Дочки не бросились к нему, растерянно замерли перед ним, в длинных посконных сорочках, не иначе - повскакивали с постели, со сна. Они и стеснялись его, и, наверное, боялись. Кажется, много ли времени прошло, пока его не было, а как вытянулись! Особенно Соня. Да и Гуня… Марина отстранилась от него, как бы уступая им отца, давая возможность приблизиться, и они тотчас кинулись к нему, он сгреб их руками, стал целовать лица, волосы…
- Тата, таточка!
- Ну во, и встретились… И я тут, вопщетки, во… дома… Не плачьте… Все будет… как-то все будет.
Игнат обнимал их, ощущая под руками худенькие, хрупкие спины с острыми хрящиками, и что-то цепкими безжалостными щипцами сжимало сердце, будто он сам был виноват в том, что они такие худые и что на них эти грубые посконные сорочки.
- Ничего, ничего… Все будет добра… - приговаривал он, пряча лицо, чтобы никто не видел его мокрые глаза. - Ага, все будет, все будет…
- Вы же с дороги и, наверно, голодные совсем? - спросила Марина.
- А неуж не голодные, - и за себя и за отца ответил Леник и, стараясь казаться недовольным, обвел всех взглядом, - Я им батьку привез, а они… Эх, вы!
- Зараз, Леня, - всерьез и как бы винясь, ответила брату Соня и исчезла за дощатой перегородкой - одеваться. За нею шмыгнула туда и Гуня.
- Ага, мы зараз, - спохватилась и Марина, взглянула на сына, точно он был за главного в хате и только его команды и ждали. - Присаживайся, Игнат. И ты, Леник, посиди, а мы зараз… Думала, закончу тебе штаны, и мало что не успела, в поясе надо примерить.
Марина откатила швейную машинку в угол, вскинула на нее шитье.
- Уцелела? - удивился Игнат, глядя на машинку. Он сам закапывал ее на сотках - станок отдельно, головку отдельно. Если кто и доберется, так не все разом…
- Ага, уцелела, - встрепенулась на его вопрос Марина. - Правда, приржавела в двух местах, но не страшно, достали вовремя. Почистили, смазали… Шила и партизанам, и себе, да и теперь… Осталась одна такая на всю Липницу, - Марина говорила, а тем временем шмыгнула за перегородку, достала из шкафа скатерку, начала застилать стол и вдруг поникла, застыла над столом.
- Ну ты, мама, как будто не знаешь, что собралась делать, - по-взрослому серьезно подсказал Леник.
- Ага, сынок, не знаю, что делаю, - ответила Марина. - От радости не знаю, что делаю. - Марина бросила взгляд на Игната, ожидая, что скажет он. Игнат молча разглядывал фотографии в рамке на стене. И Марина поджала губы, решительно распрямилась и стала поторапливаться, как поступала обычно, когда нужно было поскорее что-нибудь сделать.
Спали Игнат с Леником на "большой" кровати, что стояла меж окон на улицу, Марина с дочками - за перегородкой. Сделана была эта кровать из толстых, высушенных до звона сосновых досок. Сушил их Игнат сначала на дворе, под поветью, затем на печи. Долго подбирал дерево, плотно пригонял, сажал на клей, пускал под фуганок. И получилось так, будто спинки были выпилены из одной, во всю ширину кровати, сосны. Потом, когда работа была закончена и кровать покрыта лаком, Игнату и самому непросто было отыскать глазом линию, где одна доска была подогнана к другой.
Делалась большая кровать, когда родилась Гуня и стало тесно на "малой". Она тоже стояла здесь, меж окон, а сейчас стоит за перегородкой, на ней и поместились Марина с Гуней, Соня легла на печи. Делалась большая кровать на двоих, но не было тесно на ней и когда Марина клала с собой "приспать" третьего человека - сначала Гуню, а потом и Леника.
Сегодня Леник попросился лечь с отцом: "Мужчины с мужчинами, бабы с бабами". На том и порешили, и решение это понравилось Игнату.
Хотя спать легли поздно, однако, как только стало светать и прояснились окна, Игнат очнулся. Встал осторожно, чтобы не разбудить сына, вышел во двор, закурил. Село еще спало, и словно спросонок пробовали голоса во дворах петухи.
