3
Гаврилыч взвалил обструганную доску на плечо и понёс в дом. Там пригонит он её к другой такой же. И ляжет доска плотно, как влитая. Гаврилыч уже заново переделал половину пола. Тот, что настлал Серёга Паровозников со своими молодцами, горбатится, пищит и скрипит, когда наступишь на него. А пол, уложенный Гаврилычем, ровный, без щелей. Пляши на нем - ни одна половица не скрипнет. И то и другое человеческие руки делали, а какая разница!
Глядя, как ловко орудует топором и рубанком Гаврилыч, Артёму тоже хочется что - нибудь сделать. Он откладывает альбом в сторону и берет второй топор. Поплевав на брусок, начинает точить. Гаврилыч неодобрительно поглядывает на него. Наконец не выдерживает, отбирает топор и сам затачивает.
- Кто же мочит брусок? - говорит он. - Камень размягчается, не даёт нужного эффекту, и брусок замасливается, портится. Точить нужно только на сухом бруске. Мочат лишь точило, оттого что сталь сильно нагревается и может отпуститься жало. И потом кто же так топор держит? Жало должно быть ровным, прилегать к бруску плотно, а не кое - как. Выбрав из отходов горбыль, Артём начинает обстругивать края. Плотник строгает доску рубанком и поглядывает на художника.
- Не пойму, - говорит он, - чего это ты вздумал над деревом измываться?
- Скамейку делаю.
- Скамейку, значит? - ухмыляется Гаврилыч. - Штука нехитрая: доска да четыре ноги… Только сдаётся мне, ничего у тебя, друг ситный, не выйдет.
- Уж скамейку - то как - нибудь сколочу, - отвечает Артём.
- Ну - ну, поглядим…
Калитка распахнулась, и на тропинке появился Эд. Он научился открывать дверь носом. В пасти - большая кость с остатками вареного мяса. Важно прошествовав мимо Артёма, Эд положил кость к ногам хозяина.
- Чего же мне обглоданную мосталыгу принёс? - усмехнулся Гаврилыч. - Вот если бы маленькую…
Пёс, преданно глядя в глаза хозяину, поелозил хвостом. Дескать, закусывай, не стесняйся… Отличная кость!
- Грызи, братец, сам, - сказал Гаврилыч и потрепал пса по шее. - Вон у тебя какие клыки! А мне уж и корку хлеба не разжевать своими зубами.
Когда Эд с костью залёг в тени у колодца, Артём только покачал головой.
- Первый раз вижу такое, чтобы собака костью поделилась…
- Знает, что я с ним тоже последним куском поделюсь, - сказал Гаврилыч.
Закончив скамейку, Артём показал плотнику. Тот повертел её в руках и осторожно поставил на землю.
- Сидеть можно, - неуверенно сказал Артём.
- Сидеть и на земле можно, - заметил плотник. - Покажи - ка лучше, чего это ты все карандашом чиркаешь да чиркаешь?
Артём протянул ему альбом. Гаврилыч долго и внимательно разглядывал рисунки, причмокивал, улыбался.
- Это, стало быть, я? Ну и рожа… - Не похож?
- Брось на меня бумагу изводить… Лучше Мыльникова изобрази. Видный из себя и к тому ж директор спиртзавода… А это учителка? Татьянка? Гляди - ка, почти голая… Добра девка, ничего не скажешь. Вот эту рисуй. Девка, правда, с норовом, но зато красивая.
Гаврилыч с сожалением закрыл альбом, сдул пыль с обложки и вернул Артёму.
- Я вот все удивляюсь, - сказал он. - Есть на свете люди, которые книжки пишут, музыку сочиняют, вот рисуют… Это как, от рождения богом дано или научиться можно?
Артём не сразу ответил. Читая книги последних лет, слушая музыку, песни, смотря кинофильмы, сравнивая живопись, он все чаще и чаще думал, что многое из всего этого не имеет никакого отношения к настоящему искусству. Модные пустые песенки под оглушающий визг оркестра, которые исполняют перед микрофоном полные достоинства, но безголосые девицы и парни; трескучие, как барабанная дробь, стишки бездарных поэтов; полуабстрактная, полуплакатная мазня живописцев и графиков - все это можно легко научиться делать, не имея даже маломальского таланта.
