- А почему, ты мне можешь объяснить? - спросил он у Микиты.
Они стояли вплотную друг к другу, Микита левой рукой держал Игнатову правую, и замахнуться правой ему было ловчее.
- А потому! - ответил Микита и впрямь махнул правой. Если б Игнат не присел, мог бы достать по носу. Не достал, крутнулся сам, как вертушка.
Приседая, Игнат вырвал свою руку и обхватил Микиту, защемил его руки. И сжабил так, что тому и дышать стало нечем. Постояли так, обнявшись, Игнат все больше сжимал свои руки и чувствовал, что им есть куда сжиматься. Наконец Микита прохрипел:
- Пусти!
Происходило это возле глухой стены чьего-то хлева, в нем шумно вздохнула корова. Мимо прошли две парочки, глянули на них, захохотали: "Хлопцы целуются".
Отпускать Микиту сразу же Игнат не пожелал.
- Что ж ты так не уважаешь свою сестру? - спросил. - Ей замуж скоро, а ты с ней как с маленькой.
- Не твоя забота, - ответил Микита и снова прохрипел: - Пусти!
- Забота, ясно, больше твоя, и я тебя отпущу, но чтоб знал: могу и перекулить и поставить на голову к стене, будешь стоять, как куль, и слушать, о чем думает корова, пока кто-нибудь обратно на ноги не перевернет, - пообещал ему Игнат, и запросто мог проделать все это.
С тех танцев Микита зауважал его. Правда, Камила вскоре уехала на Украину к тетке и назад не вернулась. А Микита, когда нарезали панскую землю, при землемерах ходил - помогал нарезать участок и Игнату. Мог бы, конечно, выбрать и не такую болотистую, да ничего, были там и взгорок и лужок.
До войны Микита работал бухгалтером в Клубче, вернулся на это место и после войны, потом к Клубче присоединили Липницу, и он стал называться главным. Когда ни встретишься с ним - вечно на слабость здоровья плачется, и каждый год ездит в санатории, а стиснет руку - можно подумать, сукровицу хочет выдавить из нее.
Как-то на сходе - толковали тогда про заготовку сена за рекой, а косарей было мало - Игнат Степанович возьми да и подскажи: мужиков не так и мало, ежели собрать вместе и бригадиров, и конюхов, и кладовщиков, и, может, даже главному бухгалтеру будет здоровее думать про свое здоровье с косой на лугу, чем лежа без штанов на песке где-нибудь у моря.
- Между прочим, - продолжал Игнат Степанович, - речка и у нас глубокая: ежели попытаться достать дно в Гнилой яме, так и не достанешь. Да и берег там песчаный, и песок мучнистый, хоть в стеклянный перевертыш, которым в больнице время измеряют, насыпай, - чем тебе не пляж. А погода как раз такая, что хватай да хватай сено, да ежели раздеться до пояса или больше - кто там будет подсматривать? - то можно такой загар нагулять, что негры завидовать будут. Вон я три дня просидел на крыше, перекрывая коровник, - так закоптился, что жена керосином хотела отмывать, думала, в коломазь где-то вляпался.
Долго тогда смеялись в клубе, хотя Игнат Степанович говорил серьезно, и стал серьезен - аж позеленел - Микита. И сам Заборский слушал внимательно, потом выдал:
- Правильно говорит наш заведующий мельницей, надо всех мужчин кинуть на косьбу, и женщин им на подмогу - сушить, грести, стоговать. А там и правда, может, попросить в районе путевку и отправить его в дом отдыха. Работник он честный, трудолюбивый, можно сказать, передовой.
"Его" - это значит самого Игната Степановича.
Говорит так председатель и посматривает на главного бухгалтера: что тот скажет.
- А почему бы и нет, Семен Мартинович, попросим путевку, и, я думаю, нас уважат, особенно если вы сами сделаете звонок, - отвечает тот, смекнув, куда клонит председатель.
