- Вопщетки, на жилах человек держится. На жилах да на упрямстве. А оно и в вас сидит, молодцы.
Мальчишки не нашлись что сказать, только некая тень пробежала по их скуластым, смуглым, красивым лицам. Они переглянулись и встали.
- Так мы пойдем?
Игнат не стал их задерживать.
- Песком руки потрите! - крикнул вслед.
Мальчишки обернулись, кивнули головами, но как шли, так и продолжали идти.
Чистить колодец они начали поутру, и Игнат вспомнил, как в полдень кликнул их: "Давайте, хлопцы, перекусим". Достал из сумки, развернул белую полотняную тряпицу, в которой была краюха хлеба, луковица, пара огурцов и шматок сала. Еще того, Василининого. Мальчишки посмотрели на сало, сглотнули слюну, переглянулись, и Игнат понял, что они давно не видели его…
Занятый своей новой работой, Игнат словно забыл, что у него дома есть и дети и жена. Завтракал, брал с собой полдник, возвращался назад - ужинал и валился в постель. И так изо дня в день.
Сегодня шел домой раньше обычного, и шел с мыслью о том, что хорошо бы теперь в баню да на полок с веником. Утром не сказал, чтобы истопили, и напрасно. Но ступил на свой двор, и сразу почувствовал кисловатый запах недавно залитых головешек, и обрадовался, как не радовался давно: вот подумал про баню - а баня готова.
- Я уже хотела Леню посылать, чтоб быстрее шел, - встретила его Марина, - Исподнее там. Дети помылись и побежали в кино.
И впрямь где-то возле школы начинал похлопывать движок.
Давно Игнат не хлестался с таким диким наслаждением. Сделал несколько заходов на полок, время от времени окуная голову в шайку с холодной водой.
Пришла Марина, разделась.
- Давай потру спину, - сказала так, как говорила некогда, как говорила всегда. Поливала из кружки чуть теплой водой, до тугого скрипа терла вехтем из мочала.
Когда Игнат вышел одеваться, поддала духу, похлесталась сама, начала мыться.
Игнат, полуодетый, сидел в предбаннике, курил. Марина плескалась в ночевках.
- Игнат, потри и мне спину, - размякшим голосом попросила она через приоткрытую дверь. Баба всегда найдет свой голос.
- Вопщетки, я уже одет.
- Разве раздеться трудно?.. Сюда никто уже не придет…
Игнат скинул нательную рубаху, исподники, но из предосторожности взял дверь на крючок…
На этот раз Марина постелила постель на большой кровати. Допоздна не спала. Дети давно уснули, а они все разговаривали приглушенными голосами. Надо было выговориться за долгую упорную молчанку, которая глухой удавкой захлестнула обоих.
Размышляли больше о том, как жить дальше, и говорила в основном Марина. Приближалась зима, требовалась теплая одежда детям. Соне что-нибудь получше надо поискать, вытянулась - почти уже девчина. Поросята за лето и осень выросли в длинных, жадных у корыта подсвинков. Сейчас от них мало толку, но, если покормить месяца два, кабанчика можно будет и заколоть. Заколоть да в город, на базар. А кормить… картошка есть, надо желудей насобирать. Желудей нынче тьма на дубах. Свиньи и так едят их, а ежели высушить, да смолоть, да замешать с картошкой… Свинку можно заколоть позже, после рождества, да подумать о коровке. Как же без коровки?..
Марина спрашивала у Игната: может, лучше сделать так, может, этак, но видно было, что у нее все давно обдумано, все спланировано. И он разозлился на себя: жил до сих пор дома не как мужчина, не как хозяин, будто и не в своей семье и не в свой хате. Знал теперь: дальше так жить не будет.
С этой мыслью он и уснул.
Липа падала. И падала страшно медленно. Сперва она вздрогнула, встрепенулась всеми своими ветвями, словно хотела отряхнуть с себя остатки утренней росы. Вниз посыпались крупные капли, зашелестели по листве, запокали по земле, и запах прибитой пыли наполнил воздух, как летом на песчаной дороге после первых дождевых капель.
