Из своих Стась один был среди немцев. Десять немецких солдат, офицер и он, Стась Мостовский. Черный френч полицая с белой повязкой на рукаве, черные галифе и сапоги - все, казалось, давно было пошито на него, и вот наконец он надел все это и вышел перед селом: полюбуйтесь. Он слишком долго ждал этой минуты, и она настала.
Стась прошелся перед мужчинами, выстраивая их в ряд. Немецкий офицер тем временем приглядывался к одному, к другому, к третьему… Взгляд его задержался на моложавом, по-детски светлом лице Казановича. Зажатый между мужчинами, тот выглядел мальчиком, очутившимся здесь по какой-то нелепости. И офицер вдруг сделал быстрый, как выпад, шаг вперед, схватил Игнася за ухо и потащил из строя. Лицо Игнася мгновенно налилось краской, он мотнул головой, стараясь вырваться, но облитая перчаткой рука держала цепко. Лишь выведя Игнася перед строем, офицер разглядел острый, выпирающий из-под пиджака горб, уродовавший человека, делавший его чуть ли не вдвое короче. Точно от чего-то гадкого, оторвал руку от уха, брезгливо отряхнул ее, качнул головой в сторону от строя. Однако Игнась то ли не понял этого кивка, то ли не желал понимать и стал обратно к мужчинам, только с краю.
- Стась, для чего ты выставил всех нас тут, перед ними? - спросил старый Анай и глазами указал на солдат. Высокий, сухопарый, в серых сурового полотна портах, в белой, выпущенной на порты рубахе, босоногий, он, как и Игнась, выделялся в этом ряду здоровых молодых мужчин.
- Для чего? Чтоб показать… - начал было Мостовский, но офицер не дал ему договорить. Он повернулся к Мостовскому и, коверкая русские слова, словно читая молитву, произнес:
- Скажи им, что сегодня мы забираем коммунистов и командиров, а завтра… Завтра, если они не захотят помогать нам, заберем всех.
- Так вот, отвечаю, и не только ему, - Стась показал на старого Аная, - а всем. Пан офицер говорит: сегодня мы забираем коммунистов и командиров, а завтра, если не будете помогать новой власти, за ними пойдут все.
- Вопщетки, а куда Хведора и Лександру? - спросил Игнат.
- Там разберемся, кого куда.
"Разберемся"… Вон как ты заговорил…
- Вопщетки, как это так, Стась… Свои ж люди.
- Были когда-то свои, а теперь… И ты тоже, вопщетки! - Они смотрели один другому в глаза. И ничего своего в глазах односельчанина Игнат не увидел.
Мостовский подошел вплотную к Лександре, едва не толкнул его животом, тот даже отодвинулся назад.
- Дак что ты говорил вчера в нашей хате? Когда приходили с ним? - Мостовский кивнул на Хведора. Шалай молчал. - Язык отняло или память отшибло? Дак я могу напомнить.
Шалай вскинул голову, проговорил, выделяя каждое слово:
- Жалко, что мы его не застали… Но все равно мы его достанем.
- Ты сказал: "Все равно мы его достанем и расстреляем", так? - Мостовский сверлил глазами Лександру.
Тот облизал пересохшие губы.
- "Расстреляем" вчера не было сказано, а сегодня я бы сказал.
- Вот именно, все правильно, - с угрозой произнес Мостовский.
Он отошел к офицеру. Тот что-то сказал, и Мостовский тотчас вернулся к мужчинам.
- Пан офицер всех вас отпускает. Можете расходиться по домам. Косить сено, растить детей, - на его губах возникло некое подобие усмешки. - А вы, - он повернулся к Вержбаловичу и Шалаю, - на подводу!
Никто из мужчин не двинулся с места. Смотрели, как садились на телегу Вержбалович и Шалай, как долго не могли усесться: мешали связанные руки. Наконец кое-как устроились в задке, свесив ноги и плотно прижавшись друг к другу, будто связанные вместе.
Мостовский и двое солдат вскочили на ту же подводу, остальные немцы расселись еще на двух, и страшный обоз двинулся. Голосила, билась в истерике Люба, ее отпаивали водой. Тихими слезами плакала Маланка. Плакали другие женщины. Мужчины понуро молчали.
