Естественно, Лео так и не разобрался в отношениях Юллы и Якобсона, при Лео зять рассказывал про шведское житье-бытье, освещал политику находившейся у власти партии, ругал налоговое управление и галопирующую инфляцию и сразу же вслед за последними телевизионными новостями отправлялся спать, чтобы рано утром подняться: его небольшая фабрика по производству пластика находилась за городом - и на дорожные заторы уходил целый час. Лео и не думал, что нынешние цивилизованные люди начали бы за здорово живешь распахивать души, даже Юлла все, что касалось отца, улаживала в отсутствие Якобсона. Да и что мог понять принадлежавший к среднему классу швед в тревожных воспоминаниях раскиданных по свету сестры и брата. Может, ему показалась бы нелепой дележка оставшихся скудных вещей покойного.
Утром, в день отъезда, Юлла вытащила из кухонного шкафа карманные часы с потертой крышкой, два царских золотых червонца - покойный, будучи еще молодым человеком, получил в наследство от своего отца и сумел, несмотря на трудности переселения на чужбину, сохранить до самой смерти - и портсигар с монограммой, который покойный купил незадолго до войны на свое сорокалетие.
Юлла молчала, предоставив Лео возможность смотреть на оставшиеся от отца вещи и собраться с мыслями, затем подвинула брату одну монету. К ней, после небольшой заминки, добавила карманные часы, на цепочке которых висел вычурный ключик.
Юлла извиняюще сказала, что портсигар, по справедливости, должен бы достаться брату, но она хотела бы оставить его себе. Развалины замка в Вильянди, выгравированные на крышке, дороги ей. Лео может полюбоваться ими и наяву.
По дороге в аэропорт Юлла сказала:
- Странно, эти золотые монеты, наверное, лет семьдесят или даже восемьдесят находились вместе, теперь они разъедутся.
Лео невольно подумал о том бородатом старике, которого он видел всего раз, в гробу, и чье квадратное окаменевшее лицо нагнало на него страх. Здесь, вблизи Стокгольма, на скоростной автостраде, ведущей в, аэропорт, в шикарной машине, ему стало вдруг невыразимо жаль того крупного костлявого старика, который когда-то, на заре века, тяжелым трудом заработал эти рубли. Лео почти видел его бредущим с подкашивающимися ногами рядом с возом по грязи, с вожжами в руках.
Перед тем как выходить на посадку, Лео сунул золотой в руку сестре и сказал:
- Пусть тебе будет и от меня память.
Дома Нелла, выслушав историю с золотыми, решила, что Лео поступил правильно, - вдруг на таможне случились бы неприятности!
Оторопев от трезвости суждения Неллы, Лео подумал о дочери. Вырастет ли и она такой же, как мать? Каким образом он должен вмешиваться в ее воспитание? И не смог ничего придумать. Он не мог сказать своему кровному ребенку: будь сорванцом, лазай по деревьям, чтобы одежда летела в клочья, гоняй мяч, стой на голове, в жизни есть еще и нечто другое, кроме порядка и логики, будет жаль, если все это тебя минует.
Лео промолчал, так и не высказав своих мыслей.
Позднее Лео не терпелось спросить у жены: неужели ее нисколько не тронула судьба золотых монет? Или она скрыла это?
Он не стал расспрашивать Неллу.
Было неразумно ставить жену в тупик. Она была занята своими проблемами: мир вокруг нее плохо устроен.
Достаточно того, что Лео сам стал богаче на одно разбередившее душу воображение. Одряхлевший старик протягивает сыну со своего смертного одра две золотые монеты. Все их прежние распри разом становятся ничтожными. Отец с его патриархальным образом мыслей чувствует, что исполнил свой долг. Он думает, что проложил сыну дорогу в будущее.
Возможна ли в наше время подобная трогательная вера?