Затем липа пошла назад, в ту сторону, откуда ее пилили и где, отпрянув от ствола, стояли Игнат и Соня. Но внезапно она стала поворачиваться на пне, зажав намертво и увлекая за собой пилу, которую Игнат отчаянно дергал за ручку, пытаясь вырвать из плена, но ему это никак не удавалось. Соня большими округлившимися глазами наблюдала то за отцом, за его жалкими усилиями высвободить пилу, то за липой, которая стояла на пне, словно с ней ничего не случилось, словно она и не была спилена, - нависала тяжелой высоченной кроной над ними, виновниками ее смерти, и не хотела заваливаться. Она словно потешалась: "Нате вот, съешьте; вы спилили и думали - это все, а я стою, как стояла, и буду стоять сколько пожелаю".
Игнат тоже растерялся, отпустил ручку пилы и начал шарить глазами вокруг, надеясь увидеть какую-нибудь жердину, чтобы упереться повыше в ствол и сорвать липу с места. Поблизости ничего не было, тогда он схватил топор, размахнулся раз, другой, норовя вонзить его острием в распил, однако и это оказалось невозможно: щели не было, точно они и не пилили, - была сплошная темная потрескавшаяся кора, как и на тех немногих липах, что еще стояли вокруг сада, и из этой коры, будто вросшие в середину дерева, торчали концы пилы.
Игнат схватил рукой камень и принялся колотить им по обуху, стремясь вогнать топор глубже, и тот наконец впился в разрез, вошел на несколько сантиметров. Игнат не переставая бил камнем по обуху, левой рукой подваживая топор за топорище. И липа в конце концов медленно, нехотя пошла, разевая все шире щель.
- Беги! - крикнул Игнат дочурке, выхватил топор и пилу и отскочил в сторону.
Соня тоже отскочила от комля и остановилась, не зная, куда бежать. И тут липа начала тяжело разворачиваться, обнажая белый, как сыр, пень, и пошла на Соню!
- В сторону! - не своим голосом закричал Игнат, но дочь уже не слышала его. Что было силы она кинулась бежать прочь от этой страшной огромной липы. Бежала и всей душой, всем своим трепетным телом чуяла, что липа настигает ее, захватывает своей широкой, как туча, кроной и вот-вот накроет.
- В сторону!!! - завопил Игнат, и голос его слился с глубоким вздохом и треском рухнувшего дерева. Его ветви и листья долго еще ходили, шевелились, успокаиваясь.
Соня лежала на траве, в самой вершине липы. Игнат подскочил, поднял ее, поставил на ноги.
- Ты жива? Жива? - повторял, еще не веря в счастье, ощупывая ее руки, ноги.
- Жива, тата, и мне нигде не больно, - бодро ответила она, не понимая, что была на краю гибели и что какой-то счастливый случай оставил ее жить. Но она видела испуганное лицо отца, видела, как он тревожится, как переживает за нее, и это радовало Соню. Отец любит ее! Теперь она знала это, она поняла это!
- И правда нигде не зацепило? - выспрашивал Игнат.
- Правда, тата. Только немножко по ногам, - Соня показала красные ссадины на икрах.
- А-а, это не страшно. Такое бывает, если хлестнуть лозиной, а крапивой - и того хуже… Верно?
- Верно, тата. Мне нисколечко не больно, ей-богу… Только печет.
- Дай-ка я разотру, и все пройдет. Сядь на траву.
Соня села, вытянула перед собой ноги. Игнат взял ее ногу за тонкую, с сухой обветренной кожей икру, начал тискать, растирать пальцами ушиб. Затем принялся за другую ногу, стал растирать ее и вдруг содрогнулся от пронзившего страха: а ведь оно, дите это, могло быть уже мертвым. По его неразумной слепой дурости. Он отпустил ногу дочери на траву и уставился невидящими глазами перед собой. Дочь заметила этот его растерянный взгляд.
- Чего ты, тата?
- Ничего, дочка, ничего. - Он постепенно как бы возвращался на землю. - Скажи, а отчего ты упала? Можно считать, тебя почти и не задело.