Артём попытался растолковать плотнику свои соображения. Тот, слушал внимательно, не перебивал, а когда Артём закончил, неожиданно подытожил:
- Выходит, в вашем деле таким, как Серёга Паровозников, вольготно живётся? Ежели простому человеку вместо хлеба мякину подсунуть, он сразу разберётся, что к чему, а вот с книжкой или музыкой, видать, потруднее…
- Людей, Гаврилыч, не так - то просто обмануть… Настоящий талант - он как луч солнца: далеко светит. И всегда рано или поздно найдёт дорогу к читателю или слушателю. Плохую книжку и читать не будут. Так же и пустая песня человека за душу не возьмёт. Как говорится, в одно ухо влетит, в другое вылетит. Кстати, всех этих ремесленников и не интересует, как люди относятся к их продукции…
- Ну ладно, а как вот ты сам о себе думаешь? Художник ты? В альбоме - то много чего начиркано, так это все наспех. А настоящие - то картины есть у тебя?
- Если бы я не верил, что когда - нибудь напишу настоящую картину, - сказал Артём, - я бы давно краски и кисти забросил… И честное слово, поступил бы к тебе в ученики. Лучше быть хорошим плотником, чем плохим художником.
- Так я и разбежался тебя брать… В плотницком деле тоже талант нужен.
На следующий день, когда Артём вернулся из столовой, рядом с его грубой кособокой скамейкой - золушкой стояла ладная крепкая скамейка - принцесса. Она сияла на солнце древесной свежестью. Коричневые отполированные сучки, будто родимые пятна, были рассыпаны на гладкой поверхности. Казалось, четыре фигурные ножки сами выросли из широкой доски. Скамейка, в отличие от Артёмовой, была сделана без единого гвоздя. И лишь в пазах застыл белыми пузырьками казеиновый клей. Мимо такой скамейки не пройдёшь: остановишься, полюбуешься и присядешь. Сама тебя приглашает, уговаривает.
Глава двенадцатая
1
Артёма уже все знали в посёлке и, проходя мимо дома, здоровались по сельскому обычаю: мужчины снимали кепки, а женщины кланялись, певуче произнося при этом:
- Доброго здоровьичка-а!
Артём тоже кланялся, отвечал, что на "здоровьичко" пока не жалуется, желал всем доброго утра. Гаврилыч, занятый своим делом, на дорогу не смотрел. И вообще, если с кем он и здоровался, то делал это обстоятельно: вонзал топор в бревно, подходил к калитке, крепко жал руку, потом доставал табак, бумагу и закуривал. Начинался разговор о последних новостях и о дороге, которую никто не хочет ремонтировать. Человек, спешащий на работу, разумеется, не мог подолгу задерживаться, поэтому Гаврилыч охотно беседовал со стариками и старухами. Выкурив цигарку, внезапно обрывал неторопливый, разговор и, забыв про собеседника, снова брался за топор. А собеседник, несколько ошарашенный, ещё с минуту топтался на месте, потом, вспомнив про дела, смущённый, уходил.
В субботу поздно вечером, когда на танцплощадке умолкла музыка, в калитку громко постучали. Артём наспех оделся и вышел. Над домом ярко светила полная луна. Доски у колодца серебристо блестели.
Стучал Кошкин. Он тоже, видно, только что соскочил с тёплой постели, глаза его часто - часто мигали, будто в них попала пушинка с подушки, а лицо было озабоченным.
- Там, у вокзала, сильно дерутся, - сказал он. - Надо что - то делать.
Ещё не зная, что делать, Артём вместе с ним побежал к тускло освещённому вокзалу. Они немного опоздали. Драка только что закончилась, и один из парней стоял на коленях, согнувшись в три погибели. Даже при луне было видно, как побледнело его лицо. Парень прижимал обе ладони к правому боку и негромко стонал. Заметив приближающихся Артёма и Кошкина, три других парня пустились бежать. Не раздумывая, Артём бросился вдогонку за одним из них. У железнодорожного пакгауза парень что - то выбросил. Предмет, холодно блеснув в лунном свете, упал в траву. У пульмана, стоявшего в тупике, Артём настиг беглеца и обхватил за плечи. Парень молча стал вырываться, и тогда Артём повалил его прямо на блестящие рельсы. Парень затих, дыша водочным перегаром. Артём поднялся и сказал:
- Быстренько вставай, и пойдём!