6
Проспав несколько часов глубоко и без сновидений, Лео проснулся под утро. Солнце еще не поднялось, за открытым окном шелестела густолистая береза, в комнату вливалось какое-то забытое благоухание. Между покачивающимися ветвями проглядывало заштрихованное нежно-розовыми полосами небо. Затаив дыхание, Лео вслушивался в тишину. Может, именно в эту ночь вдруг вымерли все автомобили, машины и моторы - возможностей катастрофы куда больше, чем человек в состоянии себе представить, даже мастодонты некогда прекратили свое существование. Странно подумать: в одно далекое утро в живых не оказалось ни одного гигантского мамонта. Лео пытался настроиться так, чтобы насладиться тишиной, за проникновение в сущность покоя приходилось платить бессонницей, и это отнюдь не было непомерной платой.
Вдруг Лео стало жаль Неллу, как раз на рассвете жену больше всего беспокоил городской шум: она металась в кровати, сдерживала вздохи, ее тело исходило жаром, по комнате разносился запах ночного крема. Маленькая подушечка, которой она вечером прикрывала ухо, конечно же опять куда-то исчезла. Нелла свешивала руку через край кровати и шарила по полу, найдя подушечку, сдувала с наволочки возможную пыль.
Но Нелла не переносила также лесной тишины и деревенского покоя. В глухом месте ее настроение через несколько дней портилось, ей страшно недоставало тысячи оставшихся дома мелочей, в том числе, естественно, горячей воды и чистой кровати, - то, что она по утрам, измученная шумом, не находила себе места, в счет не шло. Исконная горожанка, Нелла не привыкла к городской суматохе, но и деревенская жизнь была не для нее.
В свое время, когда Лео с Вильмутом обосновались в городе, более всего в новой обстановке ему нравилось это скопление зданий. Свободные минуты он тратил на прогулки по старому городу, его восхищало то, что на каждом шагу менялись виды, когда он прищуривался - дома казались ему живыми и пластичными; двигался он, начинали двигаться и они, одно отступало от другого, взору открывались какая-нибудь башня или ниша. Особенно он любил туманные и метельные утра: небо исчезало, здания словно бы излучали из себя тайны, и от этого восприятие становилось особенно чутким.
Лео не уставал бродить по внутренним дворикам, эти каменные колодцы были бесконечно разнообразны: в вечерние часы, когда он задирал голову, небо, казалось, уплотнялось в сито, через которое просачивался фиолетовый отсвет. Зато солнечным летним утром чья-то беспечная рука бросала на стену каменного колодца с его тусклыми окнами единственное ослепляющее яркое пятно, которое полыхало на серой стене огненно-желтым цветом, и все окружающее меркло.
Раньше Лео не мог и представить себе, что беспорядочное нагромождение строений может столь одухотворяюще действовать на человека.
Тогда в центре города разбирали развалины военного времени и за несчастьем пытались видеть везение - там и тут будут заложены парки, газоны, лужайки. Эта жажда простора вызывала у Лео растерянность, каждая брешь в шеренге домов удручала его. Прореживание старого города и открыто падающий свет как раз и изгоняли тот дух, который был присущ крепостной тяжеловесности застройки. Однако люди радовались воздуху, простору и птичьему щебету. По мнению Лео, одинокие деревья в старом городе служили только декоративными элементами, и это заставляло думать, что созданные человеческим гением и простоявшие столетиями стены и здания по сравнению с мимолетностью существования живых форм выражали извечное начало.
Поразительное многообразие стен, контрафорсов, ниш, скульптур, карнизов, крыш, башен и фонарей в старом городе приводили Лео в восторг. В нем вновь вспыхнула жажда знаний, которую он испытывал в последнем классе гимназии. Он взялся нагонять упущенные годы. Мальчишечья страсть к открытиям пробуждала у двадцатичетырехлетнего рабочего человека одновременно некую робость и в то же время удовлетворение. Иногда он разглядывал свои руки, заскорузлые от нагара без конца чинимого мотора, и ему становилось не по себе. Знай свое место, пытался он сдержать собственное рвение. И все же он начал по воскресеньям ходить на барахолку, до самозабвения рылся в грудах растрепанных книг, и постепенно ему удалось собрать приличную литературу по архитектуре, а также альбомы и наборы открыток с изображением Таллина. За короткое время Лео сумел постичь строительные стили, бывший любитель, наслаждавшийся видами и строениями, теперь мог классифицировать дома по периодам. Взгляд обострялся, он уже умел различать позднейшие перестройки, уродовавшие исторические здания; было даже немного жаль, что его предыдущий безоговорочный восторг дал трещину.
