЖНИКОВ!…
Это поразило и запомнилось на всю жизнь. Поразило так сильно, как если бы я попала в сказку. Или на другую планету.
ЗЕМЛЯ, СИНЯЯ ОТ ПОДСНЕЖНИКОВ!…
7 марта 1961 года. Это я хорошо запомнила потому, что мы всем классом пошли в балку за цветами к завтрашнему женскому празднику.
Забыв на время о цели нашего похода, все ребята играют "в Чапаева". Аня-большая – Чапай, в своей серой каракулевой шубке, накинутой на плечи – как бурка у Чапаева. Аня-Чапай бежит по косогору, размахивая прутиком-шашкой, а за ней – её бесстрашное войско. Это – "красные". А где же их враги – "белые"? Что-то их не видно, наверное, все в страхе разбежались… "Белые" всегда должны в страхе бежать, а "красные" их побеждать. Всё должно быть по правде: как было в жизни.