Тот покорно встал и пошёл назад, где все ещё стоял на коленях раненый. Возле него маячила фигура Алексея Даниловича. По дороге Артём поднял брошенный нож и положил в карман. Кошкин нагнулся над пострадавшим. Парень, не обращая на него внимания, молча разглядывал свою окровавленную ладонь.
- Олежка! - узнал подошедшего Кошкин. - Доигрался, сукин сын! - Взглянув на Артёма, пояснил: - Первый драчун в посёлке… В прошлом году судили паразита. Два года условно получил и вот тебе снова отличился!
Олежка молчал, угрюмо глядя в сторону. Спутанные черные волосы низко нависли над глазами. Белая рубаха разорвана у локтя, вся в черных пятнах.
- Твоя работа? - кивнул Кошкин на раненого.
- Ты ещё не милиционер, дядя Алексей, - пробурчал Олежка, - а всего - навсего дружинник…
- Видали, как разговаривает! - возмутился Кошкин. - Ничего, в милиции по - другому заговоришь!
Артём вытащил из кармана финку и протянул Алексею Даниловичу.
- Вот выбросил…
- Ну, Олежка, - разглядывая нож, сказал Кошкин, - твоя песенка спета. Не был ты человеком и, видно, не будешь… Жалко батьку. Вот из - за такого стервеца теперь сколько неприятностей ему.
- Неохота мне тебя слушать, - вяло пробормотал Олежка. - Ведите куда надо, и дело с концом, а батька мой тут ни при чем.
- И откуда только такие паразиты берутся! - с сердцем сказал Кошкин.
- Понесли его к моей машине, - сказал Артём, подхватывая раненого под руки. - А ты бери за ноги! - приказал он Олежке.
Втроём донесли они парня до калитки, опустили в траву. Артём распахнул ворота и вывел на дорогу "Москвич". Осторожно посадили туда парня, подложив под бок его смятый пиджак. Парень кривил губы от боли, но не стонал. Откинувшись на сиденье, закрыл глаза.
- А что с этим делать? - спросил Артём, кивнув на Олежку.
- В милицию, - сказал Кошкин.
Олежка уселся рядом с раненым. Кошкин сбегал домой предупредить жену и заодно прихватил газету, в которую старательно завернул главную улику - финку. Артём думал, что Алексей Данилович сядет рядом с преступником, но он устроился на переднем сиденье.
Артём старался вести машину как можно осторожнее, но все равно её кидало и подбрасывало на колдобинах. Когда выбрались на асфальт, раненый и Олежка мирно разговорились.
- За что ты меня, Олежка? - спросил тот.
- Сам знаешь.
- Сволочи вы… Я до Маньки и пальцем не дотронулся. Подумаешь, два танца станцевал. А домой проводить она сама меня попросила. На твоего дружка Леху ей наплевать. Она сама мне сказала.
- Все равно на фиг было к ней лезть? - сказал Олежка.
- Я же говорю, она сама. Мне Манька вовсе и не нравится. Уж коли на то пошло, я с Зинкой с самой весны валандаюсь… Вот помру, и поставят тебя к стенке. А Леха твой с Манькой прохлаждаться будут и подсмеиваться над тобой.
- Не помрёшь, - сказал Олежка.
- Ну а вылечат, все одно лет пять влепят, а то и поболе.
- Влепят! - подал голос Кошкин.
На заднем сиденье долго молчали. Тёмный лохматый лес, освещаемый фарами, расступился, и появились первые постройки; справа широко и вольно заблестело большое бологовское озеро, когда Олежка нарушил молчание:
- Говорят, от тюрьмы и от сумы никогда не отказывайся…
- Дурак ты, Олежка, - заметил Кошкин. - Сколько тебе сейчас? Восемнадцать? Лучшие свои годы угробишь в тюрьмах, и за что, спрашивается? За собственную глупость. В твои годы нам родители лишь по большим праздникам преподносили по стаканчику, а вы? Нальёте свои бессовестные глазищи и ищете, с кем бы подраться…
Небось ножичек - то сам выточил на станке?