Мостовский хлестнул вожжой лошадь, подвода покатилась быстрее. Вержбалович вскинул голову, что-то прокричал, но до оставшихся у кузни долетело лишь одно слово: "Мужчины!.."
Ближе к обеду из Клубчи пришел человек. Он принес весть, что Вержбаловича и Шалая немцы расстреляли и их можно забрать.
Они лежали на соломе около школы. Били им по груди, и у обоих рубахи набрякли кровью. На свежую кровь набросились мухи. Люди боялись подходить, смотрели издали и уходили - подальше от этого жуткого места. Пополудни возле школы появился Капский. Широкоплечий, грузный, он двигался тяжело, лицо было мокрое от пота.
Убитые как упали, так и лежали: Хведор - подломив под себя правую руку, Шалай - упершись головой в стену, подбородком в грудь. Светило солнце.
Капский перетащил Лександру в тень, положил поровнее, перетащил Хведора, положил рядом. Развязал им руки, прикрыл лица и грудь постилкой.
Забирать их из Липницы поехали Анай и старуха Юрчонкова. Анай доводился Лександре родным дядькой, а Юрчонкова была повитухой близнецов Вержбаловича. "Нам уже ничего не страшно на этом свете, а на том - бог батька", - говорил Анай, устраиваясь на сене в передке подводы, на которой сидела в ожидании старуха Юрчонкова - в большом черном платке, молчаливая, словно неживая.
Мужчины разделились: одни пошли на кладбище копать две могилы, а Игнат с Тимохом Зарецким делали домовины. Не стали ждать, покуда привезут убитых, чтобы снять мерки. Делали домовины на вырост, чтобы не было тесно. Давно Игнат не брал в руки столярного инструмента, давно на его подворье не стоял густой смолистый запах. Не знать бы такой радости вовек.
Роняли слова редко, по крайней надобности - поднести доски, примерить, подогнать, обрезать… А то и вовсе молчали, погруженные в свои думы.
Всяких смертей насмотрелся Игнат, когда отступал из-под Белостока, - умирали дети, бабы, старики… Страшнее всего - бомбы, да если еще человек не попадал под них и не знает, что это такое. Стоит будто вкопанный или бежит, выпялив от ужаса глаза, вместо того чтобы броситься наземь, затаиться, перележать…
Солдатская смерть - дело обычное. Солдату смерть как бы самим уставом предписана. Кто, если не солдат, может и обязан заступить дорогу врагу. И не просто заступить - уничтожить его, чтоб и следа не осталось. А нельзя иначе - так и умри. Умри, но не допусти надругательства над людьми.
Конечно, умирать никому неохота. Но и тут у солдата своя мерка. Он должен уметь убить врага. Пересилить, перехитрить, обмануть и убить. А самому выжить, чтобы делать свое дело дальше и радоваться всему, что есть на свете живое. Для того тебя и строю учили, и винтовку дали, и к орудию приставили. Ты - солдат, и ты должен… Не ты на его землю пришел, а он на твою… Со смертью пришел. И ты должен найти способ не дать убить себя… Должен. Но как же так получилось, что двоих - Хведора и Лександры - уже нету? И все вышло так просто! Взяли, как овечек из хлева. Давно ли говорил Лександра: "Мы еще повоюем. А ежели большего не удастся, то хоть свою жизнь разменяю на чужую: смерть на смерть". А вышло, что и этого сделать не успел. И Хведор тоже. Приехали, скрутили руки, поставили к стенке и расстреляли. И помогал ведь свой же, сосед. Да кому помогал!.. "Дай тебе боже разум, а мне гроши…" "Были когда-то свои, а только теперь…" "И ты тоже, вопщетки…" "Там разберемся…" Разберемся!..
- Вопщетки, если по правде брать, и я должен был лежать вместе с ними, - промолвил Игнат, опустив руки с рубанком на доску, которую строгал.
- Не очень много ума надо, чтоб додуматься до такого, - понуро заметил Тимох. - Мог и ты быть, и я, и другие.
- Хведор с Лександрой заходили за мной, когда шли к Мостовскому, а я как раз перед тем косить выбрался, - вел свое Игнат.
