Клава узнала, что Ира - третий ребенок, мать ее пьянчужка, а кто отец - этого, пожалуй, и сама мать не знает. Родительских прав лишили начисто, старшие дети в детском доме, вот через восемь месяцев и Иру туда переведут.
А тут незаметно и вечер наступил. И когда дети угомонились, кто-то предложил: а давайте телик посмотрим. Да нет уж, сказала медсестра Лена, я лучше в уголке полчасика посижу. Может, и вздремну. Хотя вряд ли. Кто-нибудь намокнет и заплачет. У нас хороший дом, из лучших, у нас мокрыми до утра не лежат. Хотя ночью, конечно, работы поменьше. Но ведь на то и ночь, нормальный человек ночью спит. Да, но нормальный человек сюда и работать не пойдет. Только - мы, чокнутые. Давно рванула бы отсюда, да ребятишек жалко. Чего ж рожать, если растить не думаешь. Не понимаю. Как кролики. Почикаются, поганки, а выхаживать нам.
Утром, когда Клава уходила домой, она прижала к себе Ирочку и шептала, чтоб не капризничала да кушала б хорошо. Ну, не будешь маму огорчать? А та радостно кивает головой - не буду. И улыбается.
Весь день Клава отсыпалась. А вечером пришла Валя. Ты, подруга, совсем куда-то исчезла. И тут Клава разревелась: ну почему такая несправедливость, а? И так жалко детишек, что грудь бы себе царапала.
Да, а Валя, конечно же, пришла повеселиться, а не слезы чужие глотать, рассчитывала, понятно, я к тебе по-людски, так и ты ко мне по-людски - сгоняй за сухоньким. Но Клаве и без того было горько, и она отказалась. Вот ей бы лежать, вытянувшись, и спать или тихо выть.
В девять часов Валя, поняв, что ничего хорошенького не дождется, ушла. И тут и ежу понятно стало: Валя станет приходить все реже и реже и вовсе позабудет Клаву. Это и есть жизнь.
На следующее утро Клава почувствовала, что выспалась. Делать ей было нечего, она сходила в кино, потом в баню, вечером посмотрела телик да и легла пораньше спать. И тут ведь вот какая штука неожиданная - перед сном она начала скучать по работе. Клава даже сперва обомлела, а потом испугалась: прежде этого никогда не было, это уж упаси и помилуй - по работе скучать. Работа - это как раз то, что денежку дает на прокорм. И привет. А тут нате вам - по детям скучает. Утешилась быстро: это же она понимает, что без нее детям хуже. Вовремя не проветрят комнаты, не протрут полы, кого-то не перестелят, и от этого всего дети могут заболеть. Ну, не все. А кто-то. Разве мало?
И все с тем же изумлением впервые в своей жизни Клава понимала, что она хоть кому-то нужна. И даже, может, необходима. Это не то что овощи продавать: ушла Клава, так на ее месте новая девочка вертится. А нянечки уж если нет, то уж нет. Так ведь? Вроде получается, что без Клавы на работе хуже. Нет?
И покатилась новая Клавина жизнь. Покуда втягивалась, работала на ставку. А через месяц попросили взять еще полнагрузочки - работать-то некому, выручи! - и во второй месяц у Клавы вышло уже тринадцать суток. А это чего ж такое? А просто, тут не надо быть крупным счетоводом: сутки дома, сутки на работе. Прокрутишься - проспишь. Прокрутишься - проспишь. Ничего более. Только работа да домашний сон. Ну, после работы поспишь подольше, часов до двух, пообедаешь, потом на улицу выползешь, потыркаешься по магазинам, сготовишь себе еду на ужин да на послезавтра, уберешь маленько, постираешь, да пора и ко сну - рано же завтра вставать. То есть совершенно некогда о себе подумать. В гости не ходила - и некогда да и некуда, компания как-то быстро разлетелась. Если раньше Клава после работы все ж перышки почистит, да одежду получше наденет, да духами себя польет, а также и подштукатурится, да и сходит куда-либо, где веселее, чем дома, то теперь она новые вещи и не надевала. А ходила в зимнем старом пальто, надетом на домашний халат, - а чего переодеваться, кому она там нужна. Да.