Игнат постоял на улице и направился в конец ее. Колхозный двор тускло вырисовывался за гатью сгрудившимися строениями, которые были прикрыты обсадой из высоких деревьев. Левее, на фоне серого неба, над линией березняка, отчетливо, словно обведенная грифелем, проступала пышная голова дуба. А еще левее, над курганами, оброненным птичьим пером висело облачко березовой кроны. На душе потеплело от мысли, что все тут осталось на месте, как и тогда, когда они с Тимохом уходили из Липницы.
По едва приметной росистой стежке, обогнув Агеевы сотки, обнесенные изгородью в две жердины, Игнат вышел к опушке леса. Сел на пень, положив руки на колени. Лес стоял на взгорке, и село лежало перед ним, как на раскатанной скатерти: один поселок, второй, третий. За третьим тоже начинался лес, и за лесом розовело небо - скоро должно было взойти солнце. Поползла вниз стрела Тимохова колодца, затем снова, как пушечный ствол, нацелилась в небо. В чьем-то дворе заскрипели ворота - выпустили во двор корову. Где-то звякнуло железное ведро. Липница начинала свой день.
"Ну что ж, надо начинать и нам", - подумал Игнат.
- Вопщетки, надо начинать… - произнес он вслух, как бы обращаясь к кому-то стоящему рядом, хотя никого поблизости не было, и Игнат сам не знал, что делать и с чего начинать. "Задала ты мне, житуха, задачку, задала…" - подумал и скрипнул зубами.
И вдруг как бы что-то вспомнил. Выбил о пень давно потухшую трубку, затолкал ее в карман и решительным шагом, словно боясь опоздать, устремился краем леса в конец своих соток. Шел и тянул голову, жадно вглядываясь в окрестность. Увидев за кустами кучу бревен, замедлил шаг. Ведь это уже в войну навозил их - собирался прирубить тристен к хлеву. Не до того было. Успел лишь ошкурить да в штабель сложить. И, вишь, остались целы, не растащили, не пустили на дрова. И, кажется, по погнили. Не погнили.
Обошел вокруг штабель, стукнул ногой в одно бревно, в другое. Ничего, ничего… Нижние слегка тронул грибок, а остальные, видать по всему, здоровые… Значит, так. Хлев хлевом, хлев подождет…
Осина с дуплом, в котором когда-то прятал наган, тоже была жива. Игнат погладил рукой ее мокрую шероховатую кору, покивал головой. И через сотки, по картофельной борозде, решительно направился к своему двору. Возвратился обратно минут через двадцать с топором в руках.
Загремело, скатываясь вниз, подваженное колом верхнее бревно, грузно легло на поперечины. Игнат поплевал в ладони, взмахнул топором - раз, другой, третий. Воткнул топор, поднял отколотую щепку. Она радовала глаз чистотой здорового, хорошо высохшего дерева, золотисто-белыми сквозными линиями разорванных волокон. Втянул в себя воздух и ощутил живой запах смолы.
Игнат любил работу с деревом. Из него, если приложить руки, можно сделать что-нибудь такое, что глянется всем. Но сегодня он с особым умилением смотрел на этот кусок мертвой древесины, как на что-то нежное, хрупкое, живое. И эта шершавая мягкость только что отколотой щепки - он ощущал ее пальцами, - и острый запах смолы, которая, казалось, и теперь живой кровью текла по древесным жилам, - все, на что раньше Игнат не обращал внимания, навело его на мысль о великой справедливости того, что он остался жив, что он дома и может приняться за свое законное дело.
Игнат отбросил щепку, снова взял топор и уже не выпускал его из рук до тех пор, пока не прибежал Леник звать снедать. Леник смотрел на два ровненьких, как по шнуру, обтесанных бревна, и они чудились ему двумя длиннющими усмиренными рыбинами, которые, прижавшись, лежали бок о бок на подложенных колодках. В обед, когда Игнат встал из-за стола, Марина осторожно сказала:
- Может, собрать что на стол, на вечер?
- А что будет вечером? - Игнат сделал вид, что не понял, о чем говорит жена.
- Праздник как-никак, может, кто зайдет.
- Не такой большой праздник, чтоб кричать о нем.
