Чай для водилы, как известно, продукт первой необходимости, потому-то Володя и торчал в бешеной какой-то очереди. Ведь это на месяц вопрос с заваркой можно считать закрытым. И он торчал.
Но время от времени отлучался в средненькую очередь, за макаронами, ну, обозначить: "Вот он я, не радуйтесь прежде времени, я покуда жив". Постоит, постоит, что-нибудь даже и скажет не вполне глупое задней тетеньке, а как почувствует, что задние привыкли к этому молодому и трезвому мужчине, снова идет в большую очередь.
Понятно, в каждой очереди у него был опознавательный знак. К примеру, стою за бабой в красном пальто, или за черной шалью, или за желтым плащом. В большой очереди таким знаком была для него молодая женщина в черной шляпке.
Он так эту женщину и называл - Шляпка. Как бы двухэтажная такая шляпка, широкие поля, над ними нашлепочка, а на ней - черная тряпочка в кружавчиках. И, уходя в средненькую очередь или покурить, он предупреждал Шляпку: "Не забудьте меня". Володя тоже ее отпускал, если той надо было сходить в другую очередь - за конфетами (но тут Володя не дергался, он стоит только за тем, без чего не прожить), а также в сберкассу заплатить за квартиру.
Когда несколько часов стоишь за каким-нибудь продуктом, желание достать этот продукт, конечно, сближает. Да и не может человек молчать несколько часов кряду. Шляпка пожаловалась: "Вот единственный выходной приходится тратить на чай". Ну, она ему тоже, про свои обиды: "Всюду толпы, и стой весь день", а он про свое, нет, не жаловался, Володя этого не любит, нет, он поделился радостью: вот корюшку раздобыл, во-первых, решен вопрос двух ужинов, во-вторых, надо же девочке иногда напоминать вкус рыбы, это очень важно, чтоб она не забывала вкус основных продуктов.
Так они и перекидывались словом-другим, чтоб нескучно было стоять. Похоже, моя очередь за макаронами подходит, схожу-ка я. Шляпка говорит: она ротозейка, сразу не заняла очередь за макаронами, а теперь, понятно, занимать бесполезно. "Да, - согласился Володя, - одеяла на всех хватить не может, кто-нибудь будет с краю. А давайте, - вдруг сообразил, - я вам возьму, все равно отстоял, и что один вес, что два - без разницы".
Шляпка не ожидала такого поворота и как обрадуется: "Ой, какие красивые макароны, месяц их не было, я в тот раз талоны геркулесом отоварила, а тут макароны, да какие, значит, красивые". "Мы на десять минут отойдем, держитесь за этой бабулей, - дал Володя указание тетке в желтом плаще. - Я встану в очередь, а вы в кассу. Деньги есть? Вам сколько выбивать? Полтора", - сказал решительно.
И вот почему решительно: он быстро сообразил - картошка, хоть и по рублю и полугнилая, покуда в магазинах есть, Татьяне на работе пять дней назад дали кило гречки (талон, понятно, отобрали), Нюше он уже выкупил полукилограммовую пачку геркулеса на кашу по утрам. Значит, что остается? Ну, если три человека, по кило круп в клюв на месяц. Тут ЭВМ не нужна - полтора кило и остается. Все гарниры выбрать и десять дней до конца месяца уже и не дергаться.
Пришли вовремя, до продавщицы оставалось пять человек. Володя встал на законное место, Шляпка пошла в кассу.
Был спокоен: продавщица поставила на прилавок большую коробку, и Володя понимал, что ему продукта хватит. И он даже пожалел молоденькую эту продавщицу: поднимать тяжелые коробки, отвечать, много макарон или мало и есть ли смысл занимать очередь, отрезать талоны. Халат был надет на голое тело, и он пропотел, душно, все время толпы, вентиляции нет, пол все время грязный, да и каким ему быть, если всегда толпы. Да еще ломай эти макароны. Продавщица уколола палец о макаронину и с легкой гримаской боли пососала палец. Да, от такой работы ошалеешь.