А с другой-то стороны, что она такое, чтоб о себе ей было интересно думать. А вовсе неинтересно. Дети - это дело другое, им еще жить предстоит, и вовсе неизвестно, как эта жизнь у них потечет. А Клаве собственная жизнь была ну совершенно ясна.
Ну вот если серьезно все прикинуть - вот чего ей, так-то говоря, ждать? Большинство, конечно, людей всё в прятки играют, всё думают - вот сейчас счастье подвалит, или же клад найдут, или же что еще замечательное случится. Ну вот непонятно, самому-то себе зачем мозги пудрить? Соседу - пожалуйста, подруге - пожалуйста, а себе самому-то зачем? Ждать нечего - и хорошо. Спокойненько, и утрись. И ладушки.
На работе Клава была ловкой и безотказной, и это понятно, что все радовались - такого человека нашли.
И ребята, понятно, к ней привязались. Это ж тебе не взрослые - говорят одно, делают другое, тут видно, что рады дети ее приходу: улыбаются, тянутся к ней. Разве же такое дело не приятно?
Да, а время - чего ж ему делать? - летело. Как и положено. Да и как ему не лететь, если ты ничего не знаешь, помимо работы да сна. Летело. Вот уж и полгода осталось до того дня, когда Иру переведут в другой дом. А он не в Фонареве, он далеко. Значит, разлучат. И это как? Клаве тяжело будет - привязалась же к девочке, но Клава, может, и перенесет разлуку. А Ира? Была мамаша, и снова ее нет. Ведь же на шаг от мамаши не отходит, всегда при ней, это уж как водится. Клаве так и докладывали - твоя вчера плохо ела, капризничала. При Клаве же другое дело - ну золотой ребенок.
Конечно, Клава ее баловала, не без этого. А как же иначе? На то и мамаша. Ну, игрушку какую купит, книжки, конфеты. А как же. Как-то уж особо присматривалась к Ире, ревниво, что ли, вроде и замечать начала Клава, что Ира не так развита, как детям в ее возрасте положено. Оно понятно, опыта у Клавы по выращиванию детей никакого, но это ведь тоже не дело, что ребенок в два с половиной года знает только одно слово - "мама". Хорошее слово, кто спорит, но одно всего. И вроде улыбка у Ирочки странная какая-то. Она все время одинаковая. Как бы неподвижная улыбка.
Но понимала Клава, что внимание к детям в доме да и воспитание - не то ведь, что дома. Малость отстают, это понятно. Но детство у них еще долгое, не старенькие они ведь, верно? Наверстают. А замечательная девочка - ласковая, послушная. Ты вот ей скажешь - мол, посиди здесь, Ирочка, так ведь будет сидеть, пока ты ее за руку не возьмешь.
И вот как быть дальше с девочкой? Совсем она малолеточка, и вот такой удар ей предстоит? Понятно, лучше бы Клава и не называлась мамашей. Ну, нет мамы и нет. А то ведь сегодня есть, а завтра - опять нет. Тяжело, верно?
И однажды Клава так и спросила на работе - ну вот что ей делать? А ничего, раз в неделю к нам новенькие поступают, так ты что же - по каждому будешь переживать? Не напереживаешься. Нет, девочки, у меня случай особый. Ну, она ж меня мамой признала. Да они же всех мамами называют. Даже кукол. Нет, девочки, я ребенка обмануть не могу. Я привыкла к ней. Я вот чего - я ее удочерю. Ой-ё-ёй, не смеши ты нас. Кто ж тебе ее отдаст? У тебя условий нет - это раз. Ну, комната в коммуналке. Мужа нет - это два.
Комната, это правда, одна. Но тут ничего не поделаешь. А что мужика нет, так это, может, и лучше - да чем такие, каких я повидала, так лучше уж никаких.
Да, значит, текла Клавина жизнь - работа да сон. А на работе все бы ничего, но с первых же дней начала замечать Клава, что женщины, уходя с работы, уносят хозяйственные сумки с продуктами. Да, а приходят-то на работу с пустыми сумками.