- Людям дорогу в хату не заступишь, им интересно послушать, поглядеть…
- А то еще не нагляделись за войну… разного интересного…
- Горелка есть, и на стол найдется… Консервы твои еще целы, не открывали.
- Консервы… Вопщетки, дети вон худые, как шкилеты…
- Не помрут дети. Доседова не померли и теперь живы будут, - настаивала на своем Марина.
- Некогда рассиживаться. А кому захочется увидеть - увидит. Увидит и послушает, - с этими словами Игнат вышел из хаты.
- Житка - тоже работа, и от нее никуда не сбежишь, - сказала Марина. Думала, что сказала это сама себе, про себя, но слова ее настигли Игната в дверях.
Он дернулся, медленно поворачиваясь на пороге, должно быть раздумывая, как быть дальше. Вернулся, стал перед Мариной:
- Вопщетки, я никогда… никуда и ни от чего… не бегал… И ты это знаешь… И сегодня ни от чего не сбегаю и не побегу. Запомни… А кое-что знать хотел бы…
Он возвышался над нею на целую голову и говорил тихо, с глухим придыханием. Она надеялась, ждала, хотела, чтобы он размахнулся и ударил ее, ей было бы легче. Она просила его своим упрямым взглядом, но он не пожалел ее, повернулся и вышел во двор.
Под вечер в конец соток, откуда слышалось мерное настойчивое тюканье топора, подошел Тимох. Игнат как раз заканчивал тесать бревно. Разогнулся, поднял как бы навстречу ветру вспотелое, разогревшееся от работы лицо и увидел соседа. Топор ненароком глубоко впился в бревно.
- Здорово, сосед!
- Здоровенька-а-а!..
Обнялись и принялись тормошить, ломать друг друга, точно в схватке.
- И здоровенек, нехай тебе прибудет здоровья, - расчувствовался Тимох. Он отступил немного назад, желая еще раз, издали окинуть взглядом Игната. - Ворочаешь, как медведь. - Тимох кивнул на обтесанные и аккуратно, одно к одному, сложенные на колья бревна. - Не иначе, за один-день хочешь обстроиться?
- Вопщетки, оно не мешало бы. Если по-серьезному, так и неделю тратить на это - много. Хочу тристен к истопке привязать, под мастерскую. Чтоб и верстак было где поставить, и инструмент пристроить, чтоб и под рукой и от чужого глаза подальше. Чтоб и не в хате, и не на холоде…
- Это ясно. Да как же ты один?
- На земле ничего, а выше - придется искать подмогу.
- И на земле вдвоем ловчей, а на углу тем более… Во что: дотесать бревна ты сможешь и сам, а там я пособлю. Это не дело - одному. А теперь забирай свой инструмент и пошли к нам. Там Клавдя с Мариной вечерю уже приготовили.
Тень недовольства легла на лицо Игната.
- Бабы есть бабы. Как надумает что-нибудь, будет добиваться до конца. Говорил же ей: не надо, не хочу.
- Ты во что, Игнат, ты на Маринку напрасно так строго сегодня. Это моя затея. Я зову тебя в свою хату и хотел бы, чтобы ты послушался меня. И еще, Игнат. Может, это моя вина, что так вышло, бытта тебя живого похоронили. Это я написал, что тебя убило. Помнишь тот прорыв под Ленинградом - и как мы бежали в атаку, и как перед тобой взорвался снаряд, и тебя, бытта сноп, перевернуло и кинуло наземь. Это же было на моих глазах. Думал ли я, что после такого можно остаться в живых? Я написал об этом…
- Вопщетки, я и сам думал, что уже все, хана. А во - живой. Живой, - повторил Игнат, точно сомневаясь в том, хорошо это или плохо.
- Война так перемешала и подчистила все… И не радоваться тому, что остался жив и вернулся к детям, - просто грех. Как говорил Вержбалович: не по-большевистски. Так во, посидим, погомоним, вспомним молодое. Бери топор и пошли.
- Вопщетки, Тимох, ты мне ломаешь планировку жизни, да, видно, надо подчиниться. - Игнат натянул гимнастерку, застегнул ремень.
