В темной прихожей Вильмут зажег спичку, чтобы определить, куда идти. Ощупью, спотыкаясь, они поднялись по узкой винтовой лестнице на второй этаж. Все попрятавшиеся по своим закуткам жители этого убогого домика должны были бы всполошиться от их топота. Гости? В то время это вызывало смех. Дом словно затаил дыхание и со страхом прислушивался: что там за люди? Вильмут постучал в дверь и шепнул, мол, сейчас увидишь мою невесту. В притихшем доме послышались живые голоса. Раздался кашель, прервавшийся разговор снова возобновился, где-то снова принялись разминать картошку.
Они вошли в узкую, перегороженную комнату.
В этой части города в очередной раз не было электричества, в комнате горела свеча.
Невеста Вильмута вскочила из-за стола.
Впоследствии Лео не смог уже ни изменить, ни дополнить свое первоначальное впечатление от невесты Вильмута. Он до сих пор не понял, была ли девушка красивой или дурнушкой. Свеча горела низко, и свет искажал ее лицо. Зато осталось в памяти ярко-розовое ситцевое платье с белым воротником, это детское одеяние словно бы висело посреди сумеречной комнаты, на серой стене распустилась веточка яблони.
И вновь в доме затихли голоса. На этот раз не от страха, а из любопытства. Во все времена люди жаждали знать: а что дальше? Видимо, невеста Вильмута хотела успокоить обитателей дома - в смутные времена можно было всякое предположить - она завела патефон и опустила иголку на пластинку. Предвоенная молодецкая песня разнеслась по всему дому. Все должны были радостно вздрогнуть и почувствовать облегчение.
Лео получил возможность осмотреться. Взгляд скользнул по застеленным солдатскими одеялами кроватям - и вдруг Лео ощутил себя в капкане: на краю кровати сидел седой старый человек и усмехался уголком рта. Благородное лицо старика лишило Лео всякой бравады, он вдруг почувствовал себя скверно, будто у него рукава оказались слишком короткими. Лео кивнул, но это скорее дернулась от испуга шея. Серые глаза мужчины отсвечивали глухой затянувшейся грустью, хотя он по-прежнему старался сохранять дружеское выражение лица. Из-за перегородки вышла старая женщина, рука ее легонько скользнула по щеке, будто у нее болели зубы. Она не отвела за уши свои растрепавшиеся волосы. Ее мрачный взгляд перескакивал с одного молодого человека на другого. Лео и Вильмут встали и поклонились. Женщина поставила на стол чашки; Лео понял, что к его другу здесь относятся уважительно. А поэтому держался прямо и старался не подвести Вильмута.
Невеста Вильмута предложила карамель в стеклянной вазочке - конфеты выдавались взамен нормированного сахара, к чаю они вполне годились. Сиплая музыка патефона - слова жизнерадостной песни все кружили по лунному свету и лестнице, что вела на сеновал, - вызывала воспоминания о былых деревенских гулянках, и Лео почувствовал себя еще более стесненно.
Вильмут был тут далеко не впервые.
В паузах между музыкой и громкой песней он хвастливо рассказывал о своем богатом хуторе. Словами из школьной хрестоматии Вильмут описывал свою мать, у которой, кроме работящих рук, было золотое сердце. Не забыл при этом заметить, что ему пора брать в руки бразды правления, отец стал прихварывать.
Лео с любопытством слушал друга. Небо над родным краем было затянуто мрачными тучами, но тамошних людей, казалось, уже не терзали страдания, сомнения, и жизнь у них все более преуспевала. Самоуверенные байки Вильмута одним махом выкашивали тернии бытия. Он и не заикнулся о том, что сложные обстоятельства изгнали его из дома и вынудили затеряться среди городского люда. Нет, лишь жажда познания толкала молодого человека взглянуть на мир, еще успеется посидеть на хозяйском троне у себя на хуторе. Несмотря на свое красноречие, Вильмут не напускал тумана, здешней семье должно быть ясно, что у Вильмута вполне серьезные намерения. Он бы давно махнул рукой на город, если бы в его родных краях нашлась подходящая девушка, достойная того, чтобы восседать рядом с ним на кожаной подушке в рессорной коляске.