По утрам, идя на работу, он бормотал себе под нос термины, которыми была забита его голова. Сонный Вильмут шел следом и бурчал: каннелюра, что это за инструмент?
Когда Вильмута не было дома, Лео доставал из-под койки школьный блок для рисования - желтая шершавая бумага просто съедала графит - и пытался срисовывать с картинок городские виды. Беспомощные рисунки приводили его в отчаяние. Лео стыдился своей безнадежной страсти. Заслышав на лестнице шаги Вильмута, он в панике, торопясь, прятал блок в чемодан. Ранней весной Лео еще до первых петухов отправлялся в центр города, где на пустынных площадях хохлились стаи голубей, а дворники скребли метлами водостоки, и, остановившись под сводом или спрятавшись за углом, пытался набросать в записной книжке какой-нибудь вид. Неуклюжие линии огорчали его, однако со временем рука обрела твердость, и что-то стало получаться.
Вильмут ничего не знал об увлечении Лео. Он был занят самим собой.
С бутылкой ликера в кармане он то и дело отправлялся в тесную пригородную квартиру, куда он однажды привел Лео. Наверное, похвальба его приелась, во всяком случае, Вильмут иногда возвращался домой рано, с кислой миной. Кто знает, что там у него не клеилось, может, наседали, торопили в зятья, как бы там ни было, но однажды в сердцах он выпалил:
- По крайней мере, старуха всегда ждет не дождется, и пол вымыт, хоть катайся по нему, и в комнате стоит запах мокрой тряпки.
Хотя он и был не в ладах с самим собой, его по-прежнему тянуло туда. Бросалось в глаза, что Вильмут старается выглядеть все лучше. Он заказал себе свитер с оленями, рогатые красавцы неслись через грудь Вильмута, снег летел из-под копыт, белые хлопья опускались на живот. В то время внешность Вильмута укора не заслуживала, животик еще не округлился, и лысина на макушке была еще в далеком будущем. Свитер с оленями делал его еще внушительнее, никто не должен был сомневаться - этот парень сметет любые преграды на своем пути. Вскоре Вильмут приобрел себе гусли, благодаря хорошему слуху он скоро научился играть простые мелодии. Из вечера в вечер он страстно разучивал вальсы и польки; чтобы избавиться от этого, Лео уходил бродить по городу. Была снежная зима, на фонарях лежали пышные шапки, валило как из мешка. Ветер сдувал с крыш сугробы, церковные шпили расплывались за снежной пеленой, возможно, их верхушки простирались над тучами и заглядывали в звездное небо. Когда начинал пробирать мороз, Лео отсиживался в читальном зале библиотеки: там стояла такая же сырость, как в доме невесты Вильмута, - посетители наносили ботинками снег.
Лео нагромождал перед собой кучу книг и журналов и пытался разобраться в мистерии тектоники. Его радовало, что он уловил узловой вопрос архитектуры, которую он увлеченно изучал. И у него, так же, как у Вильмута, вполне может быть хобби. Никаких планов он не строил и надежд ни на что не возлагал. Ушла забота: я опоздал. Возникли другие непреодолимые препятствия.
Дочери исполнилось всего одиннадцать лет, когда Лео поехал в Швецию. И все же она попросила, чтобы отец привез ей оттуда полный каталог жукообразных.
Еще будучи малышкой, Анне осторожно брала в руки жучков и ласкала их так, как другие ребятишки ласкают котят. Наверное, букашки эти были ее судьбой.