- А с мастерской сделаем так. Возьмем завтра в бригаде коня, перебросим бревна, а там и сруб сложим. До ума будешь доводить сам: думаешь, долго дадут тебе посидеть дома? Гляди, что и завтра проведает Змитро. Не завтра, так послезавтра.
- Потому-то я и хочу сложить скорей, чтобы было с чего начинать.
Смеркалось. Совсем низко, едва не над самыми головами, с картавым кряканьем прошелестели крыльями утки и, взметнувшись над ельником, затихли.
- Неужто где-то тут ночуют? - поинтересовался Игнат.
- На этом болотце за гарью и днюют и ночуют. Их тут несколько выводков. А что им: тихо, спокойно.
- Некому потревожить?
- И некому, и нечем. Разве что ты во… Твоя двустволка цела?
- Не успел еще проверить, но Марина говорила, бытта есть.
- Позовешь на разговины, - засмеялся Тимох.
- Никуда не денешься, придется, раз уж ты передал мне тайну ихнего ночлега.
Их давно уже ждали. На столе стояли соленые огурцы, крошеная редька, блюдце с нарезанным салом, сырые яйца. Картошку высыпали из чугуна, как только они вошли в хату, и она дымилась над столом белым паром. Тут же стоял графин с горелкой, и подле него, как строгий охранник, сидел высокий и прямой, весь седой дед Анай. Он встал навстречу Игнату, вышел на середину хаты. Обнялись без слов, постояли так несколько минут. Было у старика два сына, Микола и Лексей, оба не вернулись, и Игнат не находил, что тут можно сказать.
Тимохова Клавдия поздоровалась с ним за руку, и получилось у нее это так просто, будто Игнат не далее как вчера был в их хате. Сложнее оказалось с Полей, соседкой. Она обхватила Игната, как родного, поцеловала и, не спеша отпускать, оглядела с головы до ног:
- Дайте хоть на чужого мужика налюбоваться.
Сказала это весело, затем всхлипнула, заплакала. У нее и прежде смех и слезы всегда были рядом, а теперь и вовсе. Ее Ахрем, здоровенный мужчина под сто кило, не вернулся из Могилевского концлагеря, дошел там с голода. Покинул ее с двумя детьми на руках: крутись, баба. Хорошо, хоть хлопец постарше: и дров нарубит, и за сестрой приглядит.
И еще один человек присутствовал на этой встрече и казался самым спокойным из всех - Марина. Она, как могло показаться, только и думала о том, чтобы у всех были ложки, стаканы да было как подступиться к столу.
Не хотел Игнат, не собирался устраивать праздник - не тот настрой, не те мысли, а увидел, с какой радостью его ждали здесь, в чужой хате, и что-то перехватило горло.
- Вопщетки, опять же, скажу так: хоть я и не верю в бога и знаю, что его нет, а порой придет на ум: может, и есть. Сколько раз думалось: вернуться бы домой да собраться вместе, по-соседски. Думалось и не верилось, что такое возможно… А вот на тебе… - Игнат повел рукой вокруг себя.
И первое слово было его - за тех липневских мужиков, что сложили головы, воюя за свою землю. Вспомнил Вержбаловича, Шалая, Анаевых хлопцев, Ахрема, Михайлу, брата своего, Василя Мацака, эдакого здоровилу, казалось, век ему износа не будет, а нашел шальной снаряд аж в Чехии… Ноги занесут, где голове лечь… Или взять Габриеля Василевского. Пережить войну, пойти на рыбалку и не распорядиться толовой шашкой, бикфордовым шнуром и запалом!.. Да нехай бы она, эта рыба, плавала еще сто лет, хоть и есть тоже хочется. А Капский?.. Всех лечил, всех спасал, сколько повытаскивал осколков из живого тела, сколько партизан, считай, собрал из частей, сложил, сшил и пустил: "Живи, человек!" И живут люди, а сам заразился кровью - и все, и сгорел как свечка… Или тот же Игнась Казановичев. Из панков, а какой человек! Это ж надо: война кругом, а он яблони щепит. И убили немцы так, для потехи. Едут по дороге, видят, на углу леса человек, колупается с ножиком у деревца. Торба на боку, дубцы из нее торчат. Что им подумалось, а может, и ничего не подумалось? Приложился из карабина и стрельнул. И все тут. А человек как стоял с ножичком в руке, так и лег. Как ту козявку… Захотелось раздавить - и раздавил…
Вспомнил Игнат и отца с матерью: если б не война, может, долго жили бы еще… И выпил решительно, как пьют ядовитое зелье - раз и навсегда. И все выпили в тихом, молчаливом согласии.