Но Игнат Степанович не к этому речь вел. Снова встал:
- Я говорю тут не за себя, нет у меня времени разъезжать по домам отдыха, работа не хочет стоять, вон и косить надо помочь. А чтоб не пропала путевка, которую выписал себе Микита, пока будем косить и стоговать, - отдать ее Костику Санько. Человек колхозу очень нужный, столько лет при наковальне стоит, а во прицепилась хвороба и не хочет отпускать. В больнице немного подлечили, а нехай бы еще и у моря погрелся. Микробы - твари капризные, но если и им которым хорошо припечь под хвост… Говорят, они не любят солнца и моря. Надо помочь мужику, а свое он всегда отдаст. Потому что надо думать о здоровье всех, а не только того, кто умеет ставить печатку на путевках.
- Правильно, надо мужика ставить на ноги… - послышались голоса.
Тогда и Заборский сказал:
- Что ж тут будем базар разводить? Отдадим путевку Санько, пускай набирается силы: его работу и правда никто за него не сделает.
Микита так зыркнул на Игната - хоть возьми да откупись. А что там откупаться… Не успеют человеку кресло подставить, а он уже готов, присвоил себе, приковал себя к нему, и неизвестно, что важнее - он или кресло. И уже не мыслит себя без него, готов и за хлев с ним бегать.
За столом втихомолку, пряча глаза в бумаги, усмехался еще один человек - его Заборский тоже слушался, может, даже побаивался. Это был главный агроном, вернее, агрономша. Сама-то она редко перечила председателю, но уж коли что ей вздумается, - никто не переломит. Раза два сцепились они с председателем, тот начал кричать на нее, да она так осадила его, что Заборскому и сказать было нечего:
- Вы, Семен Мартинович, можете на свою женку покрикивать, когда того хочется, только не на меня.
Она ковырнула в самое больное. Беда в том, что и на жену свою председатель не мог накричать: она вместе со взрослыми дочками жила в шестидесяти километрах, в Бобруйске, сторожила собственный новый дом, а он, присланный в колхоз, был здесь ни зять ни примак, а с агрономшей ему надо было встречаться каждый день. Да не просто встречаться, но и решать, где что сеять, когда убирать и все такое прочее. Потом они поладили, и Заборский без нее уже и не выезжал по колхозу. Видели их вместе и в поле, и на лугу, и около леса - всяко поговаривали, однако Игнат Степанович сомневался в том. Хоть бабенка она незамужняя, справная, шустрая, но строгая и с дипломом.
Всем бы тогда хорошенько поразмыслить - то не следовало перетаскивать мельницу в Клубчу, тем более что в Липнице она стояла на взгорке, между тремя поселками, и электролиния проходила невдалеке. Но так заманулось председателю: пусть стоит на центральной усадьбе, все равно ведь сюда запланировано перетянуть все малые поселки, как неперспективные. И агрономша приняла его сторону: "Что ни говорите, основные фермы здесь, ближе будет возить муку".
И тогда Игнат Степанович слегка засомневался в ней, хотя и отца ее знал когда-то. Добрый был пчеловод, колод двадцать держал в лесу, партизан подлечивал, но конца войны не дождался: нашли неживого, с простреленной головой, возле одной из колод. Колода стояла близ дороги, и стрелял кто-то прямо в затылок, с небольшого расстояния: даже волосы опалило. Не иначе - полицейских работа.
- А как же с теми фермами, что в Липнице: там ведь тоже и коровник, и телятник, ни много ни мало - сто голов? - поинтересовался Игнат Степанович.
- Со временем и фермы сюда перекинем, - сказал Заборский. Сказал, как отрубил, для него все было ясно.
- И трамвай, может, пустите? - вновь не удержался Игнат Степанович.
- Какой трамвай? - не понял председатель.
- А чтоб доярок да телятниц возить сюда из Липницы. Своих тут вряд ли наберете.
- Там будет видно, кого куда возить, а вы лучше подумайте, как скорее перевезти мельницу и пустить в работу. - Заборский тот раз на удивление смирен был - ни голос повысить, ни рукой по столу. Видать, потому, что за столом сидел парень из района, пусть, и молодой, а все же из района.