Подошла Шляпка, протянула чеки и по-свойски улыбнулась. Можно понять свойскую улыбку: во-первых, задние должны подумать, что они близкие люди, муж и жена к примеру, во-вторых, человек и в самом деле рад, что сейчас просто так, без труда раздобудет макароны. "Давай мешочек и постой в сторонке", - сказал Володя. Нет, он не нахал, чтоб малознакомую женщину называть на "ты", но ведь близкие люди, муж и жена к примеру, не бывают на "вы". Шляпка протянула мешочек. "Кило", - сказала и отошла к пустому прилавку, где принимают молочные бутылки.
Чтоб облегчить продавщице работу, Володя взял ножницы и отрезал нужные талоны. Продавщица работала, что автомат, лиц покупателей она уже не видела, молча протянула руку за полиэтиленовым мешочком. И когда совала в мешочек пучок макарон, Володя мешочек услужливо придерживал.
Когда подал Шляпке ее мешочек, она просто ну засияла от счастья, и улыбка была не кислая, не вполлица, но открытая - да, человек счастлив, что так просто закрылся вопрос с макаронами, и он благодарен тебе за это.
А Володя в мыслях хватанул вот такое рассуждение: ну, как просто обрадовать нашу женщину, где-то там, чтоб порадовать, ты ей платье красивое купи, или, к примеру, туфли дорогие, или покорми черной икрой, у нас проще - купи ей кило макарон.
Да, а совместная удача, как известно, сближает людей, и они пошли на "поле дураков", весело болтая. Шляпка как бы охмелела от внезапного везения, и во время разговора она заискивающе смотрела в лицо Володе.
Когда встали перед желтым плащом, Володя, словно бы знаменитый математик, подсчитал, сколько примерно тратится на нос: протянуть кверху деньги, в протянутые руки получить набор, сунуть его в сумку, вскинуть ладонь за сдачей - на нос примерно две минуты. Потом, как полководец перед решающей битвой, он прошелся вдоль своего войска и насчитал тридцать человек. Сколько-то еще влезет на халяву, в общем, получается час и никак не менее. Об этом он и доложил Шляпке. "Только бы хватило", - вздохнула она. "Хватит", - уверенно сказал Володя.
И тут хлынул дождь. Да какой сильный. Апрель, а ливень, что в летнюю грозу. Хвост очереди разом смыло под козырек "Каблука", передние, понятно, остались терпеть. Повскидывались зонты. "Жаль, зонт не захватила, - пожаловалась Шляпка. - Знаете, я над "Каблуком" живу, вон мои окна на третьем этаже, вы постойте, а я за зонтом сбегаю". - "А ты сделай так: иди домой, желтый плащ виден из окна, как останется пять человек, спустишься".
Да, Шляпка была сражена: незнакомый человек из очереди заботится, чтобы ты не вымокла. Чудеса. Да, она была сражена. "А ты как же?" - "А я не сахарный, не растаю". Она чуть поколебалась, а потом решительно сказала: "Пойдем ко мне, я займусь делами, а ты будешь из окна караулить очередь". Ну, если к тебе по-человечески, и ты по-людски - так следовало понимать.
Такое решение Володе понравилось: когда льет дождь, худо ли сидеть в тепле и наблюдать, как мокнут людишки, вот сахарные они, интересно знать, или не сахарные, а если сахарные, то до конца растают или что-то все же останется. "Ну, какая хорошая женщина, - чуть не восхищенно подумал он, - да кто ж это чужого мужика, почти незнакомого, в дом пускает? Хотя какой же он чужой, он почти родной - он человек из очереди. Который, к слову, за просто так купил тебе кило макарон". И они пошли.
