Игнат махнул рукой и с некой отчаянной решимостью выпил. Поймал вилкой ломтик сала, бросил в рот.
Сидели, закусывали, вспоминали, как доводилось тут и что было там.
Ганна тоже выпила горелки и, хотя смелости ей никогда не надо было занимать, чувствовала себя смелее обычного.
- Игнат, вот ты только что оттуда, из Германии. А как у них там?
- Что - как? - переспросил Игнат.
- Как живут они? Вот у нас повертались некоторые, кого немцы взяли, когда отступали. Так они говорят, что там у них бабы, окромя комбинашек, никаких сорочек не носят. Правда это?
Андрея словно подбросило на лавке. Он круто посмотрел на жену: "О чем ты, баба, думаешь?" И не выдержал:
- Ты больше не додумалась, о чем спросить?
- Дак они вот так и говорили: там бабы, окромя комбинашек, никаких сорочек не носят, - повторила Ганна теперь уже для Андрея, однако понятно было, что отвечать на этот вопрос надобно Игнату.
Игнат озадаченно потер рукой щеку, будто проверяя, хорошо ли выбрит, хотя выбрит был чисто.
- Должен заметить, мне тут трудно что рассказать. Навроде как не по моей это части.
- Как до баб, так по вашей, а как для баб - не по вашей. - Ганна покраснела. Видно было: она и стеснялась говорить на эту тему, и в то же время ей очень хотелось знать, как оно там, у "них".
Андрею это явно не нравилось, но на сей раз он смолчал.
- Вопщетки, я не то что совсем ничего не могу сказать, а что могу сказать - мало. Мы делали свое дело, я - работник оружейных мастерских, ну там прицельная планка, инструмент поворотного механизма, щит там, допустим, а это…
- При чем тут поворотный механизм? Ты был в Германии?
- А откуда ж я, как не оттуда?
- Вот и расскажи, как оно там… Хотя… Все вы одинаковы. Добейся от вас правды.
Игнат и теперь не очень понимал, что именно хочет услышать Ганна, и начал несколько издалека:
- Вопщетки, я не люблю тумана. А ежели ты, Ганна, хочешь в открытую, - тут Игнат даже голос повысил, - то могу сказать по-вашему, по-бабьи… Не знаю, что они и как на себя напяливают, с кружевами там, махрами или без всего этого. Надо сказать, и для них не то время было, чтоб показывать всякие гафты и еще что такое. Когда за окнами барабанят чужие танки, а свои солдаты бегут кто куда может, мало кто отважится выйти на улицу, чтобы похвастаться новым платьем. Хотя что до меня, то бабы всюду одинаковы и всегда найдут причину показать свое. Важно только, в какой порядок она поставлена.
- Так уж и однаковы, - не то рассмеялась, не то осерчала Ганна. - Были бы все однаковы, то не было б всяких… разных.
Игнат понял, что копнул не в ту сторону, поворотил обратно.
- Заняли, значит, мы городок, ну, может, как наши Осиповичи, потому что Бобруйск уже намного больше. Заняли наши, мы пришли после, мы - тыл, боевое обеспечение, ремонт, мастерские. Боев больших там считай что и не было, то и у нас работы немного… И один раз мы вышли в город, увольнительную дали нам - помощнику начальника мастерской Ивану Новосельцеву и мне. Интересно поглядеть, что за город. Когда еще доведется. Городок аккуратный, чистый, как на картинке. Его и не бомбили и не обстреливали: они боялись в котел попасть, отступили, а мы заняли. Домишки прижались один к другому, крыши по большей части острые, черепицей крытые, вроде нашей мельницы. И - ни живой души: городок бытта вымер. Идем по улице, автоматы, конечно, при нас, но не по себе как-то: не может быть, чтобы город остался, а людей не было. Знаем, что есть, и, конечно, видят нас, только не показываются. Бытта попали в какое-то безлюдное мертвое царство.
Иван Новосельцев хлопец высокий, стройный и грамотный. Он и по-немецки хорошо понимал - и говорить, и читать. Как признался потом, он с немцами еще до войны встречался, приезжали какие-то спецы к ним на завод. Ходим. Он читает, пересказывает мне, где какая лавка, цирульня, и все равно неприкаянно на душе. И еще, скажу вам, видел я, как немцы оставляли наши города и что от них оставалось, и злость на них берет даже за этот городок: вот же чистенький, целехонький, и окна, и витрины. Это я про себя. А приказ суровый: не трогать ничего, иначе… И вот Новосельцев остановился перед одним двухэтажным домом - что он там прочитал, не знаю, но как-то хитро усмехнулся и спрашивает у меня:
"Зайдем?"