- Я уже один раз перевозил этот костёлок и собирал, нехай теперь сделает это кто-нибудь лучший, - ответил Игнат Степанович.
- Какой костёлок? - опять не понял Заборский.
- А тот, что вы хотите перевозить, - сказал Игнат Степанович. Сказал и ушел со схода: что тут воевать, когда все завоевано.
Про костёлок даже из клубчанцев, летами постарше, мало кто хорошо помнил, а откуда знать Заборскому? Он и объявился тут не потому, что очень уж хотел сюда ехать, - прислали. А в ту пору, когда шла речь о мельнице, был, считай, уже пенсионером и поглядывал на свой Бобруйск.
Мельницу перевезли, подвели электричество, поставили щиток с рубильником, и Игнат Степанович снова остался начальником над ней. Уговорил сам Заборский.
- Я от работы не отказываюсь, - ответил Игнат Степанович. - Буду ездить и сюда, раз уже к технике душой приставлен, а жернова надо чтоб крутились.
Заборского и вправду вскоре отправили на пенсию, однако он успел еще премировать Игната Степановича сапогами.
Вышло это довольно неожиданно и странно: премировали пастухов - Игнася Сергейчикова и Мишу Крота - и вдруг, ни с того ни с сего, - Игната. А сапоги крепкие, кирзовые, Игнат Степанович три года носил их, в них не страшно было лезть в любое болото. Вручил сапоги сам Заборский. Игнат Степанович перекинул их через плечо и хотел было идти, а тот и говорит:
- Это не просто премия, а аванс наперед.
Игнату Степановичу пришлось задержаться и что-то сказать. Он и сказал:
- Сапоги мне нужны, я два раза ездил в район, чтобы купить, даже в райзо заходил, к самому Храпке, но и тот побоялся пообещать. Сношу эти - можно будет купить новые: раз уже начали выпускать, то не так просто остановить эту работу.
II
Они шли по стежке обочь дороги: высокий, несколько сутуловатый Игнат Степанович, в ватнике, подпоясанном ремнем, в кирзовых сапогах и кепке, и Валера - рослый, худой, с большими голубыми глазами и по-девчоночьи нежным лицом, усыпанным вокруг носа бурыми конопушками.
И тот и другой шагали легко, и лишь сутулость человека в ватнике выказывала, что он старше, хотя намного ли старше - на десять, двадцать лет, - издали не определишь.
А было одному семьдесят, другой пока что ходил в девятый класс.
Шли и разговаривали меж собой. Игнат Степанович - взмахивая старой брезентовой сумкой, которую держал в руке, Валера - подбивая плечом ремень раздувшейся, перегруженной учебниками и тетрадями черной сумки. Тяжелая сумка стягивала ремень с плеча, и, чтобы вернуть ее на место, Валера время от времени дергал плечом.
Говорил больше Игнат Степанович, Валера слушал. Однако ни у того, ни у другого не возникало ощущения, будто тут что-то не так или могло быть иначе. Игнату Степановичу довольно было и тех немногих слов, которые нет-нет да и подкидывал Валера, и его желания слушать. В этом желании было нечто большее, нежели обычное уважение школьника к старшему, хотя бы и соседу.
Валере хорошо было слушать Игната Степановича, следить за ходом его мысли, которая подчас делала такие неожиданные петли, как заяц, скидывая след, что нелегко было угадать, куда она поведет дальше. Однако продолжение непременно следовало, хотя и держалось чаще всего на внутренней логике, порой совсем неожиданной. Сам не замечая того, Игнат Степанович перескакивал через десятилетия, но все, о чем он говорил, хотя это было и давно, жило в его воображении так свежо и отчетливо, будто происходило не далее как вчера. Казалось, время само по себе, как некая конкретная мерка отпущенного всему живому, для него не существовало и жило лишь определенным признаком предмета разговора. Порой он забывал, что его собеседник на сорок, если не больше, лет моложе и не может знать ни того, о чем речь, ни условий, в которых это происходило. Он говорил о себе самом, он весь жил в том времени, и все оживало там.