То была однокомнатная квартира с маленькими прихожей и кухней. Володя, понятно, надел шлепанцы и прошел за Шляпкой на кухню. Нет, Шляпкой она перестала быть, когда сняла шляпку и плащ. И Володя как бы по новой рассмотрел ее, и она оказалась вовсе молоденькой, лет двадцати пяти, и - да, молоденькая симпатичная женщина. Невысокого роста, тугонькая, да, очень симпатичная женщина.
Володя поставил табуретку к окну и сел на нее, он, понятно, стеснялся в чужой квартире и сиротски завел свои лапы (к тому же носки малость промокли, но целые носки, дырок, он проверил, не было) за ножки табуретки и стал наблюдать за очередью, сразу определив центр наблюдения - желтый плащ.
"Есть хочешь?" - "Нет, еще рано". Не нахал же он в самом деле, чтоб прийти в чужой дом и объедать чужого человека. "Но чаю-то попьешь?" - "Вот это можно, ну, если с дождя и чтоб согреться". Вместе с табуреткой он придвинулся к столу и выпил чашку чая с овсяным печеньем (раньше стоило рубль восемьдесят, теперь четыре пятьдесят, совсем оборзели начальники). Он, значит, выпил чаю, съел две печенюшки и снова занял наблюдательный пост.
И чего-то ему стало очень уютно: ну какая хорошая женщина, в дом привела и чаем напоила, и ему вдруг показалось, что бывал в этой квартире много раз и знает женщину лет сто. Было уютно - и выходить под дождь совсем не хотелось, то есть человек совсем размяк от тепла и чаю.
А хозяйка вымыла чашки, ушла в комнату и чего-то там поделывала, потом вошла в кухню, подошла к окну глянуть, а где, интересно, наш желтый плащ, и она чуть даже подалась вперед, чтоб получше рассмотреть очередь. И она так в этот момент понравилась Володе, что он разом взвелся, как бы позабыв, где он и что с ним, и он, значит, так взвелся, что неожиданно для себя погладил ногу хозяйке. "Ты чего?" - спросила удивленно, то есть она никак не ожидала подобных действий со стороны, казалось бы, хорошего человека. "Красивая и душевная ты женщина, - дрогнувшим голосом сказал Володя и погладил ногу подробнее. - Да, душевная и такая красивая, что я разом взвелся, в чем нетрудно убедиться. И я совсем одурел, такая ты красивая. Голова деревянная и ничего не соображаю". - "Очень надо?" - "Очень надо", - признался Володя. "Но мне-то не надо, - честно призналась хозяйка, - мне эта физкультура не нужна, нет, ты не обижайся, а только мне эта физкультура вообще не нужна". И он сразу поверил - так оно и есть. И удивился: "А как же ты с этим делом устраиваешься?" - "Как все, - ответила, - только чтоб не обижать хорошего человека и не ссориться. Человеку же надо. К тому же имеет законное право". - "Да, красивая и душевная ты женщина", - повторил Володя. С другой-то стороны, сразу нашелся, такое маленькое дело и, если человеку приятно, а тебе все равно и не убудет, так отчего же не помочь человеку, если ему очень надо. "Это верно, парень ты, я смотрю, хороший, но ведь очередь пропустим?" - "Да где же пропустим? Там человек двадцать впереди, минут на сорок - вполне достаточно". - "Ладно, если уж ты так раззудился, все равно ведь не отстанешь". И она села ему на колени.
Оттого ли, что он был в чужом доме, оттого ли, что сидел на табуретке, труд этот скорым не получался. Нет, трудился Володя неторопливо и подробно. Он не мог отключиться полностью, и он видел, что хозяйка сперва посматривала в окно, наблюдая за очередью, но потом забыла про очередь и как-то страдальчески закрыла глаза, и лицо ее стало бледным, и Володя тоже забыл и про очередь эту треклятую, и что он в чужой квартире, и что сидит на табуретке, и было ему так легко, спокойно и уютно, как никогда в жизни.
А женщина вдруг уронила голову на его плечо, обняла его и неожиданно заплакала. "Ты чего?" - почему-то шепотом спросил он. "Как умерла, и никогда раньше", - шепотом же ответила она. И он наверняка знал, что это правда, она сейчас как умерла и никогда раньше.