"А что это?" - спрашиваю в свою очередь.
"Что-то веселое, - говорит. И - по-немецки название этому дому. - Зайдем, а?"
Не понимаю, правду он говорит или брешет. Брешет, видать, но вижу: очень уж интересно ему знать, что там, за этими дверьми. А двери красивые, по краям красной медью обшиты, железные выкрутасы разные, и все так мудрено переплетено, вроде как и не металл это, а, допустим, лоза. На что Максим, наш коваль, может сделать такое, что на загляденье, попотевши, а тут не знаю, что и он сказал бы. За железом фигурное стекло темно-желтое. Скажу, и меня любопытство взяло, хоть я и старше его, и приказ имеем категорический: в ихние дома - ни богу ногой, чтоб ничего такого. Было, что и пропадали люди ни за что: вошел и не вышел, откуда ты знаешь, кто за теми дверьми. И под трибунал можно пойти. А что такое трибунал, когда война на сгон идет, победа, считай, впереди светит, оркестры скоро марш заиграют. Но опять же, быть там и ни глазом не глянуть ни в одну хату - никто не поверит, во как ты, - Игнат повернулся к Ганне.
- А что я? - засмеялась Ганна. - Я - баба. Мне все интересно.
Игнат достал трубку, хотел было закурить, но Андрей удержал его за руку, показал на чарки. Выпили. Игнат опять взял трубку. Набил ее, раскурил, затянулся и словно бы повеселел, озорным глазом кинул на Ганну.
- Говорю Новосельцеву: ладно, хоть ты и выдумываешь, но где наше не пропадало, пошли.
Заходим за эти двери, а там прихожая, два дивана мягких, столик на низких ножках. Выходит женщина, пожилая, но аккуратная, чистенькая. Новосельцев сказал ей что-то. Она исчезла и тут же вернулась с двумя альбомами. Вопщетки, сели мы, начали смотреть альбомы, фотокарточки. Красивые девчата такие, молодые, которая так сидит, которая эдак, которая курит, а которая смеется…
- А одеты во что? - добивается своего Ганна.
- А во, в чем мать родила.
- Совсем?
- И совсем, а если и есть что-нибудь, так тоже как совсем.
- А бо-о-о! - всплеснула в ладоши Ганна. - Тут во, бывает, летом искупаться захочется, и то ищешь место, чтоб никто никогда…
- Во, а ты говоришь: никаких сорочек, окромя комбинашек, - расхохотался Андрей.
- Ай, что ты знаешь, - незлобиво отмахнулась от него Ганна. - Ну и что дальше?
- Я как увидел эти фотокарточки, сразу встал: "Пошли, Ваня, нечего нам тут…" Но он опять: "Игнат Степанович, раз уж зашли, поглядим". А что там глядеть? - Игнат поморщился, махнул рукой. Видно было: ему не больно нравилась и сама эта история, и то, что он начал рассказывать ее. Да куда денешься, начал… - Подошла как раз эта женщина. Новосельцев и говорит: "Идите, Игнат Степанович, а я здесь побуду". Вопщетки, можно было и не ходить, колхоз - дело добровольное… Словом… повела она меня по коридору. Подвела к двери, кивнула головой, мол, ступай. Я еще сомневался, да она весело подтолкнула вперед. Ну что ж, отступать некуда, можно сказать, сам напросился. Открыл я дверь, вошел. Маленькая комнатенка, кровать, столик, пара кресел. За столиком боком ко мне сидит девчурка… облокотилась на столик. И совсем голенькая. Взглянула на меня, сначала вроде испугалась, но тут же заулыбалась, залопотала что-то, показывает: смелей, мол, раздевайся. А я… знаешь… сапоги, шинель, пилотка… Столько дорог, дым, грязь… Война - это тебе не прогулка в Курганок на танцы. Вопщетки, вроде увидел себя сбоку. И она, девчурка… Как Соня моя, может, чуть постарше… И так мне не по себе стало, так гадко, будто хотел злодейство какое над собой и над всем светом учинить. И злость на фашистов всех этих. Надо же до такого людей довести… Повернулся я и назад за дверь… А Новосельцев сидит за столиком, с той женщиной растабарывает. "Вопщетки, - говорю ему, - пошли-ка отсюда, и чем скорей, тем лучше". А самого аж трясет.