Тимох пристально посмотрел на него, подошел ближе, навис над ним горбоносым лицом, прошептал, почти прошипел над ухом:
- Тебе хочется землю парить? Так я скажу: твое время еще придет, не волнуйся. Можно сказать, все только начинается, и надо думать.
- Я и думаю, - упрямо повторил Игнат.
В это время тишину Яворского леса взорвал отчаянный тонкий вопль. Он повторился несколько раз и затих, Липница встречала подводу с убитыми.
Хоронили их той же ночью: никто не знал, что будет завтра, а ждать можно было всего. Ярко светила полная луна, белым отсвечивала кора берез, тусклый матовый блеск лежал на высоких мраморных памятниках, и издали чудилось, будто это не памятники, а огромные застывшие привидения. Странно и жутко было видеть среди этого застывшего безмолвия людей, темными тенями снующих между могил. Обессиленно всхлипывали наплакавшиеся женщины. Молча, роняя редкие слова, исполняли обязательную в таких случаях невеселую работу мужчины. Гулко стучали молотки, которыми заколачивали крышки домовин, шаркали лопаты, засыпая могилы. Потом цепочка людей потянулась обратно в село.
А на болоте, перебивая друг друга, словно поддразнивая, драли глотки, аж стонала округа, два дергача. И с такой охотой, словно с насмешкой: "Драч, драч! Драч, драч!.." Прямо хоть позатыкай глотки.
Этой же ночью Игнат с Тимохом ушли из Липницы. "Время крутое, а бог дважды не милует. Надо самим думать. В Липнице пока что делать нечего", - сказал Игнат Марине.
Идти решили в Леневку, к шурину Тимоха, а там видно будет. Кого-то ведь должны найти.
На этот раз торба у Игната была тяжелее, чем утром. Вместе с харчами и махоркой в ней лежали и ватник, и пара белья. Сходил он в конец соток к осине, слазал в дупло. У Тимоха тоже был добрый сидор за плечами.
Миновали гать, мимо курганов поднялись к присадам, остановились закурить. Как раз под теми липами, где позавчера стояли Игнат с Вержбаловичем. Старые деревья черной тучей нависали над ними, тревожно шептались. В окнах Казановичева дома блестели огни. Оттуда время от времени доносились голоса: после кладбища люди собрались на поминки.
Небо на востоке начинало светлеть. Мужчины, не сговариваясь, посмотрели в ту сторону и двинулись в путь. Только не на Клубчу, а правее, через средний поселок и в лес. Оба понимали: оставаться дома нельзя, однако ни тот, ни другой не знали, что ждет их впереди и когда они возвратятся сюда, под эти липы. И возвратятся ли вообще. Шла война…
И через годы она продолжается.
Обо всем можно вспоминать, но не все остается в памяти. И хорошо, что не все. Какая память может вместить те годы - день за днем, час за часом?.. Те пути-дороги, и неизвестность, и отчаяние, и голод, и холод, пережитые на этих дорогах. И сами дороги, что пролегли и по Белоруссии, и дальше, и в обратную сторону…
V
Было ясное июльское предвечерье, когда на небольшой двухпутной станции притормозил свой тяжелый многотонный бег воинский эшелон и из приоткрытых дверей первого пульмановского вагона на влажный песок - незадолго до этого здесь прошел дождик - полетели один за другим два солдатских вещмешка, а вслед за ними соскочил, пропахав сапогами размокший грунт, высокий, сутуловатый солдат.
Из окна паровоза за всем этим наблюдал машинист. Он видел, как солдат, соскочив, встал на ноги и повернул голову в сторону паровоза. Машинист помахал ему рукой. Тот широко улыбнулся, вскинул вверх сжатую в кулак правую руку - салют!
Поезд пошел дальше набирать потерянный разбег. Мимо солдата с тяжелым стоном проплывали платформы с танками, орудиями, теплушки, в раскрытых дверях которых стояли солдаты и что-то кричали тому, на земле. Он смотрел на них с виноватой улыбкой, смотрел и тогда, когда хвост состава скрылся за сумрачной кромкой леса.
Эшелон спешил на восток, туда, где еще шла война. А война шла с Японией. Солдат же прибыл домой.
Он стащил вместе оба вещмешка, достал из кармана трубку, набил махоркой, попытался раскурить ее от трофейной зажигалки, но слабый огонек тянулся вверх, махорка никак не разгоралась, и солдат не выдержал - задул пламя и достал из кармана спички. Раскурил трубку, затянулся и решил оглядеться.