Лео держал язык за зубами и со страхом вопрошал себя: что это Вильмуту взбрело в голову? Куда он думает девать жену? Зачем он охмуряет этих тихих людей?
Ощущение неловкости парализовало Лео. Губы одеревенели, словно это он вместо Вильмута молол чепуху и был за это наказан. Умудренный старик, сидевший на краю кровати, смотрел на Вильмута с нескрываемым презрением, будто видел перед собой пошлый базарный балаган. Нахрапистость Вильмута ошеломила Лео, друг, казалось, приторговывал в корчме служанку, которая возбуждала его и которой он надеялся обладать. Или он действительно втюрился по уши, что утратил чувство реальности?
Лео видел, что эти люди не принадлежали этому дому, война пересадила их в чужую среду. Чувствовалось превосходство старика, от него исходила вселявшая робость одухотворенность, он не показывал своей подавленности. Его словно бы не трогало, что он находится в этой бедной комнате и вынужден из-за тесноты сидеть на покрытой серым солдатским одеялом койке. Будь он простолюдином, он бы принял участие в разговоре и заявил: так ведь и мы в свое время… Теперь плачемся по прежней жизни.
Старик молчал и следил за представлением. Зато старуха украдкой тронула Лео за локоть и подала глазами знак следовать за нею. Заметив нахмуренные брови своего мужа, она отвернулась, но запрету его не вняла.
Лео вышел вслед за ней в коридор, они направились по скрипучим, выщербленным половицам к окну, откуда едва просачивался свет. Она стояла к Лео затылком и шепотом говорила что-то в оконное стекло. Лео напряг слух. Женщина просила не осуждать ее. Пусть молодой человек не отвечает, если не хочет говорить правду. Ей важно знать, выдумал Вильмут родовой хутор или нет. Лео не пришлось лгать, подтверждая, что Вильмут действительно происходит из богатого родового хутора.
Позднее Лео не раз вспоминал этот момент.
Его удручало, что человек цеплялся за предполагаемый кусок хлеба. Война словно бы продолжалась, хотя фанфары победы давно отзвучали.
Больше женщина ничего не выпытывала. Лео не мог угадать ее мысли. Она просто стояла, дышала в стекло и сосредоточенно смотрела, как мутное пятно постепенно высыхало и исчезало.
Они вернулись в комнату. На столе уже играли гранями маленькие рюмочки. Вильмут твердой рукой разливал ликер, тень бутылки на стене отбивала поклоны. Лео никого из этих людей не обманывал и все же чувствовал себя виноватым. Ему захотелось рассказать всю правду. Хотелось кричать: оставьте свою глупую игру! К сожалению, он не посмел пойти на откровенность. По своему легкомыслию, естественному для его тогдашнего возраста, он еще не уяснил для себя, что ему вообще придется всю жизнь держать язык за зубами. Лишь баловни судьбы могли позволить себе откровенность.
Пожилая женщина возилась с чайником. Когда в чашках задымился чай, она с нескрываемым интересом принялась следить за Вильмутом. Тот почувствовал происшедшую перемену и еще больше напыжился.
В душе матери прорастала добрая надежда. Она хотела поверить в этот хрупкий росток. Наверное, устала от бесконечной цепи унижений. Может, наконец-то кончатся невзгоды?
И Лео тоже устал оттого, что был вынужден кривить душой.
Он осушил рюмку до дна. Вопиющая потребность быть откровенным постепенно угасала. На счастье Вильмуту. Пусть приводит свою невесту в их чердачную каморку, Лео найдет себе жилье в другом месте. Только в этом ли весь вопрос.
Вильмут разрумянился. Он был опьянен своим успехом.