- С таком и ушли? - не то с радостью, не то с разочарованием спросил Андрей.
- Ага, - хмуро ответил Игнат. - Новосельцев извинился перед хозяйкой того заведения, достал из сумки банку тушенки, оставил на столике, и мы пошли. Потом мы с ним никогда не говорили об этом и никому не рассказывали. Кому расскажешь? А тогда вышли, я и говорю ему: "Ну что, сходили в гости?" Он мне: "Я наперед знал, что тем все кончится. Но, Игнат Степанович, это тоже надо увидеть". - "Видеть-то видеть. А если б им вздумалось провокацию против нас организовать, как бы ты на это посмотрел?" - "Против провокации я и остался в коридоре…" - "Ну, а кабы я… Ну, вопщетки, это самое… Война, когда я видел ту женщину… Ну, если б я… Что тогда?" - "Война есть война, а мы - люди…" А потом рассказывает: "Я спросил у хозяйки: как же мы расплачиваться будем?.." Марки - что, марки уже были ничто. И она ответила ему: "Вы победители, и вы первые зашли… Мы вас бесплатно обслужим". Ну и разозлился я на него тогда. Победители… Мать вашу… по захлевью пошли. Да что с него возьмешь… молодой был хлопец, отчаянно любопытный до всего. Все ему чего-то не хватало, куда-то тянуло. Все ему хотелось знать… Может, с месяц прошло после того, мы переезжали на новое место, и налетели откуда-то самолеты, бомбить начали. Одна бомба накрыла их машину. Зачем он остался сидеть в машине, когда все по канавам лежали, не знаю. Вот такие, Ганна, комбинашки… Скажите-ка лучше, как там мои? Давно вы их видели? - спросил Игнат уже о своем.
- Не сказать, чтоб давно… Живут… Сам увидишь, - забеспокоился, будто виноватый в чем-то, Андрей.
- Ты налил бы еще, - подсказала ему Ганна, поглядывая на мужчин напряженным взглядом.
- Нет, мне достаточно! - остановил Андрееву руку с бутылкой Игнат. - Ты, вопщетки, имеешь что-то мне сказать, да не осмелишься. Так давай!
- Ну что ж, - начал Андрей. - Если б не встретились мы с тобой, пусть бы лучше другой кто сказал тебе все это, а раз так получилось, должен буду сказать я. На мою долю выпало быть твоим сватом, так, видать, до конца. Дома у тебя не все ладно. Как оно и что, сам увидишь.
- Сам увижу - это ясно. Живы все - дети, Марина?
- Живы…
- Тогда что же? Другой мужик в хате?
- Был. Теперь, кажись, нет. Марина выпроводила его. Выпроводила, как только пришло от тебя письмо.
- Ясно. - Игнат сжал зубы, на скулах заострились, окаменели желваки. - Ясно. А кто он?
- Из партизан. Стоял в твоей хате, был тяжело ранен, долго не мог оклематься. Так и…
- Прижился, - ответил за него Игнат.
- Не прижился, раз выпроводила, - резко вмешалась Ганна.
- И что ж мне теперь делать? - тихо спросил Игнат.
- Что делать? Домой иди, - снова заговорила Ганна. - Домой. У тебя дети, трое их. И они ждут батьку. А сами разберетесь. Разберетесь как-нибудь. Мало ли что бывает на свете, мало что людям видится. Надо самому поглядеть, разобраться.
- Вопщетки, это так. Надо будет разобраться, - спокойно заметил Игнат, так спокойно, что Ганна удивленно уставилась на него: не показалось ли ей это? Игнат глубоко затянулся, выпустил дым, наигранно веселым тоном произнес: - Вот тебе, брат, и "ку-ку-ку". Первая кукушка, первая радость.
- Что за "ку-ку-ку"? - переспросила Ганна.
- Так, - махнул рукой Андрей. - Шли со станции и услыхали кукушку.
- Ну и что?
- Ничего, - сказал теперь уже Игнат. - Я давно не слышал, как они кукуют. И вот услышал… Кукушки всегда кукуют в два выдоха, дуплетом: "ку-ку", а эта с тройным доворотом - "ку-ку-ку". Аж дивно.