- Вопщетки, человек родится, чтобы верить во что-то свое - во что, он, быть может, и сам не знает, а на войне часто и не успеет узнать, времени не хватит. Несильная рука забирает людей в самой поре, и потому на войне счастье уже то, что тебя не убило, даже рана принимается как подарок. А уже когда миновало все страшное и оставило тебя жить, начинаешь думать о том, что может быть и иное счастье, иная жизнь, когда вовсе не обязательно думать о том, чтоб стрелять и хотеть кого-то убить. Потому как у каждого есть где-то своя роди́на-мати, его земля, дети или, может, еще кто, и он крепко ждет тебя, и по нему всегда болит душа. И тогда приходит и не дает спокойно спать мыслишка о том, кто ты и что ты и отчего ты шатаешься где-то, как бездомная собака, и не вертаешься туда, откуда уходил. И не даст она тебе воли жить, пока не вернешься, своими глазами не увидишь, как оно там и что делать дальше…
Игнат и сам не знал, почему ему вдруг захотелось говорить обо всем этом. И говорил он тихо, как бы про себя, однако слушали его с жадным интересом, а на глазах у Марины навернулись, побежали по щекам слезы.
Выпили еще по чарке, затем повторили, и зашумели, загомонили все, слушая и не слушая один другого. Дошли и до песни. Поля затянула: "Мае вочы чорныя, чорныя…" Любила эту песню необычайно. Заводила ее и до войны, но только теперь Игнат увидел, что глаза у нее и в самом деле черные, как смородины, и что она хорошо поет, только в голосе чуялась то ли вина какая-то, то ли обида:
Ой возьму я сваю долю,
Сваю долю
У лузе закапаю…
Как же ты ее закопаешь, молодичка?..
VIII
Еще до свету, едва подаст голос какой-нибудь дурной петух, Игнат ступал ногами на пол. Закуривал уже во дворе и курил не спеша, знал: весь день - его и весь он - впереди. На дворе всегда находилась работа, которую можно было делать впотьмах: либо принести с угла леса жерди, либо отпилить лишнее у бревна, либо еще что-нибудь. И это лишь поначалу, после хаты, кажется, что кругом темно. А привыкнут глаза, и можно делать свое.
Как он и прикидывал, через неделю у истопки стояла разгороженная на две половины продолговатая пристройка. Игнат спешил рубить ее, опасаясь, что если не сделает сейчас, с первого захода, то после будет сложнее. Одну половину пристройки он наметил под склад, под материалы, и не стал ничего в ней делать, а вторую - о двух небольших окошках - под саму мастерскую. Главное было возвести стены и спрятаться под крышу. Они с Тимохом справились с этим за три дня, благо погода позволяла и материалы были под рукой. Остальное - окна, двери, потолок - доделывал сам. Стекло на одно окно вынул из старой рамы, сохранившейся на чердаке, второе пока что заколотил. Не было только досок на пол, но не велика беда. Окопал подвалины, чтобы не поддувало, в валенках, да притом с печкой, можно будет терпеть и зимой.
Как бы там ни было, а мастерская стояла: с верстаком, с инструментом - столярным и слесарным. Все эти пилки, молотки, тиски, клещи, напильники, сверла, рубанки висели на стенах и лежали на полках, в ящиках старого, поточенного шашелем комода, который Игнат перетащил сюда из сеней.
День заканчивался. За старой осиной, за гарью, густо, как зарево от пожара, пламенело небо: там только что закатилось солнце. Игнат сидел на пороге мастерской, откинув голову к косяку, и смотрел во двор, курил и, будто недовольный собой, грустно усмехался.
- Ну что ж, Игнат Степанович. Завод есть, нужны заказы, - произнес вслух, словно обращаясь к кому-то, но вставать с порога не спешил. Дома не было ни детей, ни Марины, и наедине с собой он размышлял о том, как быть дальше.