- Вопщетки, как пора года меняет личину земли, так и люди любят напяливать на себя всякое новое тряпье. И тряпье это бывает настолько смешным, что иной раз человеку делается противно за самого себя. Это все равно как долго пить, а потом, протрезвев, увидеть себя в зеркале. Моды проходят, а все остается. И однажды, проснувшись с чистой головой и посмотрев на небо, человек вдруг открывает для себя такое, что должно бы знать давно: что солнце всходит там, где оно всходило и пятьдесят лет назад, когда ты еще бегал без штанов. Правда, тогда, может, там стоял лес, болботал тетеревами и другими птицами, а теперь поле, как плешь. Оно так: коли что есть, так не надо спешить уничтожить его. Начинают с малого, а кончается большим, и от этого никуда не уйдешь. Иному кажется, что земля пропадет, если он на ней не перевернет все вверх ногами, а выходит наоборот. В историю все идут пешком, и она сама выбирает себе любимчиков.
- Не знаю, как в истории. А мода… - сверкнул глазами Валера. - Моды тоже разные… Мода на штаны, на платья… А возьмите ракеты, спутники, атомные корабли - тоже мода. Сегодня человек залез в атом, как вот… - Валера указал на свежий холмик земли, наточенный кротом, - как этот крот в землю, и копается там, будто в своей хате. Тоже мода…
Игнат Степанович бросил косой взгляд на холмик земли, пыхнул дымом.
- Вопщетки, крот всегда корни подрывает, это ты верно подметил. А я хочу сказать так: только чудаки считают, что все начинается с них и кончается ими и что своя пядь самая большая. Допустим, сегодня и в Липнице мало кто помнит, что это была вовсе не мельница, а костёлок, - Игнат Степанович кивнул головой назад, туда, откуда они только что вышли.
- Костел? - не поверил Валера.
- Костёлок, - повторил Игнат Степанович, - И службу в нем справляли, и покойников отпевали. Только стоял он на том, польском кладбище, что за седьмой бригадой. По округе их много сидело - поляк не поляк, шляхта не шляхта. Понаехали, еще когда делились Польша с Россией. Земля всегда манит к себе людей. И они - люди как люди, хотя, скажу тебе, гонору больно много, как у собаки блох. Старались цену себе держать. Оно опять-таки: человек без цены - ничейный человек, никогда не знаешь, что он тебе выкинет.
А некоторые поврастали тут крепко. Все один к другому "пан" да "пане". Пускай себе, всякий человек должен как-то обзываться. Я сам не люблю, когда подходит к тебе с бычьими глазами, и не знаешь, чего он хочет: "здравствуй" сказать или на рога посадить. У них "пан", у нас "товарищ". А некоторые широко распростерлись тут - и земля, и леса, и батраки… Паны… Сам пан, а кроме "быдло", других слов не знает. Ну, эти сбежали вместе с поляками в двадцатые годы. И было их - разве только Яворские и Казановичи? Батраки и организовали в их подворьях кооперативы, или, как говорили, "коммунии". А почему не организовать: и дом на месте, и конюшни, и овчарни. Сады были, ставки. Оно, может, и вышел бы из всего этого какой-нибудь толк, ежели бы кто разумный взял все в свои руки, а то подохотился на это дело Рыгорка Захожий. Он долго батрачил у Яворских, все больше при конях, на конюшне. А на это много ли мужчины надо? Правда, служил потом в Красной Армии. Вернулся из войска и ничего лучшего не придумал, как опять во двор пойти, в конюшню. Коней стало меньше, и самого пана уже не было, но осталась его дочка. Она еще до революции слюбилась с батраком, тот и украл ее ночью через окно. Батька позлился, позлился, да все же дал лесу, они и построили себе хату через дорогу от его двора, вот как будем идти - за лесом, по левую руку.