- Ну и нехай себе, - не могла взять в толк Ганна.
- Конечно, нехай себе. Просто это моя первая кукушка дома. Да-а… Так что, вопщетки, сегодня мне, наверно, выбираться в дорогу не стоит?
- О какой дороге ты говоришь? Ночь на дворе, - неожиданно рассердился Андрей.
Желая успокоить его, Игнат хлопнул по плечу и задержал на нем руку. Потом встал из-за стола.
На дворе и вправду была уже ночь. Внизу за огородами лежало болотце, текла речка, и оттуда тянуло свежестью.
Вспомнился Игнату последний вечер с Хведором Вержбаловичем: и тот дергач, и звон лошадиных пут, и тревога в душе и на земле. На какое-то мгновение ему показалось, будто ничего с той поры не изменилось и вообще ничего не произошло, что это тянется все тот же вечер. Но это ощущение сразу же сменилось суровой и ясной трезвостью, пониманием неизбежности всего, что было после той ночи. И та неудачная попытка уйти к партизанам, и немцы с Мостовским, и ночное кладбище… И все то, что было и последовало затем - их скитания с Тимохом, потом партизаны, переход через линию фронта, ранение, госпиталь, и снова фронт, и Германия, и вот это возвращение домой, и то, чем встретил его родной дом. И он почувствовал некую вину перед Хведором и Лександрой, словно причиной всему, что случилось и как случилось с ними, был не кто иной, как он, Игнат. Точно он был виною тому, что им скрутили руки и увезли в Клубчу. Увезли, чтобы загубить, загнать в землю.
По стежке, ощущая росяной холодок от ближних загонов картофеля, Игнат спустился вниз к речке. Над ней стоял густой туман. Он затопил всю низину, а выше над ним темнел гребень леса. Остро пахло вянущей травой и еще чем-то очень знакомым. Будто где-то тут, на луговине у речки, приостановилось стадо коров. Их только что подоили женщины и оставили на пастуха, а сами сейчас двинутся в село, повязав ведра сверху от мух и пыли чистой белой холстиной. Надо только подождать немного - и увидишь. И с ними Марину. Косынка надвинута на лоб, повязана на затылке, и под нее спрятаны, подобраны волосы. Идет, чуть покачиваясь на своих маленьких упругих ногах. Ведро в правой руке, левая для равновесия слегка отведена в сторону, она взмахивает ею, и под белой вышитой кофтой в такт взмахам подрагивают груди. Игнат даже застонал от столь живого воспоминания. Воспоминания, которое так часто приходило к нему…
Постоял немного на возвышении у ольхового куста, будто и впрямь надеясь увидеть, как из тумана с оживленным гомоном выйдут спокойные, смягчившиеся женщины. Игната всегда удивляла эта перемена в них. Собирается иная на дойку - ворчит, покрикивает, кипятится, а побудет наедине с коровой, поговорит с ней, подоит - и словно подменят ее: станет добрее, оттает душой. Идет обратно, весело переговаривается с другими бабами, и лицо светится добротой и лаской. Будто корова - сам поп-батюшка: она и выслушает, и успокоит, и разумному научит. С мужиком будет браниться, кричать, кипятиться, а к корове - с теплотой, с добрым словом, с лаской. Знает: накричи на нее - и можешь без молока пойти. Вот так бы и людям друг с другом. Со скотиной научились разговаривать, а меж собой разучились.
Никто из тумана не вышел. Потом вдруг за спиной застонала земля. Задрожала, и, прорезая ночь слепящим клином огня, через станцию прошел тяжелый эшелон - снова туда, на восток. И Игнат позавидовал всем, кто был в этом эшелоне: они знали, куда едут. Впрочем, так ли уж знали?
Игнат вернулся ко двору Андрея, сел на лавочку у ворот. Ехал домой - все было ясно: приходи, засучивай рукава - и за работу. Ведь кругом ее - делай не переделаешь. Мужик воюет - земля плачет.