Ну, поначалу Клаве-то что возникать? Человек она неопытный, свежий тут, так? Но когда освоилась и поняла, что заменить ее не так-то просто, то отказалась помалкивать в тряпочку. Сперва так это аккуратно стала возникать - ну как же так, девочки, у нас же сироты. Ну ласково. А чего такого, удивляются на нее. Они же все одно не съедают положенное. А у нас зарплата маленькая. Это, понятное дело, знакомые речи про маленькую зарплату, вон и в торговле когда мы под себя подгребали, то всё зарплатой объясняли. Так то торговля. Там покупатели, их если малость и обтрусить, тоже ничего не случится. Да они и постоять за себя могут. А дети - они ведь без всякой защиты.
Женщины с ней не спорили, - а чего зря силы расходовать, все поначалу возникают, а потом ничего - начинают в жизни малость соображать.
Но Клава отказалась соображать в жизни. И когда уговоры не помогли, она однажды понесла всех на собрании - ну нельзя же, девочки, люди мы или как? Так ведь дети всего не съедают, не выбрасывать же. А не знаю - только сирот грабить нельзя. Вот это точно.
Конечно, Галина Ивановна знала и раньше, что девочки потягивают, но помалкивала, боясь, что работать будет некому. А тут нате вам - инициатива снизу, другое дело. Словом, выносы прекратить. Иначе будет беда - закон на стороне детей.
Да, но как же взъелись все на Клаву, шпыняют ее, придираются всяко. Ну уж ниже в должности никто не стоит. И тут уж сразу все начальниками стали. Ты сюда пойди, а теперь туда сгоняй. Да еще раз промой, да еще раз. Думали, Клава только что родилась и росла на сливочном масле. Да у вас чище никогда и не было. Еще мне киньте косяка, не задержусь здесь. А что делать? И отстали. Оно же понятно: уйдет Клава - всем будет хуже. Как ни вяжись к ней, но работает-то она на совесть. И отвалили. А сумки, что характерно, тягать стали поменее. И если тягали, то тихонько, тайком.
Да, а время-то текло. Нет, не то даже слово - текло, а прямо-таки летело. Вот уж и месяц остался до того дня, как Ирочку передадут в другой дом. А тревога Клавы не прошла, даже и усилилась. А потому что Ира еще пару слов научилась говорить, но не более того. И все так же улыбается улыбкой как бы приклеенной к лицу. И с медсестрами говорила Клава, и с педагогами, что занимаются с детьми. Ну, пройдет вот это у Иры или на всю жизнь останется? Ведь же ее сверстники рта не закрывают. Вон посмотрите в парке, как бегает бутуз возле своей бабушки.
И ответ всех был одинаков: конечно, девочка в развитии отстает от домашних детей, чего там. И главное, всегда, пожалуй, будет отставать. И не потому, что мы с ней мало занимаемся. Тут никто не виноват. Только родители. Да.
То же самое ей сказала и Галина Ивановна. Она, понятно, знала, что Клава привязана к Ире и не хочет с ней разлучиться, вот Галина Ивановна и захотела объяснить Клаве, что ждет ее да на что надеяться. Да разве же, Клава, в том беда, что дети наши питаются хуже домашних или же гуляют меньше? Конечно, ты правильно переживала из-за продуктов. Но ведь еды нашим ребятам хватает. И не в одежде дело. Она хоть у всех одинаковая, но дети-то одеты и обуты. Даже и не в том беда, что какая-то мамаша по молодости и неустройству откажется от ребеночка. Этого ребеночка как раз возьмут другие люди, бездетные, и воспитают, и вырастят. Желающих много. Очередь даже есть. Но главная беда, что многие из наших ребят - дети алкоголиков. Вот оно - в чем беда главная. Пьют родители, а всю жизнь расплачиваются дети. И этих детей посторонние люди не усыновят - побоятся наследственности. Конечно, бывают и у алкоголиков хорошие дети. И все ж, Клава, многие из наших детей пойдут не в обычную школу, а в специальную. Их там даже научат простым работам. Но и всё. Так что смотри, Клава, сама. Ира - девочка хорошая, но уже есть на ней родительское клеймо. Вот улыбка бессмысленная. Вот почти не говорит. Ты даже не представляешь, сколько тебе с ней возиться. И ты смотри: мы ее переведем в детский дом, и она через месяц забудет тебя. Мамой будет называть другую нянечку или медсестру. Ну, кто ее больше жалеть будет.