И, словно бы защищая эту женщину от чего-то темного, чужого, Володя обнял ее накрепко, и казался он себе всесильным и всемогущим человеком, который защищает слабого малого ребенка от свирепостей жизни. Он закрыл глаза и молча страдал, ему было жалко и себя, и эту женщину, и хотелось выть, но он знал наверняка, что все это и называется счастьем, которого не было прежде и наверняка не будет более никогда.
Но все же он спросил: "Очередь не пропустим?" - "А черт с ней, с этой очередью, - сказала женщина, - жизнь дороже". "Да, - согласился Володя, - жизнь дороже всего. И даже индийского чая".
1990-е
Человек с ружьем
Нет-нет, что там ни говорите, а жизнь - штука хорошая. Даже и превосходная. А потому что если у тебя в шестьдесят с хорошим хвостиком держится кое-какое здоровье, если - главное - ты успел прихватить войну и уцелел, за что и получаешь сравнительно сносную пенсийку, если ты вырастил сына и дожил до двух внуков, если жена - не стерва, а жилье при этом хорошее, да если рядом с твоим домом лучший на свете старинный парк, то можно, с оговорками, понятно, считать свою жизнь превосходной.
Федор Алексеевич Малышев очень уж любил фонаревский парк. Нет, правда, XVIII век, сажался парк деревце к деревцу, но как же все ловко прокручивалось в голове человека, который этот парк сажал, ведь он же все прикинул: сюда, к примеру, мы посадим дубы, и через сто лет они будут выглядеть вот так-то, а сюда клены, и ведь каждую осень они у нас будут буквально полыхать.
Вот пример. Идете вы по аллее и вдруг ахаете, ну вы же удивлены и сражены: строй елей, и среди них непонятным образом парит в воздухе голубой дворец. Да, а чуда-то здесь как раз и нет: просто человек поставил дворец над обрывом, и он позаботился, чтоб через двести лет тебе казалось, что дворец парит в воздухе.
Любовь к парку была у Федора Алексеевича с каким-то даже заскоком. Кто-нибудь скажет при нем, что вот такой-то парк лучше, так он непременно объяснит, почему не лучше. И даже какой-нибудь знаменитый парк в Англии или во Франции тоже нет, не лучше. Не был там, но знаю - не лучше. Потому-то и потому-то. Не лучше. Грамотный же человек. Да и по-иностранному понимал.
И вообще в истории соображал. Про этот парк и вообще про восемнадцатый век книжки покупал. И что характерно, читал их. То есть очень грамотный человек. И по виду так даже и ученый: так это берет, сединка, очочки в металлической оправе. Да, но ученым Федор Алексеевич не был, а был он долгие годы средним каким-то начальником в КБ.
И любил он, значит, всего больше этот самый парк. И каждый день гулял. Вот, любил говорить, лучшее лекарство, два часа походишь - и все обиды, все нашлепки жизни испаряются. Ну а что такие прогулки полезны для здоровья, это каждому понятно. Потому сухой, сохранный мужчина. Седые короткие волосы.
Ну вот. Долгие годы парк был как бы в загоне, ездили сюда только туристы-одиночки, но чтоб валили группы или иностранцы - этого не было. И в те годы Федор Алексеевич был за парк спокоен. Дергаться он начал позже, когда парк объявили заповедником и начали его прихорашивать.
Тут все понятно: некоторый опыт жизни, видать, подсказывал Федору Алексеевичу, что как только наши что-нибудь вспомнят и приложат ручки - всё, пощады не жди.
Но поначалу он вроде бы ошибся. Проложили новые дорожки, покрасили дворцы - все покуда хорошо. И как радовался тогда Федор Алексеевич: отличные дорожки, от дождя не раскисают, и луж нет. Значит, можем, если захотим? Значит, можем.