- Не знаю, кажется, зацепилась.
- Ну как, не болит?
- Не-а.
- Тогда пошли домой.
- А липа?
- Черт с ней, с этой липой…
- Это ты из-за меня? Так не думай, мне, ей-богу, не больно.
Игнат поднял пилу, топор, и они пошли. Уже когда приближались к поселку, он неожиданно попросил:
- Давай мы не будем никому об этом говорить, а?
- Добра, давай не будем, - взглянув на него с хитринкой, ответила Соня. Она радовалась, что меж ними есть и эта тайна.
Нет более мягкого, более нежного, более беззащитного дерева, нежели липа. Из нее что хочешь можно выделать: и улей выдолбить, и ступу, и кадолбец, и ночевки вырезать, и миску, и ложку, и лапти сплести, и севалку сшить, и ситечко… По ней и топора многовато, настолько легко она поддается рукам. И опять же: не дурак выбрал липу, чтоб вырезать бога - святого по образу и подобию человечьему - и выставить его в церкви у всех на глазах.
Все это знал Игнат. Мучился, глядя, как одну за другой спускали с пня липы в Казановичевой обсаде, не удержался сам, захотел погреться у святого огня. И как мог додуматься до такого?! Что правда, то правда: если бог захочет покарать, он прежде всего лишает разума…
Два месяца пролежала та липа, никто не тронул, а потом пропала в один день, точно ее и не было.
X
На рассвете в темноте сенцев Игнат нащупал под балкой шило, долго ширкал им потом по бруску - счищал чернь, оттачивал. Поправил на бруске и ножи - свой, охотничий, и хозяйственный, сделанный некогда из старой косы. С утра была на ногах и Марина, растерла в миске картошку с мукой, поспешила в хлев. Вскоре на дворе послышалось хрюканье кабана. Игнат вышел на крыльцо с вожжами в руке.
- Справишься один? Может, схожу за Тимохом?
- Не надо. Смолить позову, а тут… как-нибудь, не впервой.
Кабан был недурен, пудов на десять. Если б покормить еще с месяц, то, наверно, набрал бы и все двенадцать. Но и картошки не было, и муки.
Кабан уткнулся рылом в миску. Игнат почесал его за ухом, дал освоиться. Потом подвел вожжу с петлей под одну ногу, захлестнул, обвел другую, стреножил, взял конец вожжи в левую руку, правой сгреб в горсть щетину на загривке. Кабан и теперь не выказал тревоги. Лишь захрюкал и поднял рыло, словно желая понять, что это делают тут подле него, и снова уткнулся в миску. Широко опершись ногами, Игнат рванул вожжи от себя, подсекая кабану передние ноги, а правой дернул его за щетину на себя. Тот как стоял, так и лег на бок, всеми четырьмя замолотил в воздухе, ища что-нибудь твердое зацепиться. Тверда была только мерзлая земля под боком, но человек навалился сверху всей своей тяжестью и не давал возможности ни крутнуться, ни вывернуться. И тогда кабан завизжал что было силы, всем своим существом почуяв, что это никакая не игра, не шуточки…
Отчаянный визг его взорвал тишину села за какую-нибудь секунду до того, как холодный острый металл с внезапной невыносимой болью вошел в грудину, под левую лопатку, и глубже, и для кабана уже не оставалось ничего на свете, кроме этого холодного острого металла, который ширился, рос, разрывая все внутри. Он открыл пасть, чтобы вздохнуть еще раз, возопить еще громче, он и вздохнул, но подать голос у него уже не хватило сил.