Ну, заметалась, понятно, Клава, вот что ей делать? Да за что же детям беда такая? И на что теперь жаловаться? Ревела дома. Нет, себя ей особенно не было жалко, ну, мол, старость не за горами, а она одинокая и никому не нужна. Компании-то разлетелись, да и на что Клава компаниям затырканная да невыспавшаяся? Да если горечь принимать отказывается. Да и что у нее за жизнь такая? Для себя ничего. В кино если иногда сходишь. А так: дом и работа. И ничегошеньки и никому.
Но даже и в реве понимала Клава: а фигушки - она нужна этим малолеткам. Пусть никому больше. Но им нужна. Забудут ее - а и ладно, забывайте. Но хоть кто-нибудь-то будет помнить, что была такая Клава и она жалела эти белые головки. Никто, конечно, вслух так не скажет - малые они больно, - но пусть в чьей-то молчащей памяти Клава да застрянет. Должно так быть.
И что Ире она не нужна - так это неправда. Как же не нужна? Вон люди даже собак домашних держат. И ведь не ищут выгоды какой. А заботятся всю жизнь. И не жалуются: песик, мол, по хозяйству мало помогает. Хотят о ком-то заботиться - и заботятся. Так то песик. А если человек? Это как?
Понятное дело, всю жизнь о другом человеке заботиться трудно. То и оно. Заботиться трудно. А не заботиться легко? А жить, спросить можно, легко? То и оно.
И однажды Клава объявила Галине Ивановне, что начинает собирать разные волокитные бумажки. Ну, чтоб Иру удочерить. Если ей не разрешат - ну, нет мужа и жилье плохое, - то переедет туда, куда Иру переведут. И устроится в тот дом санитаркой. Уж кто-кто, санитарки, сами знаете, всюду нужны.
1980-е
Компромисс
В одном очень большом городе, на широком проспекте неподалеку от центра в автокатастрофе погиб мужчина. И это был, если судить по похоронам, замечательный, видать, человек. И друг этого человека был в таком горе, что пообещал: мы тебя, Федя (или Серега), похороним по самому высокому рангу.
И друг решил поставить гроб на том самом месте, где человек погиб, то есть посредине проспекта. И провожающих было столько, что они начисто перекрыли движение. И все больше молодые люди со стриженными затылками и накачанной, просто-таки железной мускулатурой.
Милиция это стерпела, что можно понять: прощаются быстро, пробка на полчаса, тем более молодежь любила погибшего и на уговоры все едино не поддалась бы - эта молодежь понимает только язык господина Калашникова, почетного гражданина города Ижевска.
Дальше так. Память - дело святое, и она непременно должна быть обозначена. И друг поставил на месте аварии памятник, временный, понятно, из дерева, но покрашенный под бронзу, - погибший сделал шаг вперед, а правую руку приложил ко лбу на манер козырька. Словно бы он космонавт какой. Словно бы интересуется, а что там, к примеру, за горизонтом. Со временем, конечно, поставим памятник постоянный, из настоящей бронзы. Да, но охрану из молодых крепких пареньков поставили уже сейчас.
Напомнить надо, середка проспекта и мешает движению, и не дай бог кто-нибудь заденет охрану или, что еще хуже, опрокинет деревяшку, и милиция начала уговаривать малость переместить памятник.
И друг согласился. Памятник поставили на тротуар, прямехонько против того места, где погиб Федя (или Серега). И вот теперь днем подле человека, заглядывающего за горизонт, ходят два милиционера, чтоб прохожие случайно не задели памятник, а ночью, когда милиция отдыхает или занята другими делами, в почетном карауле стоят молодые ребятки с железной мускулатурой и стриженными затылками.
Да, компромисс - единственная возможность дожить до сколько-нибудь зрелых лет.
Начало 1990-х
Человек из очереди
Когда торчишь в очереди в первый, в пятый или в десятый раз, ты клокочешь, исходишь на мыло, поддерживаешь общий вопль, мол, гады, сами жрут в три горла, а нам кидают ошметки, но, когда запухаешь в очередях на много месяцев и даже лет, начинаешь понимать, что силы надо беречь, всем до твоих клокотаний - тьфу и растереть, и, если исходишь на мыло, вскоре от тебя ничего не останется, помимо мыльной пены, конечно. И ты берешь пример со старушек - божьих одуванчиков, что годами торчат у прилавков в ожидании, чего выкинут, - черные шали, губы поджаты, руки скрещены на груди. Правда, им небось легче, вспоминают, поди, блокадную молодость, а она, молодость, хоть блокадная, все одно молодость, и из нее, понятно, всегда можно извлечь хоть что-нибудь приятное.