Старик тоже сел за стол и отведал ликера. Видно, и ему хотелось хоть на чуточку позабыть о своей мудрости, отказаться от скептического настроя. Умные люди, как известно, завидуют простодушным и легковерным, у которых нет за плечами свинцового груза знаний. Быть может, вообще порой следует, хотя бы для разнообразия, оделять признанием сусальные иллюзии. Едва ли чистая правда в состоянии согреть человека и принести ему утешение. В то же время каждый нуждается хотя бы иногда в небольшом удовольствии. Лео понял, что у него нет никакого права осуждать друга. Возможно, этих попавших в нужду людей изо дня в день грызло сознание: мы потеряли жизнеспособность. Вильмут помог им восстановить уверенность в себе. Разве это преступление?
По дороге домой Вильмут мурлыкал под нос какую-то песенку. Лео не осмеливался расспрашивать своего бедового друга, хотя его и распирало от любопытства. Его расспросы спустили бы Вильмута с облаков на землю. Он и сам бы не прочь побродить по воздушным замкам.
У Вильмута в тот вечер оказался в запасе еще один сюрприз; на углу он распрощался с Лео. Удивление его он отмел одной небрежной фразой:
- Душе - свое, но не поститься же телу.
Лео вновь почувствовал себя скверно. Его огорчало, что он не мог идти в ногу с другом.
5
Еще стояли белые ночи, можно было разобрать, не включая света, который час. Лео проспал не больше часа. Что его разбудило? Заботы? Обязанности? Тревожная тишина? Лео вздохнул и потянулся. Чем старше человек становится, тем меньше его мозг подчиняется приказам. Бесполезно наставлять себя: отдыхай, ночь дана для сна. Какие-то отзвуки и желания берут вверх, организм не хочет подчиняться регулярному, полезному для здоровья ритму. Полезному для здоровья - с каких это пор его лексикон пополнился такими словами? Самоирония не вязалась с безмятежным погружением в дрему.
Лео полагал, что Вильмут поселит его у какого-нибудь одинокого старого человека, жаждавшего хотя бы на время приблизить к себе то ли тень, то ли живую душу.
Этому предположению, казалось, суждено было сбыться, когда Лео, подавив недовольство, по подсказке друга свернул с шоссе и поехал между деревьями. Не люблю я на своей таратайке катать по лесам, мрачно подумал он. Хотя предыдущий день остался где-то далеко позади, ружейный выстрел не стерся из памяти. Свяжешься с кем-нибудь и уже в зависимости, однако не годилось возражать Вильмуту, ведь тот не желал ему плохого.
Вялые объяснения - развилок здесь нет, пусть Лео гонит себе вперед - Вильмут выдал без запинки, и глаза его снова слиплись.
Лео перевел машину на тихий ход, колеса мягко перекатывались через обнажившиеся корни деревьев, уставший друг не трясся на сиденье. Большие редкие деревья остались позади, перед Лео встала темная стена зарослей, можно было подумать, что там, между черемухой и орешником, вьется через низину узкая тропка. Лео с опаской въехал в зеленый тоннель, но тут же оставил свои опасения и прибавил газу. Густая листва поглощала свет; покачиваясь в уютном полумраке, Лео испытал жгучее любопытство, это давно забытое чувство щекотало и оживляло его. Он надеялся на необыкновенные виды, на блуждание в причудливо расчлененной и напряженной среде, не симметричное пространство в его воображении начало скачкообразно множиться, образуя завораживающие лабиринты, - возможно, там, в конце обрамленной зеленью трубы, возникнет скопление совершенных по пластике строений под сводами-оболочками.
И тут же крылья его воображения поникли.
Он вновь спустился на обивку сиденья своей стандартной машины. Пластмассовый руль прилипал к его вспотевшим ладоням. В лицо ударил свет. По обе стороны дороги жалкие лоскуты вырубок, в зарослях сорняков тонкие высокие пеньки, будто лесорубу было лень нагнуться и он вырубал кустарник нехотя. Или здесь сознательно создавали именно такой вид? За раскидистым кленом дорога вывела на лужайку.