Все у него было спланировано задолго до того, как пропахал сапогами влажный песок на своей станции. Сложить пристройку к истопке - под мастерскую. А пока не готова пристройка - можно и в хате отвести угол. Он там и был у него когда-то - по правую руку от двери, около окна. И видно, и сподручно - и что надо внести и вынести. А свежая сосновая либо кленовая стружка никогда не вредила здоровью. И вот все твои планы - собаке под хвост. Андрей попусту не стал бы огород городить. Не тот человек. Хорошо еще, что встретились, что хоть предупредил. Другой мог бы и умолчать. Кому охота чужие прорехи перетряхивать. Пришел бы и увидел сам: "День добрый! Вопщетки, это я!" - "А кто такой - ты? Твое место уже занято…"
Сидел Игнат, размышлял, почему все так вышло. Кажись, все было как у людей. Ну, не без перекосов, не без того, чтобы иной раз обозвать крутым словом. Крутое слово - не кривое. На что уж голуби - полюбовные птахи, да и то, случается, грозятся друг на дружку, а это ж люди. Не так взглянул, не так ступил… Не то, не так… Тебе кажется - не то, не так, а по мне - в самый раз. Всякий видит жизнь по-своему, особенно если человеки эти мужик да баба.
Однако потом, коли в голове что-то есть и коль сошлись вместе не просто так, не из чужого бору и не людей смешить, можно столковаться. Легко сказать: горшок о горшок - и вон из родни… Одни черепки посыплются. А дети - не черепки. И опять-таки, может, издали и виднее, что у обоих носы кривые, да ведь и с кривыми носами люди умудряются жить и даже целуются. Это если разум до кучи, а не враздробь.
Он знал: бывает, и даже часто бывает, что мужик с женкой расходятся, но всегда считал: не долго они думали перед тем, как сойтись, а еще меньше - разойтись.
Допустим, разошлись со своими Адам Яблонский и Володя Цедриков, так у них сразу видно было: толку там навряд ли много будет. Надо было иметь Адамов гонор, чтобы взять в жены Лёлю и еще думать, что из этого что-нибудь путное получится. Она баба что твой стог, идет - земля прогибается под ней, а он заморыш, сморкач рядом с ней, одно что шляпа на голове. У Цедрикова же вроде и лучше складывалось. Мужчина он под потолок, к бревну всегда с комля подходит, не робеет. Люда намного меньше его. Но прожили лет пять вместе, а детей не нажили, как и Адам с Лелей. Потом как будто кто подсказал: поменялись, и все стало на место. И у тех дети пошли, и у этих. Мужчины посмеивались еще: не там искали. А тут вроде и там искали, и то…
Сидел Игнат, посасывая трубку. Вышел Андрей, присел рядом.
- Пошли спать, Игнат, с дороги ведь… Там все уляжется.
- Вопщетки, оно так. Дорог довольно было, набралось. Полсвета обошел. Тот же мой Новосельцев говорил: "Мы, Степанович, должны понимать свою миссию. Пол-Европы прошагали - когда такое бывало. И не просто прошли, а чтоб очистить ее от фашизма, чтоб никто и никогда больше не помышлял ни о чем подобном". Но самому, бедняге, совсем трошки не хватило довести эту миссию. Каких-то двух месяцев. - Игнат осветил трубкой лицо, и Андрею показалось: глаза его вроде бы повеселели. - Тут ты правду говоришь, уляжется. А не уляжется - утопчем. Ага, утопчем. Пошли. Ночи сейчас короткие: не успеет как следует зачернить, глядишь, снова на ясное повернуло.
Однако долго еще Игнат не мог уснуть. Все думалось, вспоминалось…
Тревожный сон сморил его лишь под утро, когда за окнами совсем рассвело, но тревога не оставляла и во сне, она жила в нем, точно осколок в здоровом теле. Он слышал, как встала Ганна, как выгоняла корову в стадо, затем хлопотала у печки, наконец побежала на работу.
Завтракали вдвоем с Андреем - молча, каждый со своими думами. Слова казались излишними. Игнат попросил Андрея передать детям консервы:
- Или сам попадешь в Липницу, или, может, кто из детей заглянет к тебе. Скажи: от военкомата, а про меня ничего не говори. Пока что я на фронте, а там будет видно.
И опять ушел в свои тяжкие мысли. Слезами начинается война, да слезами не кончается. Понасыпает могил, наплодит сирот и вдов - тут не плакать уже просто нельзя. Хоть бы душу слезами омыть да обдумать жизнь дальше. Плачь не плачь, а жить надо. У человека ведь руки есть, и они не только для винтовки приставлены, хотя иной будто только и умеет ее держать.