Но предупреждал: беда придет, когда появятся люди. У него как-то странно скручивалось: все на свете хорошо - и леса, и моря, и небо, и снег, - только люди отчего-то паскудные. И всё-то они норовят загадить. Если уж умудрились тайгу и Байкал испохабить, то наши пруды и хрупкий парк - как не фиг делать. Это ж только диву даешься, с каким наслаждением люди соревнуются, кто быстрее загадит родную природу.
Простой примерчик. Проложили, значит, хорошие дороги. Они родные и сами впитывают влагу. И как только их проложили, по ним стали гонять машины. Нет, странный человек, кому же охота по лужам и кочкам гробить собственную машину, а по хорошим дорогам отчего же и не погонять.
Да, в парке есть одна красивая аллея - Французская. Ну там беседочки, скамьи вырублены в валунах, нет, правда, красивая аллея. И когда была узкая тропка, то по ней редкий велосипедист ездил, а проложили хорошую дорогу - это уж совсем другое дело. За этой аллеей парк переходит в лес, и там большая поляна, и на этой поляне наши сообразительные умельцы устроили свалку. Человек же себе не враг: за город мусор возить далеко, а тут все рядом, к тому же хорошая дорога и большая поляна. Что удобно.
Ну, Федор Алексеевич тогда буквально клокотал: парку чуть не триста лет, а эти поганцы за год его уничтожат.
Но что характерно, дергался он один. И это никак не понять. Есть дирекция парка, есть городское начальство, пусть они и дергаются. А тебе не нравится свалка рядом с Французской аллеей, так ходи по другой аллее, парк же большой. Если всем до феньки, то ты-то зачем не бережешь свои пожилые нервы?
Но нет, чего-то ходил, чего-то писал, даже его заметку в газете напечатали, что детям оставим после себя горы мусора, ну, все такое.
Нет, в это и поверить трудно, но все решилось очень просто: на въезде во Французскую аллею поставили гаишника, и он штрафовал мусорщиков. И всё - новый мусор не поступал. Старый, правда, остался, но это уже другой вопрос.
То есть получается, человек победил. Вот он подергался, и к нему прислушались. Да, это победа.
А победа, можно сказать, опьяняет, и Федор Алексеевич принялся за дороги.
Тут такая справочка. К дворцам ведут две дороги - верхняя и нижняя. Это важно. Только две. Верхняя, значит, и нижняя.
На нижней повесили "кирпич" - заповедник и все такое, и проезд закрыт. Потому по нижней дороге, чего зря грешить, машины ездят редко. Так, только служебные - милицейский патруль, все такое.
А верхняя дорога - это совсем другое. Ровная, широкая, а "кирпича" на ней нет. Автобусы и частники ездили по ней так резво, что было ясно - за два года они начисто дорогу раздолбают. А ведь сколько денег вбухано. Ведь дренаж, чего там говорить. И прет по дороге "Икарус", что танк, да ведь с каким ревом!
И Федор Алексеевич чего-то уж очень переживал. Словно бы прет "Икарус" не по дороге, а по нему. Нет, этого как раз не понять. Ну чего ты дергаешься, чего ты лезешь не в свои дела? Ну что уж так-то всерьез жизнь окружающую воспринимать? Стоит ли она того? Себя не жалеешь, так хоть жену пожалей, ведь это ей, бедолажке, с тобой вертеться, когда у тебя крыша поедет. А она обязательно поедет, если окружающую жизнь воспринимать всерьез.
Но нет, ходил, и жаловался, и ругался. И грозил. "Ага, а там, - рассказывал Федор Алексеевич, - такой треугольник получился: дирекция парка - ГАИ - исполком. Ну, в том смысле, что никто по отдельности вопрос закрыть не может. Знак вывешивает ГАИ, но после решения исполкома, а для этого нужно ходатайство, а дирекция сама знак не вывешивает, это делает ГАИ, но по решению исполкома. И сколько сторон в треугольнике? Три, что ли?" Вот по этим сторонам Федора Алексеевича и гоняли.