Самой станции и было всего-то лишь бревенчатый дом на высоком, в пояс человека, каменном фундаменте по одну сторону путей и водокачка из красного кирпича - по другую. В этот предзакатный час омытые дождиком рельсы блестели, местами вспыхивая искрами. Дальше за станционным зданием, у самого леса, под дубами, стояли еще две хаты.
"Вопщетки, уцелели, выжили", - удивился солдат, поворачивая голову и обводя взглядом другую сторону железной дороги: за лощиной, заросшей ольховником, черемухой и лозняком, должна была находиться деревня. Она и была там: сквозь гривы кустов на взгорке просматривалась цепочка хат.
"И ты выжила!" - обрадовался солдат, взялся за лямку вещмешка, намереваясь закинуть его за спину, и тут увидел: из здания станции вышел человек в форме железнодорожника и направился к нему. Человек приближался, и спокойное безразличие на его лице сменилось сперва удивлением, а затем открытой радостью. Последний десяток метров он не шел, а бежал, припадая на правую ногу.
Солдат тоже узнал железнодорожника и не захотел дожидаться его на месте, бросился навстречу. Это был Андрей Цукора.
Он долгое время противился перебираться со своего насиженного хутора над ставком, однако Вержбалович начал настаивать, и он снялся с места, переехал. Однако не в Липницу, а сюда, ближе к станции, заново отстроился. Обживаясь здесь, и ногу покалечил. Залез на высоченную ель нарубить сучьев на заплот и, можно сказать, оголил ее доверху - оставалось каких-нибудь суков пять - и тут не рассчитал удара: топор срикошетил и вонзился в колено.
- Игнат?! Браток! Живой? - закричал Андрей, раскинув руки, обхватил и сжал солдата в объятиях.
- Живой, Андрей, живой! И ты, вопщетки, тоже… - растроганно говорил Игнат, похлопывая свата по худым плечам.
- Приехал?
- Ага. Приехал.
- Насовсем?
- Кажись, насовсем.
- Аж не верится…
- А ты думал: уже все, пропал курилка?
- Не хотел думать, да сам знаешь, какое время. А ты как ушел, так и пропал.
- Вопщетки, ты правду сказал: сколько было всякого-разного! Признаться, и я не планировал, куда война завернула. Вышли мы с Тимохом к его шурину, сошлись с партизанами. А потом сложилось так, что образовались витебские ворота, можно было пройти через линию фронта и назад, мы и перекинулись туда. А оттуда почтальона не пошлешь: передай привет от Игната. Вот там меня снаряд и перевернул с ног на голову. И мысли не было, что жив буду: и осколки, и контузия. Но доктора подключили медицину, подправили, и я пошел воевать дальше. Скажи, как там мои?
- Живы, здоровы… сам увидишь. А ты молодцом во, вернулся, - заспешил говорить Андрей, но Игнат не почуял в его поспешности ничего подозрительного, стоял растянув в улыбке рот, похоже, он и сам все еще не понимал до конца, какое выпало ему счастье - вернуться домой. - Так зайдем ко мне, - Андрей взялся за лямку вещмешка, потянул к себе: мешок оказался не настолько легок, чтобы так просто закинуть за плечо. Пошутил: - У тебя тут золото, не иначе.
- Оно и не золото, а не дешевле. Собирая в дорогу, хлопцы подобрали слесарный инструмент и все такое прочее, тут сгодится.
- Еще бы не сгодилось. Сейчас иголка в доме - все равно что когда-то пила или топор для лесоруба. А уж такое, да по специальности…
Игнат подхватил второй вещмешок, и они пошли.
По толстому бревну, служившему балкой разобранного в начале войны моста, перебрались через ручей. По правую руку непролазно росли крушина и ивняк, по левую, несколько отступив от дороги, темнел ельник. Изрезанная колесами песчаная дорога поднималась в гору. На ней и остановил их неожиданный голос кукушки. Он послышался совсем близко, как будто из дубовой бочки.
Ку-ку! Ку-ку-ку! Ку-ку-ку!..
Кукушка словно бы удалялась, но голос ее был все такой же густой и отчетливый.