Он не слышал, как несколько минут спустя из его груди вынули этот острый металл и, чтобы не сбегала кровь, в маленькую ранку воткнули обмотанную куделей деревянную затычку; как его тащили за задние ноги по двору, за хлев, в затишек; как положили всеми четырьмя на землю, которую он только что пытался нащупать и которая, если б он нащупал ее, возможно, спасла бы его, должна была спасти; как в разинутую пасть положили небольшой круглый камень; как его обкладывали сухой соломой, будто хотели, чтоб ему было теплее; как потом чиркнули спичкой и поднесли к соломе огонь. Солома долго не хотела гореть, и все-таки после третьей спички занялся маленький шматок желтого пламени. Огонь медленно расползался в стороны, пока наконец не взвился вверх, едва не выпалив человеку глаза, и к запаху горелой соломы присоединился и пополз по селу едкий, сухой запах паленой щетины. Кабану было уже все равно.
Смолили кулями. Игнат еще осенью навытрясал их целый закуток - знал, пригодится либо стреху перекрыть, либо еще на что-нибудь.
Смолили вдвоем с Тимохом, но заправлял тут Тимох. Игнат же был при нем за подручного, и эта роль нравилась ему. Он следил, чтобы были кули под рукой, чтобы не погас огонь, иначе Тимоху пришлось бы заново разжигать солому, а когда прошлись по первому разу, сняли щетину и кабан весь почернел, - чтобы была наготове горячая вода, смыть тушу, и ножи - скоблить.
- Вопщетки, хорошо осмолить кабана тоже надо уметь, - похвалил соседа Игнат. Он и сам мог смолить и делал это не однажды, однако у него не всегда хватало терпения, как у Тимоха, который, зажав в одной руке пучок соломы, а в другой нож, пядь за пядью обходит, казалось, уже выскобленную до соломенной желтизны тушу.
- А что тут уметь, - понуро ответил Тимох. Он всегда был угрюм, и даже живая работа возле кабана не поправила его настроения. - Надо только терпенье иметь. И жаром смалить, а не пламенем. Жар смягчает шкурку, а пламя сушит.
Часам к одиннадцати осмоленный, выскобленный и вымытый кабан лежал ногами вверх на широкой лавке. Разбирали тоже на дворе, но разбирал уже сам хозяин, этого он никому не доверял. Теперь Тимох был у него в подручных - подхватывал и бросал в большие ночевки куски мяса, сдор, относил в сенцы стёгна, сало.
Уже сидя за столом, выпив две или три стопки горелки, развязавшей язык, Тимох неожиданно поинтересовался:
- Ты слыхал - опять хлопцы объявились?
- Вопщетки, ты о ком? - переспросил Игнат.
- Бытта не понимаешь о ком, - скривил поросшие редкой щетиной губы Тимох. - Все о них же, о бандитах. В Дулебах у одной вдовы - хотя что одной, ты должен знать, Аркади Воронова, он из лагеря не вернулся, - у нее кабана забрали.
- Его-то я знал. Когда-то на облаву вместе выезжали, - ответил Игнат.
- Поговаривают, что с ними вроде Стась Мостовский.
- Стась? А его не взяли там, у Гилынки?
- Шайку взяли, а он и еще двое ушли.
- Живучий, как вьюн, отовсюду выскользнет. А интересно было бы поглядеть на него теперь. И потолковать. Что б он сказал? - Игнат не был пьян, и слова его были не от хмеля.
- Это ты сурьезно? - не поверил Тимох.
- А почему ты думаешь, что несурьезно? Нехай бы рассказал, что думал тогда и что думает сегодня.
- Все, что мог, он уже сказал. А я вот что думаю: раз так, то он может объявиться и тут. - Тимох кинул взгляд на стену, где у Игната висело ружье.
- Почему ж не может. Может, - ответил Игнат. - Что ни говори, роди́на.
А вечером он снял ружье со стены, смазал, прочистил стволы, выбрал из патронташа два патрона с пулями, загнал в патронник. Ружье и патронташ повесил на прежнее место, на стену.
Лег спать, Марина управлялась еще с внутренностями, но вскоре легла и она.
Ночь стояла лунная, в хате было светло как днем.
И приснилась Игнату липа. Она падала… Падала так медленно, нехотя, что казалось, никогда конца не будет ее падению и не будет конца страху, с которым Игнат, не желая этого падения, все же ждал его… Тяжелая черкая крона липы, словно туча, заслонила собой колхозный двор, все небо и шла теперь на Игната, и он не выдержал, закричал… Закричал и проснулся, как просыпался уже не раз.