- Ты как прокурор, дядя Алексей, - сказал Олежка. - Ну, выточил! Ну, пырнул! Сам и отвечать буду.
- Это верно… Отвечать придётся. По всей строгости советского закона!
Почему такое случается в посёлке? - возвращаясь в Смехово, задумался Артём. Прав Алексей Данилович. Ещё не оперившиеся юнцы пьют водку наравне со взрослыми, а потом вот до чего докатываются. Вся и радость - то у них - это суббота и воскресенье, когда в клубе танцы. А перед танцами, как закон, распивают бутылку, другую… И слоняются по посёлку подвыпившие парни, ищут приключений. Один раз додумались разобрать общественный колодец, в другой - вывернули железный рекламный щит, куда клеятся афиши о новых фильмах. Однажды привалили дверь вдовы Екатерины огромным камнем, который наутро с превеликим трудом откатили двое здоровенных мужиков.
Сколько раз видел Артём, как в сквере у вокзала галдят перед бутылкой совсем ещё мальчишки. А мимо проходят взрослые, порой даже родители, и никто на это внимания не обращает, как будто так и надо… И он, Артём, проходил… А может, если бы в посёлке побольше было таких людей, как Кошкин, и не распускалась бы так молодёжь? Пожилой человек, а вот бросился в самое пекло. А ведь вгорячах и сам мог пострадать. И почему он, Артём, ввязался в это дело? Люди давно спят, а он тащится из Бологого по разбитой дороге…
Нельзя проходить мимо всего этого. Как в том доме напротив, у которого началась драка. В окошко поглядел кто - то, а потом снова прикрыл и лёг спать. И наверное, совесть у него чистая. Вот, скажет, хулиганы дерутся, а я хороший, лежу себе дома и мирно отдыхаю… А ведь хулиган - он труслив. И финку свою бросил Олежка, и зайцем зафинтил прочь, когда Артём кинулся за ним…
Короткая летняя ночь была на исходе. На востоке уже полыхали бледно - зеленые зарницы, над озером стлался полупрозрачный туман. Кое - где на спокойной поверхности, уже очистившейся от испарений, виднелись черные неподвижные лодки. Рыбаки ждали утреннюю зорьку. Озеро осталось позади, и снова по обеим сторонам шоссе замелькали сосны, ели, берёзы. Сразу за какой - то небольшой деревушкой Артём увидел лося. Мощный и такой же дымчато - серый, как занимающийся рассвет, он, чуть сгибая удивительно длинные ноги, не спеша пересёк шоссе и растворился в окроплённых росою кустах. Исчез, унеся на своих ветвистых рогах ночь.
Кошкин склонил голову на грудь и задремал. Артём повёл машину тише. "А что, - подумал он, - может быть, и мне стать дружинником, как Кошкин… Вот Носков - то обрадуется…".
2
Утром возле поселкового остановился запылённый "газик". На крыльце появился Кирилл Евграфович. Он всегда встречал начальство у крыльца. Начальства хватало. Любая машина, которая притормаживала возле поселкового, привозила начальство. И районное, и областное, и ведомственное.
Было жарко. На проводах млели ласточки. У клуба на скамейке дремал Леха - электрик. На лоб надвинут выгоревший берет. На заборе висят кривые железные когти.
Артём помогал Гаврилычу вставлять рамы. Плотник украсил каркасы сверху и снизу резными наличниками. Когда Артём заметил, что это не что иное, как архитектурные излишества, не предусмотренные сметой, плотник сказал:
- Я с тебя, Иваныч, за эти самые излишества денег не возьму. Понял? Дом должен быть повёрнут к людям лицом. А если лицо неинтересное? Плоское и все в прыщах, тогда что? Плюнуть на такой дом хочется.
- Тогда другое дело, - рассмеялся Артём.
Носков и приезжие не пошли в контору. Уселись на скамейке под липой.