Настоящая, солнечная, исполненная покоя поляна. Здесь действовал нормальный масштаб, простор не был стиснут стеной и заперт за дверью в чьей-то квартире. Манящая поляна? Собственно, обычный хуторской двор: протоптанные в траве дорожки, колодец - надземный глазок прохладных глубинных вод, на цветочных грядках львиный зев, незабудки и ярко-красный шалфей. Для разочарования не было ни надобности - какое ему дело до чужого жилья, - ни причины: странно, тут стояла не обычная приземистая хуторская постройка, а возвышался господский дом под четырехскатной крышей.
Лео подался вперед, уперся грудью в руль и принялся с интересом оглядывать здание. Этот ладный дом на поляне производил столь же неожиданное впечатление, как человек во фраке посреди леса. Лео оценил гармоничные пропорции дома и оригинальной формы окна, подчеркнуто парадный вход - навес опирался на толстые резные столбы, которые в верхней части плавно соединились со сводами. Мансардные выступы повторяли в уменьшенном виде архитектурные детали парадного входа. Стену дома расчленяли выступы, когда-то эти вертикальные плоскости были выкрашены в белое.
Лео был не в состоянии отвести глаз от дома, словно мог за короткие минуты вобрать в себя главную идею человека с созидательными способностями, который когда-то проектировал здание. Было это очень давно. Хризантема в петлице осыпалась, блеск лацканов потускнел, да и человек, носивший фрак, незаметно превратился в скелет.
Поодаль, под кряжистыми яблонями с замшелыми стволами, разгуливали куры. То и дело они исчезали в своем курином лесу: буйная сныть и стебельник простирались над ними.
Вильмут выбрался из машины, походил по лужайке, размялся, потянулся, широко зевая. Он всюду чувствовал себя дома. Лео в нерешительности топтался возле машины, будто в траве возвышался воображаемый порог, через который нельзя было переступить.
В дверях показались обитатели дома. Ошеломляющая картина: три еще полные сил, по-городскому одетые женщины старательно улыбались гостям. Они не торопились выходить из-под входной арки, предпочли еще немного побыть в тени, оставаясь таинственными существами неопределенного возраста. По-разному одетые, все трое носили маленькие кокетливые переднички, будто знак общности.
Разумеется, женщины эти знали Вильмута, иначе они бы сюда и не приехали. Но то, что они не стали обращаться к Лео на "вы" и знали его имя, поразило Лео.
Все же это не было какой-то наигранной жеманностью, когда женщины, освежая память Лео, заявили, что все присутствующие приблизительно полвека тому назад встречались между собой. Они произнесли эту цифру с такой легкостью, будто человеческий век измерялся столетиями. Лео почувствовал, как его руки неприятно похолодели.
Их имена - Хельга, Урве, Сильви - не вызывали в нем и малейших ассоциаций.
Лео отчаянно выискивал в памяти точки опоры, чтобы расставить этих женщин в человеческих дебрях. Возможно, слова его прозвучали избитым комплиментом, когда он попытался возразить, что возраст женщин не позволяет мерить время полустолетиями.
У трех сестер девятикратная память, посмеялись они в ответ и обещали развеять сомнения Лео. Они за него все решили, тут лучшее место для отдыха. Потом как-нибудь улучат время, чтобы поговорить о былом.
При виде сиявшего от радости Вильмута настроение у Лео упало. Закралось недоверие, неожиданная ситуация нисколько не радовала, - может, они сговорились, чтобы одурачить его. Просто злило, что он никак не мог начать свой долгожданный отпуск. Он даже не знал, как на этот раз должна была выглядеть его праздная жизнь, - каждый год приходят новые желания, - оказаться под чьим-то произволом он считал наихудшей из возможностей. Ему хотелось восстановить стершийся защитный слой своей психики, чтобы потом, когда он вернется домой и на работу, все неприятности и невзгоды будут словно бы утыкаться в ватную обивку и до сознания, в лучшем случае, дойдет только их слабый отголосок. Жизнь надо было как-то прожить, и в кишащем событиями и людьми мире следовало ослаблять толчки.