Игра на гуслях, которая не особенно услаждала слух Лео, в дальнейшем открыла Вильмуту не одни запертые ворота. Еще неизвестно, что вообще следует понимать под победой. Поражение - близнец победы. Кто во что верит, это зависит от того, в какую сторону склоняется чаша весов внутреннего чутья. Однако шкала внутреннего чутья у каждого своя. Во всяком случае, Вильмут был охвачен пленяющей силой своих гуслей, извлечение звуков одухотворяло его. Во время игры Лео не узнавал друга: Вильмут молодел, превращался в стыдливого конфирманта, его взгляд туманился, становился таинственным и мягким. Лео тоже хотелось забыть как о пронизывающем ветре, громыхавшем за стенкой на чердаке, так и о мыслях по поводу своей зашедшей в тупик жизни, которые иногда просто парализовали его.
В один из студеных вечеров Вильмут снова собрался из дому. Он завернул гусли в тряпку и даже не подумал о том, что придется тащиться по скрипучему снегу из одного конца города в другой, видимо, почувствовал себя готовым играть завораживающие мелодии своей возлюбленной в розовом платье. Лишь в полночь на лестнице послышались громкие шаги, дверь распахнулась настежь, волосы Вильмута заиндевели; тут же кристаллики льда стали таять, заискрились, все это очень шло его довольному, раскрасневшемуся, как у рождественского Деда Мороза, лицу.
Забравшись в постель, он со сладостным вздохом сказал:
- Ну, теперь все!
Захрапел, тут же проснулся и предупредил Лео:
- Учти, если увидишь на дверной ручке газету, не вздумай барабанить, а мотай на цыпочках ко всем чертям.
Гусли свое дело сделали. Впоследствии газета столь часто торчала в дверях, что Лео невольно уже начал подумывать о новом жилье. Сперва он решил набраться терпения: может, у них поубавится пыл. Было не так просто уйти от Вильмута. И не только потому, что они между собой ладили, вовсе иные обстоятельства связывали их. Отход друг от друга мог стать роковым, еще меньше они могли позволить себе ссору. Ярость Вильмута оказалась бы запалом для бомбы, кто знает, какой силы взрыв мог последовать. Когда-то в детстве Вильмут чуть было не убил однокашника Ильмара: с пеной у рта, с налившимися кровью глазами набросился он на него с палкой. Пришлось повозиться, чтобы оттащить его от жертвы. После они допытывались у дрожавшего Ильмара, чем же он так взбесил его, - да ничего особенного, назвал отца Вильмута засранцем.
До сих пор им с Вильмутом удавалось держаться единственно возможного и оберегающего их курса. Удрав из родной деревни, они выучились на слесарей, потом сели за руль машины, стали нужными людьми, выполняли работу, которая ценилась: почти незаметно влились в городскую жизнь, временами казалось, что для обоих прошлое покрылось дымкой забвения. Временами Лео даже представлял себе, что его жизнь вообще началась здесь, в городе, что он родился взрослым человеком, а все предшествующее - смутный и бессвязный ребус; можно было надеяться, что и Вильмут пришел к такому же выводу. Можно, хотя натуре друга и была чужда самодисциплина. В то же время Лео никуда не мог бежать от сознания, что защитная скорлупа самообмана полна скрытых трещин. К тому же Вильмут был мастер на сюрпризы: жизнь обязана держать в напряжении и щекотать нервы.
После снежной зимы, в течение которой Вильмут подчинил своей воле как струны гуслей, так и девицу в розовом платье, он еще раз огорошил Лео.
Однажды ранней весной, воскресным утром, они вдвоем отправились на рынок. Посреди площади расположились крестьяне из пригородных деревень - на телегах, со скудным товаром, брюква да картошка, у некоторых на сиденьях корзинки с яйцами. Они с Вильмутом сновали между возами с каким-то необъяснимым чувством пробуждения в душе, ноздри щекотал приятный с детства запах лошадиного навоза и талого снега. Навалилась тоска по дому, как там сейчас хорошо! С елей горохом скатываются капли, снег на глазах отступает под сень деревьев, по болоту можно ездить на лодке, ольшаник подернуло лиловым налетом.