- Из района, - кивнул на них Гаврилыч, постукивая ребром ладони по краю рамы, которая туго входила в оконный проем. Артём поддерживал сбоку.
- Кто это такие? - спросил он.
- Начальников много, а я один… Всех разве запомнишь? Вон тот в очках будто знакомая личность… Из райисполкома, что ли. Я ему в прошлом году крышу крыл. Шифером. Обходительный такой. Угощал кофием… А второго вроде бы и не видел… Вот из районной милиции всех знаю… Они меня тоже. Чего зубы - то скалишь? Наш участковый Юрка меня завсегда понятым или свидетелем берет. Мы с ним приятели - водой не разольёшь. Когда первый раз к нам приехал, напустил на себя туману - не подойти! Взял я, значит, бутылку и вечерком подгребаю к нему. Прихожу, а он сидит в поселковом, там у него комнатка с телефоном, и в тетрадку чего - то пишет. Поговорили о том, о сём, вижу - парень серьёзный, соображает. Заочно в институте учится. Мне бы и не надо бутылку - то из кармана доставать, и так мы с ним понравились друг дружке, а я возьми сдуру и вытащи. Не могу, понимаешь, долго бутылку - то в кармане носить…
Захотел его подманить на пробочный поплавок. Куда там! Не клюнул. Сразу улыбаться перестал. Встал из - за стола, мундир одёрнул… В общем, выставил за дверь… Не за шиворот, понятно, этого не было… Вежливо так попросил покинуть евоную комнатку с телефоном. Не пьющий оказался, понимаешь.
- А зачем тебе, Гаврилыч, нужно было к нему в гости - то идти?
Плотник подогнал раму, точными ударами вбил несколько блестящих гвоздей. Слез с лестницы и наморщил лоб. Так всегда он делал, если что - либо его озадачивало.
- Пользы - то от милиции я, понятно, никакой не имею… - помолчав, сказал он. - Человек я выпивающий, надо же представиться по начальству… Лучше сам, чем люди представят. Бывает, наговорят такого, что другому и во сне не приснится… Особливо бабы. На что мы с Юркой приятели, а попадись я на пьяном деле - без звука отправит в район. У него мотоцикл с коляской в сараюшке стоит. Я её ему и поставил, сараюшку - то. Погрузит в свою трещотку, и покедова! А там, в суде, разговор короток: десять, а то и пятнадцать суток схлопочешь, и отрабатывай казённые харчи.
- И ты отрабатывал?
- Было дело, - скромно сказал Гаврилыч. - Как где какая пьянка, черт - те знает, я всегда почему - то оказываюсь поблизости. Ну, меня и загребают в свидетели… Все как на духу выложу. Раза два на товарищеском суде выступал. И милиция довольна, и мужики не в обиде. Другой невесть чего наплетёт по своей дурости, а я завсегда говорю по совести… А истина в таком деле, она, брат, всем по сердцу. В прошлом месяце у сельпо Ванька Дудкин ни с того ни с сего - хрясть меня бутылкой из - под красного по черепушке! Я голову - то немного отвернул, и попало в аккурат по уху. Тут бабы - они за хлебом стояли - шум подняли, крик. У меня кровь хлещет. Как раз подвернулся и Юрка. Дудкина за шкирку и в эту самую комнатку с телефоном. И меня, как пострадавшего. "Бил тебя Дудкин по голове бутылкой?" - спрашивает Юрка. "Нет, - ответствую я, - такого не было". Потому как врать и воровать я смолоду отучен.
"У тебя же кровь!" - сердится Юрка.
"Так не по голове ж меня ударил, а вскользь по уху", - отвечаю я. А это большая разница. По черепушке тюкнут - дурачком можно заделаться, а ухо что? Лоскут кожи. Видимость одна. Я знал одного, так ему, маленькому, свиньи оба уха отгрызли, и ничего, живёт, не тужит. Вот только в армии фуражку носить не мог - все время на глаза сваливалась. Когда уши есть, так они вроде тормоза, поддерживают фуражку - то…
- Бог с ними, с ушами, - улыбнулся Артём. - Ну и что дальше было?