Ку-ку! Ку-ку-ку!.. Ку-ку-ку!
- Знаешь, как давно я не слышал ее? - спросил Игнат, поворачивая голову вслед за голосом. - Можно сказать, уже и забыл, что она есть на свете.
- Тут тоже было не до них, - задумчиво ответил Андрей.
Кукушка смолкла, а Игнат еще долго стоял, напрягая слух, желая услышать еще, но лес молчал. Андрей снисходительно, как больному, улыбнулся Игнату, проговорил:
- Пошли. Теперь у тебя будет много времени, наслушаешься.
- А вопщетки, и правда, - улыбнулся Игнат.
У Андрея была небольшая, но уютная хата на две половины, и садик при ней, и хлев. Во всем чувствовался заботливый хозяйский глаз, тяга к порядку и завершенности, и Игнат снова подумал, как долго Андрей противился переезжать с хутора: там у него также было все налажено и обихожено.
Возле двора, огороженного с улицы новым, из окоренного молодого сосняка, частоколом, Игнат замедлил шаг, затем остановился:
- Вопщетки, это непорядок: ехать тысячу километров и даже больше, и, вместо того чтобы спешить домой, идти в гости.
- Пошли, - Андрей отворил воротца, дав тем самым понять: он и мысли не допускает, что можно тут поступить как-то иначе. - Не так много у тебя сватов, чтобы раздумывать: зайти или нет. Да и не был же ты у меня вон сколько, и вечер надвигается. Проехал тысячу километров, так уж тут доберешься.
Все верно, и Игнат не стал упираться.
Андреева Ганна обрадовалась Игнату, как отцу родному. И плакала, и смеялась, что не мешало ей хлопотать у стола, как обычно, когда гостя долго ожидают и он наконец приходит. Ганна и сейчас была вся нараспах и расторопна, как когда-то, с мгновенными перепадами от веселья до слез, но ни смех, ни слезы, казалось, не могли смутить ее природной душевной доброты и равновесия, характера она была на удивление отходчивого и общительного. И с Андреем они быстро поняли, что им словно бы судьбой назначено жить друг подле друга, но годы шли, а они все никак не могли заиметь ребенка. Это омрачало и незримым грузом угнетало обоих. "Война, по всему, не внесла тут никаких поправок", - отметил про себя Игнат, доставая из вещмешка банку тушенки и приобщая ее к расставленным на столе тарелкам. Но Андрей взял банку и решительно стал заталкивать обратно в вещмешок.
- Не надо, детям отнесешь.
- Детям еще есть, - заперечил Игнат, не давая Андрею настоять на своем.
Так они некоторое время боролись руками, пока не вмешалась Ганна, и тоже твердо:
- Игнат, у нас найдется что поесть, и на столе, видишь, не голо, а это отнеси детям. Мы ж вдвоем, и оба работаем. Отнеси, ей-богу, - попросила она. И Игнат подчинился.
Андрей взял в руку стакан:
- Давай выпьем за тебя, Игнат, за то, что вернулся. Это главное. Сколько людей не пришло, страх подумать. У нас на селе - из пяти хат хорошо если в две вернулись, да и те - кто без руки, кто без ноги. А ты - слава богу. И все остальное, что может быть… - Андрей перехватил настороженный, беспокойный взгляд Ганны и поспешил закончить: - Ага, а все остальное… самый что ни есть пустяк.
Перехватил этот взгляд и Игнат, но поднял свой стакан:
- Ну что ж, вопщетки, ты правду говоришь. Как бы там ни было, на войну идут умирать, хоть каждый и надеется на своего бога. И счастлив тот, кто вернулся. Как подумаю, сколько раз переглядывались со смертью, то не верится, что так полюбовно разошлись. Взять хотя бы, как при орудии был. Ляснет - и все тут. Когда снаряд летит на тебя, его уже не подправишь. Не скажешь ему: "Возьми чуток левее или дальше". А гляди, как вышло. И одно орудие разбило, и второе перевернуло, а я остался. Первый раз троих накрыло, второй - двоих. Во какая алгебра. Правда, когда перешел в артиллерийские мастерские, экспозиция изменилась. Там больше работа была, война дальше отступила. И вот, видишь, приехал. Так уж она распорядилась.