Лежа на постели, ворочал в голове недавний сон. И в том сне виделось все так ясно, как происходило и в самом деле, когда он, взяв в помощники дочурку, отважился спилить ту липу, под которой они последний раз курили с Вержбаловичем. Не хотел, чтоб спилил ее кто-либо другой. А что ее свалили бы, сомнений не было: из всей обсады осталось лишь несколько деревьев. И эта липа была самая толстая, самая высокая и самая красивая.
Закашлял Леник. Побегал, видать, расхристанный, наглотался снега.
Встала Марина, вынула из печи чугунок с заваренным малинником, дала попить. Кашель унялся, и Леник, похныкав немного, затих.
Марина уж было хотела ложиться, но кинула глазом в окно. От ворот к хате шел человек.
- Игнат, кто-то идет по двору, - прошептала она тревожным голосом. - И за столбом у ворот кто-то стоит.
Игнат словно ждал этого: вскочил, скользнул рукой по стене и с ружьем стал к простенку между окон. "Как быстро пронюхали, - мелькнула мысль, и тотчас другая: - Ничего, в патронташе патронов хватит".
- Сенцы на запоре? - спросил, прижав палец к губам: тихо!
- На запоре, - прошептала Марина. Они стояли возле стены, выглядывая из-за косяка в окно.
Человек был в теплой поддевке, в зимней шапке и в сапогах. Оружия не видно было. Он взошел на крыльцо, приблизился к двери, немного постоял, затем взялся за клямку - дверь была заперта изнутри. Человек осторожно постучал клямкой. Игнат подтолкнул Марину к окну, дал знак отозваться. Сам кинул взгляд на другое окно, на ворота. Из-за столба высовывался тонкий ствол винтовки.
- Кто там? - спросила Марина.
- Может, хлеба дадите, хозяюшка? - подал голос незнакомец, повернувшись к окну, и не сходил с крыльца. Это был темнолицый мужчина с усиками. Голос молодой, тихий, с нотками усталости.
- Хлеб есть, - ответила Марина. Как раз только вчера испекла пять буханок. Одну съели, а четыре лежали под рушником на столе. Марина взглянула на Игната, он кивнул головой.
Разрезав ковригу, Марина взяла половину, направилась было к двери, но Игнат потянул ее за руку, показывая на окно. Два дня назад Леник ловил ночевками воробьев и нечаянно выдавил нижнюю стеклину. Нужного стекла не нашлось, и вместо него Игнат вставил фанерку. Марина отодвинула фанерку, гвозди не удержали ее, и она полетела в снег. Просунула полковриги на двор. Незнакомец взял хлеб.
- Может, еще и луку немножко? - все тем же тихим усталым голосом попросил незнакомец.
Отойдя к печи, где висели две длинные плетенки лука, Марина оторвала от одной хвост, открыла шкафчик, взяла кусок сала ладони в две и подала все в выбитое стекло, из которого тянуло холодом. Незнакомец взял лук и сало, опустил в большую черную сумку на боку, где уже лежал у него хлеб.
- Спасибо, хозяюшка. Плохо только, что нас боятся, - печально произнес он. - Бояться нас не надо. Всем хочется жить. Если б мы хотели, могли бы… но мы никого так не трогаем… не тронули… Разве что поесть…
- Война давно кончилась, а вы не даете спокойно жить. Чего вы прячетесь от людей и бродите по ночам? - сказала Марина.
- Это так, бродим… - Незнакомец отошел от окна, потом вернулся, поднял фанерку, приладил ее на прежнее место и только тогда двинулся к воротам. Из-за столба вышел второй, с винтовкой, и они зашагали по улице, но не в конец ее, а дальше в село.
- Меня аж трясет всю, брр-р, - вымолвила Марина. У нее зуб на зуб не попадал.
- Лезь на печь, погрейся.
- Меня не столько от холода трясет, сколько от всего. Стою и думаю: нехай бы скорей все кончилось, скорей бы он ушел.