Привыкнув к стоянию, ты на очередь начинаешь смотреть как бы со стороны, вроде это не ты впустую тратишь свободное время, а посторонний дядечка, и ты с ходу определяешь, проходящий мимо человек встанет в хвост очереди или будет норовить хватануть продукт на халяву, прибившись к соседу или подруге по работе. Самостоятельный человек идет не в головку очереди, а в хвост, на крайнего. Халявного же человека можно узнать по глазам, они у него шальные и какие-то прыгающие. А какие щебетания у халявного человека: "Да занимала я, она ведь предупреждала, подтверди, Маня, ведь ты предупреждала, "идите, женщина, она вас предупреждала, но ведь она не знала, что у тебя склероз, она же не знала, что ты ку-ку, я тебе пихну, я тебе пихну, грязная баба, я так тебе пихну, что ты даже в дурдоме не оклемаешься".
А эти уговоры: "Дайте мне, товарищ продавец, в одни руки не одну норму, а две, к примеру, ножек Буша, муж на улице курит, да как же я его позову, если он курит на улице, а обратно меня не пустят, нет, дайте в эти руки две ножки, жена больна, а также сосед-инвалид из дому не выходит, он воевал, он вас на Эльбе защищал, а теперь вот не выходит из дому, вот так всегда, как на Эльбе обниматься с американцем, так кушай ножку Буша, как старость подошла, так соси собственную лапу".
Нет, Володя Арефин никогда на халяву не привык, он ориентировался исключительно на крайнего. А потому что, самостоятельный мужчина, он понимал, если всю оставшуюся жизнь к кому-нибудь примазываться (а что по очередям стоять всегда, он не сомневался), вскоре превратишься в промокашку.
Хотя по очередям стоять приходится много. Тут простой расклад - нет другого выхода. Жена Татьяна, мастер на галошной фабрике, пашет с девяти до шести, и, когда она бежит с работы, в магазинах уже пустыня Сахара. Да, но в клюв себе и пятилетней Нюше надо что-то забрасывать? Вот для этого Володя и есть. Он - сменный водила, то есть сутки ездит, двое дома, в свободное время и поторчит. Конечно, в субботу и воскресенье магазины отдаются Татьяне на разграбление, но ведь в клюв что-то надо забрасывать каждый день.
Между тем день был как раз удачный. Потому что если ты гробишь свободный день, хорошо бы прихватить сразу несколько очередей. Как любила говаривать мамаша, одним махом семерых побивахом. Ну, семерых сегодня не получалось, а вот троих - это да.
Во-первых, пока шла большая очередь, в меньшей успел отхватить три килограмма корюшки. В "Семерке", в гастрономе, помаленьку двигалась средненькая очередь за длинными и тонкими макаронами. Ну а самая большая очередь стояла на "поле дураков".
Тут так. Был большой пустырь, три года назад его очистили, и райком-исполком приноровился построить для себя дворец. Да, а как раз подошли времена вольной свободы, и правдолюбы подняли крик: детских садов не хватает и больниц, а наши ползучие отгрохивают дворец. Пошли подписи, протесты. Да, а деньги можно было пустить только на дворец, как-то вот так получалось, словом, ни фига вам не будет, не хотите дворец, не надо, но на больницу эти деньги пускать нельзя. Этот голый пустырь с тех пор называют "полем дураков". И ху есть ху, кто дурак, кто покуда нет, понять нельзя. Все вместе - это всего вернее.
Так вот, на "поле дураков" подогнали большой фургон, и с него, с верхотуры, два паренька кидали народишке, копошащемуся внизу, наборы по семнадцать рублей. В набор входила коробка в полкило индийского чая (и, что характерно, развешенного в Индии, а не у нас, то есть это был индийский чай, а не индийский чай с примесями куриного помета отечественного производства), затем стограммовая пачка индийского чая уже нашего развеса и еще одна банка майонеза.