Сели за стол. Вкусная еда помогла утратившему было равновесие Лео вновь обрести его.
Он может оставить их с носом. Ключ зажигания у него в кармане. Одно движение - и он помчится, куда только ему вздумается.
Сначала он распрощался лишь с Вильмутом, который отказался от предложения подвезти и предпочел отправиться домой на автобусе. Лео предоставили мансардную комнату, где он сейчас и лежал на софе с высокой спинкой: руки сложены на отвернутом пододеяльнике, взгляд устремлен на белеющий прямоугольник двери, будто в ожидании визита полуночного домового. Утверждать, что досада и неудобство мешают сну, он не мог.
За обеденным столом сестры объяснили, почему они перебрались жить в лес. Жаловаться никто из них не любил, они скорее рассказывали о сложностях жизни, как о чем-то постороннем, которое их словно бы и не касалось. Просто так, шутки ради, старшая из сестер Хельга откликнулась на объявление в газете о продаже дома. Как раз в это время она и поняла, что чего бы там ни говорили о всеобщем демографическом взрыве - подняться над землей и оглядеть сверху человеческий муравейник было невозможно, - во всяком случае, в ее собственной семье рост народонаселения достиг критической отметки. Все ее три чада, дочь и два сына, в последние годы обрели свои семьи. Вслед за цепной реакцией женитьб последовала череда деторождений. За короткое время Хельга стала трижды бабушкой. На новоиспеченную пенсионерку навалили кучу обязанностей. Любезные молодожены подарили счастливой бабушке хозяйственную сумку на колесиках и поучительную книгу по уходу за малышами. Семеро взрослых за столом, детские кашки, пюре, рожки. Сажать на горшок, стирать пеленки, не было времени даже газету почитать. Молодые семьи нуждались в отдельных комнатах, и Хельга вынуждена была переселиться в бывший закуток для прислуги, который уже многие годы использовался под кладовку. При той жизни ни в чем, кроме койки, на которую обессиленно падала глубокой ночью, чтобы соснуть на часок, она и не нуждалась. Рано утром снова начиналась повседневная карусель. Вот так попавшая впросак Хельга и вырвалась из клещей. Молодые люди, два брата, которые продавали доставшийся в наследство дом, сунули ей в руки ключи, велели осмотреть жилье. Заброшенная, развалившаяся хоромина просто ждала, чтобы кто-то явился и приложил руки. Этим человеком случайно оказалась Хельга. Молодые люди не собирались наживаться на сделке, и покупка была оформлена быстро. Дома у Хельги разразился скандал. Вселенский плач и стенания, сердитые слова и жалостные мольбы - все вперемежку. Зять принялся обвинять дочь, мол, теща белены объелась. Принялся за мать и младший сын, пытался отговорить ее. Ему казалось, что мать совершила нечто такое, что человеку в ее годы не пристало. Его жена обещала отдать свекрови свои ковбойские штаны. Знаменитые джинсы, лишь бы та отказалась от своего намерения. Натиск этот ни к чему не привел, Хельга смотрела на них и думала: никак они не возьмут в толк традиций моего рода. Начиная с праматери, мы всегда восставали против гнета. Эгоистичное поколение пусть варится в собственном соку.
Потом, когда Хельга обрела ключи от дома, она попросила прежних хозяев, чтобы те освободили помещение от вещей, - кому охота жить среди чужого хлама. Услышав их ответ, Хельга подумала, что эти мастера увиливать дадут ей, человеку, оставившему свою квартиру трем молодым семьям, сто очков вперед. Пришлось оказать на молодых людей давление, подыскивала слова, которые запали бы им в душу, грозилась злом и сулила добро: может, в доме остались важные памятные вещи, может, там обнаружатся семейные реликвии, неужто им не дороги бумаги и история их рода.