И вдруг они столкнулись лицом к лицу с муракаской Амалией. Понятно, что она была без лошади, из такой далекой деревни в город ехали поездом, дальнюю дорогу и возможную перемену погоды всегда имели в виду. Амалия была запахнута в толстое зимнее пальто, за плечами набитый вещмешок, обшитые кожей валенки явно промокли, можно было догадаться, что голова ее в толстом платке, концы которого были завязаны сзади узлом, вспотела.
Раскрасневшееся лицо Амалии засветилось радостью, она подняла руки, готовая всплеснуть ими; но прежде чем варежки коснулись друг друга, Лео с ходу повернулся и, втянув голову в плечи, исчез из виду.
Решил, что и Вильмут последовал его примеру.
До самого вечера он с тяжелым сердцем лежал на койке.
Чувствовал себя скверно. Вдруг устал вытравлять в себе прошлое, ему хотелось с жадностью впитать новости, которые знала Амалия. Не могла же большая деревня после ухода Вильмута и Лео впасть в летаргию. Приложив доселе немало усилий, чтобы превратить для себя родные края и знакомых людей в нечто призрачное, он с волнением дожидался Вильмута и перебирал невеселые мысли: почему все должно было случиться так, что он угодил под жернова истории, теперь он вынужден следить за каждым своим шагом и своими руками обрубать собственные корни.
Спустя многие годы, находясь у сестры в Швеции, Лео явно представил себе тот жалкий послевоенный рынок, вспомнил и свою тоску по дому, и муракаскую Амалию с парусиновым заплечным мешком, от которой он бежал сломя голову. Этот внешне пустячный и столь давний случай отождествился с чем-то существенным в поведении сестры. У нее должны были найтись к Лео тысячи вопросов. Юлла видела, что брату не терпится отвечать и объяснять, потому шведская госпожа и изобразила интерес к их общим знакомым, однако расспросы о близких людях остались поверхностными. Мимоходом и словно бы нехотя она справилась о последних годах жизни матери и не стала вдаваться в детали. Старалась уйти от своих душевных мук. Ведь и Юлла умертвила в себе прошлое, состояние сестры было Лео знакомо, и он ограничился беглым рассказом. Мать сломала ногу, ослабела, и воспаление легких свело ее в могилу. Наверное, было достаточно и этой малости, чтобы растревожить душу Юллы. Нестерпимо больно было слышать задним числом о бедах и трудностях близких. Это непростительно: тебя не было рядом и ты ничего не взял на свои плечи.
В то воскресенье Вильмут вернулся на закате, с оплывших сосулек, свисавших с крыши над окном, уже перестало капать.
Вильмут принялся с жаром рассказывать новости, Лео как мог притворялся: почесывал живот, зевал, вяло отмахивался рукой, будто друг молол чепуху. Ах, этот деревенский треп, кинул он напоследок.
Вильмут обиделся, в глазах его вспыхнул зловещий блеск, чуть было не дошло до ссоры. Ради примирения Лео достал бутылочку. Они молча тянули водку, пока Вильмут не выпалил, что в этих житейских дебрях сам черт сломает ногу.
Лео прочел другу долгую проповедь. Среди прочего он подчеркнул, что пусть Вильмут не забывает, у них единственная возможность - раствориться среди городского люда, быть тихими, маленькими и старательными рабочими муравьями и ждать, когда минуют тревожные времена. Вильмуту, жившему мгновением и верившему, будто жизнь и состоит из того, что видится глазу, было довольно трудно вникнуть в суть неустанной работы суровых учреждений по сортировке людей и понять то, как с механической последовательностью из среды чистых отбираются нечистые. Стоит кому-либо указать пальцем или ради спасения собственной шкуры свалить вину на Вильмута и Лео, как их тут же схватят за шкирку - неужто Вильмут забыл, что происходило незадолго до войны?