Рыгор прослышал, что кругом создают коммунии и сами батраки хозяйничают, объявил коммунию и тут. Коммуния - это хорошо, да и в коммунии работать надо. И пахать, и сеять, и за скотиной ходить. Земля человеком держится, отступился от нее - и все на закат пошло. А Рыгорка был не шибко грамотен в этом. Привык при конях - "но!" да "но!". Кони и те не всегда это любят, а люди и подавно. "Но"-то можно и послухать, а есть надо! И пошли под нож - то баран, то овечка… Словом, погнали Рыгорку из начальства. Выделили ему земли. Садись, Рыгорка, и воюй, шевелись. Да недолго он сидел там: только и успел поставить хату, а тут колхоз начали собирать, он и переехал в поселок. Зачем я, говорит, буду там обстраиваться, чтоб посля снова перевозиться. Да уж одним ходом. Оно и верно.
Можно сказать, он первым и записался в колхоз. Пошло еще человек десять. А председателем выбрали Габриеля Василевского, из Кутиня. Тут много понаехало, как стали землю нарезать. Ведомо, земля добрая, ухоженная. И леса много. Пришел он тогда и ко мне:
"Давай, Игнат, в колхоз. Что ты будешь на хуторе сидеть. Да и надо. Пойдешь ты, за тобой остальные пойдут. На тебя многие кивают".
"Ну и нехай кивают, - говорю. - А я хочу поглядеть, что вы будете делать, когда последнюю овечку Казановича под нож пустите".
Так, знаешь, кажется, человек человеком, а тут раскраснелся, как бурак. Потом мы сошлись с ним, он и за кума у меня был, Соню крестил.
"Ты с этим не шути, - говорит, - А то за такие шутки можно далеко угодить". И аж слюной брызжет в глаза: была у него такая болезнь, много слюны во рту собиралось. Так что ж ты ее на людей пускаешь.
"Ты во что, Габриель, - говорю ему, - слюной на меня не пырскай, лучше возьмись хоть какой порядок в колхозе навести. А колхоз, вопщетки, дело добровольное: хочу - иду, хочу - нет. И что до овечек, то правда. Почему-то у вас, в колхозе, они болеют, и вы их прирезаете, как неделя - так овечка, а у всех других людей они живут здоровые".
"Легко тебе говорить. Попробовал бы сам на моем месте".
"На твоем месте я не был и, по всему, не буду. Нет у меня такой прыти. Делаю, что умею. Мне бы со своими рубанками и прочей такой амуницией управиться. А что про овечек сказал - так запомни: это не я один вижу".
Он-то и сам это знал, да кому приятно, когда тебе твоим же в глаза колют. Потом прислали Вержбаловича. Габриель рад был, что скинул наконец начальницкую заботу с головы. Забота заботой, а и тюрьмы стал побаиваться. Совсем люди осмелели, тащить начали. И не в колхоз, а все из колхоза. И не только ночью, но и днем. А у Габриеля смелости духа не хватало, чтобы заступить кому дорогу. Командовать тоже надо иметь талант. Это не то что на коров: кнутом замахнулся - они и пошли. Люди! Он раз пошел, а два в голове понес, а ты кумекай, что к чему. А костёлок раскатили уже при Вержбаловиче.
- Как… раскатили?..
- Как и полагается разбирать: сверху донизу… Сперва разобрали, потом собрали. Вопщетки, я сам разбирал его, тот костёлок. Ты и теперь глянь на крышу, он и тут простоит годков двадцать, а то и больше, если стропила не лягут… А тогда… Надо было каждую черепичинку снять, спустить вниз, положить, да все целехонькие и перевезти. Пусти которого, так он такого натворит… - Игнат Степанович засопел, зачмокал трубкой, но она уже потухла. Остановился, достал спички.
Дорога поднялась на взлобок, и перед глазами открылся простор серебрящейся низовой разлоги, которая, точно строгой линией циркуля, была обведена вдали темно-синей стеной леса.
- Я тебе скажу, - прикурив, заговорил он снова. - Вержбалович человек был приметный и видный не только в Липнице, а и на весь район. Потому и прислали, хоть он и из-под Виркова. Вирковцы, знаешь, люди заводные и отчаянные. По-моему, так про них много напраслины наговаривали. Кто где украл коня - вирковцы, а если двух или трех - то наверняка они. А тут надо разобраться. Что дружны, как один, так это верно.